Джон Ирвинг Последняя ночь у Извилистой реки
Иностранная литература. Современная
классика –
Текст предоставлен правообладателем
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=7008780&lfrom=166013508«Джон Ирвинг. Последняя ночь у Извилистой реки»: Иностранка, Азбука Аттикус; Москва; 2018
ISBN 978 5 389 15211 3
Аннотация
В тихом поселке лесорубов, окруженном глухими северными лесами, живут отец и сын. В отличие от буйных соседей, ни выпивка, ни женщины их особо не интересуют, они ведут спокойную, размеренную жизнь. Однако невероятное, безумное происшествие, которое могло случиться лишь в книге Джона Ирвинга, заставляет их спасаться бегством. Они устремляются в отчаянное путешествие по сверкающей неоновыми огнями Америке, а по их следам идет безжалостный полицейский по кличке Ковбой со своим старым кольтом…
«Последняя ночь у Извилистой реки» – блестящий, незабываемый роман от одного из крупнейших прозаиков современности!
Джон Ирвинг
Последняя ночь у Извилистой рекиJohn Irving
LAST NIGHT IN TWISTED RIVER
Copyright © 2009, 2010 by Garp Enterprises, Ltd.
All rights reserved
© И. Иванов, перевод, 2011
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука Аттикус“», 2018
Издательство Иностранка®
***
Джон Ирвинг (р. 1939) – американский писатель и сценарист, обладатель премии «Оскар». Произведения Ирвинга переведены на десятки языков, многие из них экранизированы. «Мир глазами Гарпа», «Отель "Нью Гемпшир"», «Сын цирка», «Правила виноделов», «Молитва об Оуэне Мини»…
Каждый роман писателя становится событием в мире литературы.
***
Книга, которую невозможно пропустить! Вдохновенная, прекрасно рассказанная история об отце и сыне.
Financial Times
Увлекательный роман, созданный Ирвингом с мастерством, вниманием к мельчайшим деталям. Роман похож на драгоценное колье, собранное из сотен небольших сверкающих камней.
Houston Chronicle
Глубокая, выразительная книга!
Washigton Post
Читатели любят длинные романы мс интересным сюжетом и интригующими персонажами. Я всегда считал идеальной моделью роман XIX века, а большинство из них длинные. Для меня главное в романе – это возможность уловить движение времени. Настоящие читатели неленивы. И поэтому до сих пор мы пишем длинные книги. Умберто Эко, Гюгнтер Грасс, Салман Рушди, я. И люди их читают.
Джон Ирвинг
***
Эверетту – моему первопроходцу, моему герою
I had a job in the great north woods
Working as a cook for a spell
But I never did like all that much
And one day the ax just fell.
Bob Dylan. «Tangled Up in Blue»
Часть первая
Округ Коос, штат Нью Гэмпшир,
1954 год
Глава 1
Под бревнами
Юный канадец, которому вряд ли было больше пятнадцати, замешкался и упустил момент. Его ноги словно приросли к бревнам, что плыли по излучине реки, и в следующее мгновение парень уже скрылся под водой. Это случилось раньше, чем сплавщики успели схватить его протянутую руку. Один из них попытался поймать парня за длинные волосы. Пальцы сплавщика шарили в холодной воде, похожей на густой суп из за плавающей в ней разбухшей коры. Затем руку потенциального спасителя с двух сторон сжало бревнами, которые столкнулись и сломали ему запястье. «Крыша» из движущихся бревен окончательно сомкнулась над головой юного канадца. Больше его не видели. Над бурой поверхностью так и не показалась ни рука, ни нога упавшего в воду парня.
Когда на заторе отпускают стопорящее бревно, тут только успевай шевелиться. Останавливаться нельзя даже на секунду – не заметишь, как швырнет в воду. При сплаве леса зазевавшегося иногда убивало движущимися бревнами раньше, чем он тонул. Но все же чаще люди просто тонули.
Повар и его двенадцатилетний сын слышали долетавшие с реки ругательства сплавщика, которому сломало запястье. Оба сразу поняли: с кем то случилась беда, и гораздо серьезнее, чем сломанная рука. Как никак покалечившийся сплавщик сумел вытащить руку и устоять на скользких бревнах. Другим сплавщикам было не до него: они быстрыми шажками двигались к берегу, выкрикивая имя исчезнувшего парня. Сплавщики то и дело цепляли бревна баграми, создавая себе «тропки». Их прежде всего заботило, как бы поскорее и без приключений добраться до берега, но сын повара надеялся, что они пытаются расчистить «окошко» и тем самым позволить юному канадцу всплыть. Щели между бревнами появлялись лишь на мгновение, и бревна тут же смыкались вновь. Парень, называвший себя Эйнджелом Поупом из Торонто, уже не имел шансов вынырнуть.
– Так это Эйнджел? – спросил повара его двенадцатилетний сын.
Мальчишку с темно карими глазами и не по детски серьезным лицом ошибочно могли бы принять за младшего брата Эйнджела. Но всем сразу было понятно, чей он сын. Та же серьезность, та же внимательность, что и у его вечно настороженного отца. На лице повара отражалось сдержанное опасение, будто он привык предвидеть самые невероятные бедствия. Отчасти это опасение отражалось и на лице его сына. Мальчишка был настолько похож на отца, что некоторые лесорубы удивлялись, почему он не унаследовал от повара сильную хромоту.
Повар был уверен: под бревна угодил не кто иной, как юный канадец. И не кто иной, как он, повар, предостерегал сплавщиков, что Эйнджел еще слишком молод для работы на сплаве и что его нельзя пускать на бревна, когда затор готовят к путешествию по реке. Но парню, видимо, очень хотелось помочь сплавщикам, а может, они и заметили то его не сразу.
По мнению повара, Эйнджел Поуп был слишком молод (и неуклюж) и для работы на лесопилке. Распиловщик – профессия, которая требует особого умения и опыта. Да и к строгальному станку пускать его было нельзя: там тоже требуется умение, хотя опасности меньше.
Наиболее опасными и наименее квалифицированными считались работа на площадке для разгрузки бревен, где бревна подавались к распиловочному станку, а также выгрузка бревен с машин. Пока не появились механические погрузчики, у грузовиков лесовозов просто откидывали борт, и вся масса бревен с грохотом скатывалась вниз. Но случалось, борт заклинивало, тогда рабочие выбивали задвижки и не всегда успевали отскочить в сторону.
Повар утверждал: Эйнджелу не место вблизи движущихся бревен, будь то на берегу или на реке. Но парня все любили (повар с сыном не были исключением) и поддались на его уговоры. Эйнджел ныл, что работать на кухне ему скучно. Там жарко и душно, а ему нравится настоящий мужской труд на свежем воздухе.
На время глухой стук багров умолк. Сплавщики заметили багор Эйнджела более чем в пятидесяти ярдах от места исчезновения парня. Течение реки уносило пятнадцатифутовый багор прочь от затора.
Меж тем сплавщик со сломанным запястьем выбрался на берег, держа здоровой рукой свой багор. Знакомые ругательства и такие же знакомые косматые волосы и спутанная борода свидетельствовали, что покалечился Кетчум – отнюдь не новичок в сплавном деле.
Был апрель. Не так давно растаял последний снег, обнажив вязкую, раскисшую землю. И лед на реке тоже начал ломаться совсем недавно. Первые бревна, вмерзшие в него, теперь вырывались на свободу и неслись в сторону Даммерских прудов. Река вздыбливалась, а вода в ней была ледяной. Многие лесорубы носили длинные волосы и отпускали бороду. Это давало хоть какую то защиту от холода зимой и от мошкары, начинавшей бесчинствовать с середины мая.
Кетчум лежал на спине, похожий на медведя, выброшенного на берег рекой. Мимо плыли бревна. Затор чем то напоминал спасательный плот, а сплавщики – матросов, потерпевших кораблекрушение. Только морская вода не меняла так стремительно свой цвет с зеленовато коричневого на иссиня черный. Вода в реке Извилистой была щедро окрашена танином.
– Ну и задница же ты, Эйнджел! – кричал Кетчум. – Говорил тебе: «Не стой на месте. Шевели ногами. Постоянно двигайся!» Черт бы тебя подрал!
Увы, массивный затор бревен не оказался для Эйнджела спасательным плотом. Парень наверняка утонул: либо сразу, либо его, еще живого, сначала изуродовало бревнами на стремнине вблизи излучины. Сплавщики (и Кетчум в их числе) обычно сопровождали массив бревен до того места, где Извилистая впадала в Понтукское водохранилище, перегороженное плотиной Покойницы. Это водохранилище находилось неподалеку. Когда бревна отправлялись в вольное плавание по реке Андроскоггин, рано или поздно они попадали за Миланом в сортировочные ворота. В районе Берлина перепад высот на трехмильном отрезке составлял двести футов. Казалось, бумажные фабрики Берлина превращали реку в сплошные сортировочные ворота. Туда попадало все, что плыло по реке. Вполне вероятно, что туда же теперь держало путь и тело Эйнджела Поупа из Торонто.
Наступил вечер. Сегодня почти никто из лесорубов не пришел ужинать. Еда в тарелках давно остыла, и повар с сыном собирали в кастрюли то, что можно было пустить на завтрашний обед и ужин. Помещение столовой было довольно скромным, как и поселок, названный по имени реки Извилистым и лишь немногим отличавшийся от передвижного лагеря лесозаготовителей. Не так уж давно здесь и такой столовой не было. Все кухонное хозяйство помещалось на двух грузовиках. Один занимала собственно кухня, а другой – разборная столовая. Оба грузовика двигались вслед за рабочими.
В те времена лесорубы и сплавщики возвращались в поселок лишь по выходным. Лагерный повар зачастую готовил еду в палатке. Все оборудование должно было быстро разбираться и так же быстро собираться на другом месте. Даже спальные домики монтировались на кузовах грузовиков.
Поселок Извилистый находился на пути к Даммерским прудам. Он не разрастался, и о дальнейшей его судьбе приходилось только гадать. В поселке жили рабочие лесопилки и их семьи. Здесь же стояли бараки лесозаготовительной компании, в которых по большей части жили сезонные рабочие: франкоканадцы, приезжавшие на заработки, а также некоторые лесорубы и сплавщики. Для них лесозаготовительная компания выстроила столовую – барачного типа здание. Там же, на втором этаже, жили повар и его сын. Но сколько еще протянет Извилистый? Этого не знал даже владелец компании.
Лесная промышленность переживала времена перемен. Все шло к тому, чтобы лесорубы больше не кочевали по делянкам, а жили оседло и ездили бы туда на работу. Передвижные лагеря и поселки вроде Извилистого вымирали. Исчезали и сами ваниганы – лачуги, где спали, ели и хранили инструменты и личные вещи. Ваниганы ставили на грузовиках, гусеничных тягачах, а нередко и на плотах и лодках.
Индианка, работавшая у повара посудомойкой, когда то давно рассказывала его сыну, что «ваниган» – слово из языка индейцев племени абнаки. Может, она сама была из племени абнаки? А может, просто где то вычитала, откуда происходит это слово, или придумала сама. Мальчишка индеец, учившийся в одном классе с сыном повара, утверждал, что слово «ваниган» имеет алгонкинское происхождение.
Рабочий день на лесозаготовках и сплаве длился от зари до зари. По условиям найма кормить рабочих полагалось четыре раза. Ланч и обед им привозили прямо на место работы, а завтракали и ужинали они в столовой. Но сегодня, из за беды с Эйнджелом, многие рабочие не пришли на ужин. Конечно, они уже не надеялись найти парня живым, но что то не отпускало их с реки. Выгнала их оттуда темнота и противное чувство неопределенности. Никто из сплавщиков не знал, открыта ли плотина Покойницы. Бревна, среди которых могло застрять тело Эйнджела, сейчас плыли в сторону Понтукского водохранилища. Но это в том случае, если плотина Покойницы закрыта. Если же и она, и Понтукская плотина открыты, тело юного канадца унесет прямо в Андроскоггин. Кто кто, а Кетчум хорошо понимал, что там его уже будет не найти.
Повар точно знал, когда сплавщики прекратили поиски. Он услышал стук багров, которые они ставили у стены столовского барака. Вскоре в столовую ввалилось несколько усталых рабочих. Они изрядно запоздали, но у повара не хватило духу им отказать. Кухонные работницы уже уехали домой, оставалась лишь посудомойка. Она часто задерживалась здесь допоздна. Повар Доминик с труднопроизносимой фамилией Бачагалупо (в поселке его привыкли называть Стряпун) быстро приготовил им ужин, а сын разнес тарелки по столам.
– Где же Кетчум? – спросил у отца мальчик.
– Наверное, отправился со своей рукой к врачу, – ответил повар.
– Представляю, какой он голодный. Но Кетчум чертовски выносливый, – с оттенком гордости произнес двенадцатилетний сын повара.
– Для пьющего человека он здорово выносливый, – согласился Доминик и тут же подумал: «Едва ли его выносливости хватит на случившееся».
Гибель Эйнджела Поупа сильно ударила по Кетчуму. Он сам чуть ли не с мальчишеских лет работал в лесу. Парня взял под свое крыло. Присматривал за ним. Во всяком случае, старался.
Ни у кого в здешних местах не было таких черных волос и такой черной бороды, как у Кетчума. Черные как смоль, чернее меха черного медведя. Кетчум был несколько раз женат. Дети, с которыми он не знался, выросли и ушли в самостоятельную жизнь. Кетчум же безвылазно жил в Извилистом: то в каком нибудь бараке, то в одном из ветхих домишек, именуемых гостиницами. Бывало, он переселялся в ваниган, сооруженный в кузове его грузовика. Несколько раз он там чуть не замерз зимой, отрубившись после изрядной выпивки. Но Эйнджела к спиртному он не подпускал. И к красоткам из так называемого танцзала Кетчум его тоже не подпускал.
– Ты слишком молод, Эйнджел, – услышал как то повар слова Кетчума, обращенные к юному канадцу. – А от этих дамочек кроме удовольствия можно получить кое что еще.
Должно быть, Кетчум знал, о чем говорил. Повар представил, каково ему сейчас. И дело тут не в сломанном запястье. Оно то срастется. А вот Эйнджела уже не вернешь.
Доминик готовил на стареньком «гарленде» – восьмиконфорочной газовой плите с двумя духовками и закопченным рашпером. Равномерное шипение плиты и перемигивание ее запальников служило вполне подходящим светозвуковым фоном угрюмому настроению ужинающих. Они успели полюбить Эйнджела и приняли его, как принимают приблудившегося пса. Повар тоже успел полюбить его. Веселый, жизнерадостный парень. Повару хотелось, чтобы его сын вырос похожим на юного канадца. Обычно в этом возрасте подросткам свойственна замкнутость и мрачное настроение (тем более в такой глуши, как Извилистый с его грубыми нравами). Эйнджел всегда улыбался, был приветлив и любознателен.
Редкое состояние для парня, который сразу же объявил, что сбежал из дома.
– Ты ведь итальянец? – в один из первых дней спросил его Доминик Бачагалупо.
– Нет, я не из Италии. И по итальянски говорить не умею. Разве можно быть итальянцем, живя в Торонто?
Доминик тогда благоразумно промолчал. Повар был немного знаком с нравами бостонских итальянцев, а нравы эти сохранялись и вдали от родины. Скорее всего, настоящее имя парня было Анджело. (В детстве мать называла Доминика «анджелу» – ангелочек, – произнося это имя с сицилийским акцентом и ударением на последнем слоге.)
Теперь они вряд ли узнают настоящее имя и фамилию погибшего. Среди скудных пожитков Эйнджела Поупа не было ничего, что свидетельствовало бы о его имени: ни книги с дарственной надписью, ни письма. Если у парня и имелся какой нибудь документ, он лежал в кармане дешевеньких джинсов Эйнджела и теперь плыл в холодной апрельской воде. Если они не сумеют найти тело, семья или те, от кого парень сбежал, так и не узнают о его гибели.
Легально или нелегально, с документами или без, но Эйнджел Поуп сумел пересечь канадскую границу и добраться до Нью Гэмпшира. Правда, сделал он это по своему, поскольку происходил не из Квебека. Парень сразу объявил, что он из провинции Онтарио и не франкоканадец. Повар ни разу не слышал от него французских или итальянских слов. Работавшие здесь франкоканадцы сторонились беглеца: они не жаловали англоканадцев. В свою очередь, Эйнджел тоже держался от них подальше. Похоже, он испытывал к франкоканадцам не больше симпатии, чем они к нему.
Доминик не лез к парню с расспросами. Теперь он жалел, что почти ничего не знает об утонувшем. А еще он жалел, что Дэниел (или Дэнни, как все здесь звали его сына) лишился такого замечательного товарища.
Повара и его сына в Извилистом знали все, включая и женщин. Доминик нуждался в знакомстве с женщинами – главным образом для присмотра за сыном. Десять лет назад (а кажется, прошла уже целая вечность) Доминик потерял жену.
По мнению повара, Эйнджел Поуп кое что смыслил в кухонной работе, которую выполнял неуклюже, но без сетований. Работая, парень не делал лишних движений: следовательно, все это было ему не в новинку, хотя он без конца бубнил, что на кухне ему скучно, и умудрялся вместе с овощами резать себе пальцы.
Оказалось, юный канадец любил читать. Он брал книги, оставшиеся от покойной жены Доминика, и часто читал их вслух Дэниелу. Кетчум утверждал, что Эйнджел просто «перегрузил» Дэна творчеством Роберта Луиса Стивенсона. Он прочел сыну повара не только «Похищенного» и «Остров сокровищ», но и «Сент Ив» – роман, который Стивенсон так и не успел закончить и который, по мнению все того же Кетчума, должен был бы умереть вместе с писателем. Перед своей гибелью Эйнджел начал читать Дэнни «Потерпевшие кораблекрушение» (Кетчум еще не успел вынести суждение об этом романе).
Каким бы ни было происхождение Эйнджела Поупа, чувствовалось, что какое то образование он все же получил. Этим он отличался от большинства франкоканадцев (да и от большинства рабочих лесопилки и местных лесорубов тоже).
Столовая опустела. Последние посетители отправились спать, а может, пить. Обычно индианка посудомойка заканчивала работу, когда Дэнни уже спал. Но сегодня и она управилась пораньше и уехала на своем пикапе. Дэнни остался с отцом и помогал ему вытирать столы.
– Неужели Эйнджел должен был умереть? – спросил он отца.
– Дэнни, Эйнджел вовсе не должен был умирать. Это несчастный случай, которого можно было избежать.
Сын привык к постоянным упоминаниям отца о несчастных случаях, которые могли и не произойти, к его мрачным, фаталистическим рассуждениям о том, что люди подвержены ошибкам. В особенности – о юношеской беспечности.
– Он был слишком молод, чтобы соваться на лесосплав, – сказал повар, словно этим исчерпывалась вся причина.
Дэнни знал отцовские суждения обо всех вещах, для которых Эйнджел (или любой подросток его возраста) был слишком молод, чтобы ими заниматься.
Повар ни за что не согласился бы дать парню в руки кантовальный крюк (отличительной чертой этого орудия сплавщиков был шарнирный крюк, позволявший перекатывать тяжелые бревна).
Кетчум утверждал, что в «прежние дни» опасностей было гораздо больше. Например, управлять лошадьми, вытаскивая на волокушах бревна из зимнего леса, – рискованное занятие. Зимой лесорубы забирались в глушь, устраивали там лагерь и валили деревья. Еще совсем недавно единственным способом транспортировки были конные волокуши. Вот так, по несколько бревен за одну поездку. Лошади скользили по обледенелому снегу, а то и проваливались, не попадая в колеи, оставленные полозьями волокуш. Чем ближе к весне, тем опаснее становились подмерзшие за ночь дороги. А потом снег начинал дружно таять, и санные пути превращались в месиво из грязи.
Но и здесь настали перемены. На лесозаготовках появилась новая техника, способная работать и в межсезонье. Дороги стали лучше. Работа теперь велась круглогодично, и весенняя распутица уже давно не являлась помехой. А лошадей неумолимо вытесняли гусеничные тягачи.
Бульдозеры еще больше облегчили работу. Они пробивали дороги прямо к делянкам, и бревна по этим дорогам можно было вывозить на лесовозах. Лесовозы могли доставлять лес почти к самым лесопилкам и бумажным фабрикам. Еще немного, и они вытеснят сплав по воде. Прошли времена, когда применяли стопорящие лебедки, помогая лошадям спускаться по обледенелым склонам.
– А погонщики частенько съезжали вниз на собственных задах, – рассказывал Дэну Кетчум.
Сам он предпочитал волов – те устойчивее двигались по глубокому снегу, но воловья тяга была сравнительно редкой.
Исчезли и узкоколейки, проложенные к местам лесозаготовок. В долине Пемигевассет их разобрали в сорок восьмом – в тот самый год, когда один из двоюродных братьев Кетчума попал под поезд на бумажной фабрике в городке Ливермор Фоллс.
Паровоз производства фирмы Шея весил пятьдесят тонн, и на платформах вместо бревен лежали рельсы последовательно разбираемой узкоколейки. В пятидесятые годы бывшее железнодорожное полотно укрепили бетонными плитами, и по ним пошли грузовики. Но Кетчум помнил катастрофу, случившуюся тогда на железной дороге в районе реки Биб. Сам он в то время был погонщиком и возил еловые бревна на волокушах, запряженных четверкой лошадей. Кетчум успел поработать и водителем парового тягача марки «Ломбард» . Поначалу этими тягачами управляли с помощью лошади. Ее впрягали спереди. Водитель являлся кучером. Он правил лошадью, та поворачивала передние салазки в нужном направлении, а за нею на черепашьей скорости полз гусеничный тягач и тащил груз. В более поздних моделях лошадь заменили рулевым колесом, снабженным специальными приводами. Кетчум успел поработать и на таких тягачах. Дэнни Бачагалупо не сомневался: Кетчуму здесь была знакома любая работа.
По дорогам вокруг Извилистого, где когда то пыхтели и ползли паровые тягачи, теперь ездили лесовозы. Несколько «ломбардов» просто бросили ржаветь. Один из них торчал в Извилистом, второй, опрокинутый, валялся в лагере лесозаготовителей в Западном Даммере. После того как здесь построила свою фабрику «Парижская производственная компания» из штата Мэн, поселение стали называть Парижем .
Близ Парижа река Филипс Брук впадала в реку Аммонусак, которая, в свою очередь, впадала в Коннектикут. Сплавщики гнали бревна и балансовую древесину по реке Филипс Брук до Парижа. Местная лесопилка обслуживала исключительно «Парижскую производственную компанию», изготовлявшую тобоганы. Работала она от парового двигателя, а еще раньше – от конной тяги. Впоследствии конюшню приспособили под машинное отделение. Владелец лесопилки жил здесь же, а в бараке на семьдесят пять человек размещались рабочие. Несколько отдельных домиков занимали те из них, у кого были семьи. В Париже имелась столовая, выполнявшая роль местного клуба, яблоневый сад, заложенный с надеждой на будущее, а также школа. В Извилистом школы не было, и никому не приходило в голову сажать яблони. Здесь не особо верили в то, что поселок долго протянет, и сходились во мнении: у Парижа больше шансов уцелеть и разрастись. В Париже это мнение не оспаривали, а, наоборот, всячески поддерживали.
Но по правде говоря, вряд ли какая нибудь ясновидящая решилась бы предсказать судьбу обоих поселков. Дэнни как то слышал от Кетчума, что и Париж, и Извилистый одинаково движутся к закату. Однако отец предупредил мальчика: слушать пророчества Кетчума не стоит, поскольку тот страдает «болезненным неприятием прогресса». Доминик Бачагалупо не был ясновидящим и сомневался в правдивости некоторых историй лесоруба.
– Дэнни, не торопись покупаться на россказни Кетчума, – так говорил он сыну.
– Так ты не веришь, что у Кетчума действительно была тетка, которая работала бухгалтером на фабрике и однажды зашла во фрезерный цех, а там вдруг обрушилась целая груда заготовок и прямо на нее?
– Дэниел, я сомневаюсь, что в Милане хоть на какой нибудь из их фабрик есть фрезерный цех.
Кетчум знал множество таких историй. Например, про то, как молнией убило сразу четверых на плотине Даммерского пруда – самого крупного и расположенного выше остальных. Молния якобы ударила в тележку, подающую бревна.
– Одним ударом жахнуло пильщика, наладчика и двоих подсобных рабочих, – рассказывал мальчику Кетчум. – Лесопилка сгорела дотла, прямо на глазах свидетелей.
– Удивительно, что там не оказалось никого из родни Кетчума, – только и заметил повар, когда сын пересказал ему эту историю.
Родственники Кетчума гибли исправно. Другой его двоюродный брат угодил под резак на бумажной фабрике, а дяде снесло череп, когда из распиловочного станка вдруг вырвалось бревно. Но этим запас трагических историй не кончался. Когда то по Даммерскому водохранилищу плавал паровой буксирчик. Он транспортировал бревна к бумажной фабрике, находящейся у внешней плотины. Однажды у буксирчика взорвался паровой котел. Позже на островке в весеннем снегу обнаружили оторванное человеческое ухо. К слову сказать, от взрыва там сгорели все деревья. Кетчум добавил, что человек, нашедший ухо, потом использовал его в качестве наживки для подледного лова на Понтукском водохранилище.
– Полагаю, это тоже был кто то из твоих? – спросил повар.
– Я не всех своих знаю, – уклончиво ответил Кетчум.
Зато он утверждал, что знает «легендарного засранца», построившего конюшню в Пятом лагере. Конюшня оказалась на возвышении, а жилой барак и столовая – внизу. Когда терпение жителей лагеря лопнуло, они скрутили эту легендарную личность, притащили в конюшню и на вожжах подвесили над навозной ямой.
– Он висел там, пока не потерял сознание от испарений, – восторженно рассказывал Кетчум.
– Теперь ты понимаешь, почему Кетчум скучает по прежним временам, – сказал сыну повар, выслушав очередную историю.
Доминик Бачагалупо тоже знал некоторое количество историй, однако большинство из них не годились для детских ушей (да и для взрослых тоже). А те, что можно было рассказывать сыну, после ярких повествований Кетчума казались Дэнни пресными. Один из отцовских рассказов был о том, как Доминик готовил тушеную фасоль. Дело происходило в районе реки Чикволнепи, близ Успешного водохранилища. Там тогда стоял передвижной лагерь. Доминик вырыл в земле яму, развел костер и вечером, перед тем как ложиться спать, поставил на угли котел, присыпав его горячей золой и землей. В пять утра, когда фасоль будет готова, повар рассчитывал вырыть ее горяченькой и пустить на завтрак. Но на завтрак ему пришлось готовить другое блюдо. Ночью из близлежащего ванигана вылез какой то франкоканадец (скорее всего, чтобы помочиться). Было темно, а он шел босиком и угодил прямехонько в то место, где повар зарыл котел. Дело кончилось ожогом обеих ступней.
– И это все? Вся история? – допытывался у отца разочарованный Дэнни.
– Это, надо думать, поварская история, – ответил за повара Кетчум, желая сказать Доминику нечто вроде комплимента.
Между тем он не упускал случая помучить повара расспросами: не с тех ли времен тушеная фасоль и гороховый суп уступили место спагетти?
– Раньше у нас здесь никогда не было столько итальянских поваров, – говорил Кетчум, подмигивая Дэнни.
– То есть ты бы и сейчас предпочел вместо вкуснейших блюд из макарон лопать тушеную фасоль и гороховый суп? – спрашивал у своего давнего друга повар.
– Ну и обидчивый у тебя папочка, – отвечал на это Кетчум и снова подмигивал Дэнни.
Нередко это сопровождалось словечком «христозапор» – излюбленным ругательством лесоруба – и неизменным вопросом:
– Доминик, неужели ты такой обидчивый?
Да, это был апрель – время грязи и подъема воды в реке. Вода прибывала через открытый створ одного из шлюзов – Кетчум почему то окрестил это явление «шпиндельной головкой», – скорее всего через створ в восточной части Малого Даммерского пруда. Пора и так хлопотная, а тут еще этот юнец из Торонто ковырнулся. Они его и узнать то как следует не успели.
Вода в Извилистой поднялась не только от растаявших снегов. Отчасти этому способствовали и сплавщики. На речках, впадавших в Извилистую, были построены плотины со створами. Весной створы открывались, и вода устремлялась в основное русло. Извилистая несла бревна балансовой древесины: те, что вмерзли в лед, и те, что сваливали вдоль берегов. Если створы открывались вскоре после таяния снегов, вода неслась с бешеной скоростью. Берега были просто размолочены движущимися бревнами.
Повар считал, что название реке дали неточное: изгибов на Извилистой было совсем мало. Всего два. Местами (особенно там, где она стекала с гор) река была прямой как стрела. Однако сплавщикам с избытком хватало и этих двух изгибов: весною они рисковали каждый день, проводя по ним заторы. Наиболее опасным считался изгиб, который находился ближе к Даммерским прудам. На обеих излучинах бревна приходилось проталкивать и направлять чуть ли не вручную. Зеленых юнцов вроде Эйнджела пускать в такие места на затор нельзя категорически.
Но Эйнджел погиб не там, а на сравнительно спокойном участке. Конечно, от бревен река вздыбливалась, однако течение в том месте было вполне умеренным. На излучинах скапливались такие громадные заторы, что их рушили динамитом. Доминик Бачагалупо в этом тоже как то поучаствовал. На его кухне звенели, гремели и плясали кастрюли и сковородки, висевшая утварь раскачивалась подобно взбесившимся маятникам. В зале со столов сбросило сахарницы и бутылочки с кетчупом.
– Твой отец – никудышный рассказчик. Но подрывник он еще более никудышный, – резюмировал Кетчум, обращаясь к Дэнни.
За поселком Извилистая несла свои воды в реку Андроскоггин. Помимо реки Коннектикут главными сплавными артериями в северной части Нью Гэмпшира были Аммонусак и Андроскоггин. Их обеих вполне оправданно называли реками убийцами.
Впрочем, хватало и таких, кто утонул или был смертельно покалечен на достаточно коротком отрезке между Малым Даммерским прудом и поселком Извилистым, а также на других, спокойных участках. Эйнджел Поуп – не первый и, уж конечно, не последний.
Река рекой, но ведь люди гибли и на берегу. На той же лесопилке. А сколько лесорубов и сплавщиков в обоих поселках гибло в пьяных драках. Драки затевались в основном из за женщин, которых на всех не хватало. Правда, Кетчум считал, что в Извилистом мало баров. В Париже их не было совсем, а все тамошние женщины являлись законными женами рабочих.
По мнению Кетчума, это обстоятельство и вынуждало мужчин каждый вечер тащиться по трелевочной дороге из Парижа в Извилистый.
– Нечего было строить мост через Филипс Брук, – заявлял он.
– Вот видишь, Дэниел, Кетчум в очередной раз убедительно доказал, что рано или поздно прогресс нас всех погубит, – говорил своему сыну повар.
– Твой отец ошибается, – возражал Кетчум. – Еще раньше нас погубит католическое мышление. Итальянцы – католики, и вы с отцом, разумеется, тоже. Хотя вы не слишком чтобы итальянцы, да и католики не ахти. Я говорю о франкоканадцах. Вот пример католического мышления: у них столько детей, что впору давать номера, а не имена.
– Боже милосердный, – вздохнул Доминик Бачагалупо, качая головой.
– Это правда? – поинтересовался у Кетчума Дэн.
– А как ты думаешь, откуда возникло прозвище Дюма двадцатник?
– Но у Ролана и Жоанны не двадцать детей! – не выдержал повар.
– Я же не говорю, что только у них, – возразил Кетчум. – Тогда почему этого коротышку называют «двадцатником»? Что, просто оговорка?
Доминик опять покачал головой.
– Что молчишь? – не отставал лесоруб.
– Я обещал матери Дэнни, что дам мальчику надлежащее образование, – сказал повар.
– Отлично. Я всего лишь пытаюсь помочь Дэнни с образованием, – парировал Кетчум.
– Помочь, – повторил повар, не переставая качать головой. – Твой лексикон, Кетчум…
Доминик хотел сказать что то еще, но не сказал.
«Никудышный рассказчик и никудышный подрывник», – думал Дэнни об отце, вспоминая характеристики, выданные Кетчумом.
Мальчик горячо любил отца. Но даже он удивлялся отцовской привычке – не договаривать начатые фразы. Возможно, повар договаривал их, только не вслух.
Из женщин в столовой ели лишь индианка посудомойка и кухонные работницы – жены рабочих лесопилки. Другие женщины появлялись здесь в основном по выходным, когда в столовую приходили или приезжали целыми семьями. У повара действовало строгое правило: в стенах столовой – ни капли спиртного. Обед (или ужин, как по привычке называли его лесорубы и сплавщики старшего поколения) подавался после наступления темноты. Мужчины с фабрики, делянок и сплава приходили трезвыми и быстро проглатывали еду, не особо разговаривая за столом. У Доминика редко засиживались или увязали в долгих беседах.
Естественно, что после работы люди приходили сюда в запачканной и засаленной рабочей одежде. От нее пахло смолой, дегтем, мокрой корой и опилками. Однако руки и лица у всех были чистыми и благоухали дегтярным мылом. Стараниями повара оно никогда не переводилось в крохотной туалетной комнате столовой. Обязательное мытье рук и лица являлось еще одним непреложным правилом в царстве Доминика. Более того, в туалетной комнате всегда висели чистые полотенца, и это было одной из причин, почему посудомойка задерживалась в столовой допоздна. Пока подсобницы вытирали со столов и мыли посуду, индианка отправлялась в прачечную комнату и загружала дневную порцию полотенец в стиральную машину. Она никогда не сокращала время стирки. Потом перемещала выстиранные полотенца в сушильную машину и только тогда считала свою работу законченной.
Эту женщину звали Индианка Джейн, но лишь за глаза. Дэнни Бачагалупо она нравилась. И она не чаяла души в мальчишке. Джейн была на десять с лишним лет старше отца (она была даже старше Кетчума). Однажды Дэнни подслушал разговор взрослых и узнал, что когда то Джейн потеряла единственного сына. Кажется, тот утонул в реке Пемигевассет. А может, Джейн и ее сын были родом из лесов, что простирались к северо западу от Конвэя с его деревообрабатывающими фабриками. Чего там далеко ходить: густые леса начинались уже к северу от Милана. Лесорубы уезжали туда на работу и жили в передвижных лагерях. Мест, где можно утонуть, там было предостаточно. Из обрывков рассказов Дэнни заключил, что сын Джейн тоже сунулся на лесосплав. (Джейн объяснила Дэнни: «Пемигевассет» в переводе с языка индейцев означает «роща кривых сосен». Впечатлительный Бачагалупо младший почему то решил, что беда с сыном Джейн случилась именно там.)
Дэнни несколько раз пытался по обрывкам подслушанных разговоров составить более или менее ясную картину давней трагедии. Получалось плохо. Он даже не был уверен: погиб ли сын Джейн собственно во время лесосплава или же они с матерью куда то плыли. Судя по тому, с какой нежностью посудомойка глядела на него, должно быть, и ее утонувшему сыну было не больше двенадцати. Спрашивать у Джейн он не решался. Вообще все, что он знал об индианке, являлось либо результатом его собственных молчаливых наблюдений, либо сведениями, почерпнутыми им из чужих разговоров.
– Слушай только те слова, которые обращены к тебе и тебя касаются, – предостерегал сына повар.
Он старался пресечь сыновнее любопытство и отучить мальчишку ловить обрывки взрослых разговоров.
По вечерам, после ужина, если не надо было идти в утреннюю смену на лесопилку или с утра вставать на качающиеся сплавные бревна, рабочие и лесорубы пили. Не так отчаянно, как во времена ваниганов, но пили. Те, у кого в Извилистом был свой дом, напивались дома. Сезонники, а ими были большинство американских лесорубов и все пришлые канадцы, пили у себя в бараках, именуемых гостиницами. Оттуда было рукой подать до убогих баров и сомнительного танцзала. Название этому заведению дали неточное: там никто не танцевал. Просто слушали музыку и увивались за немногочисленными женщинами.
Семейные рабочие и лесорубы предпочитали жить в меньшем по размерам, но более «цивилизованном», по их мнению, Париже. Кетчум вообще отказывался называть это поселение Парижем и употреблял прежнее название – Западный Даммер.
– Никакой поселок – даже задрипанный лагерь лесорубов – нельзя называть именем промышленной компании, – утверждал Кетчум.
Более всего его оскорбляло, что компания эта – из чужого штата и делает какие то там тобоганы.
– Боже милосердный! – воскликнул повар. – Вскоре все леса на Извилистой переведут на балансовую древесину – бумагу делать! Чем тобоганы хуже бумаги?
– Из бумаги делают книги! – провозгласил Кетчум. – А чем полезны тобоганы для образования твоего сына?
В Извилистом детей было совсем мало, и все они ездили в школу Парижа. В том числе и Дэнни Бачагалупо… когда он посещал занятия. Отец сам не гнал его в школу, считая, что для образования сына будет лучше, если он прочтет одну две книги. В школе Парижа (или Западного Даммера, как не уставал напоминать Кетчум) за чтением детей не следили.
– Да кому в этом чертовом логове лесорубов важно, чтобы дети умели читать? – горячился Кетчум.
Сам он читать научился уже взрослым, и это обстоятельство до сих пор его злило.
В то время (как, впрочем, и сейчас) вдоль канадской границы существовали неплохие рынки для сбыта деловой и балансовой древесины. Северная часть Нью Гэмпшира продолжает в больших количествах снабжать древесиной бумажные комбинаты этого штата и соседнего Мэна, а также мебельный комбинат в штате Вермонт. Ну а что касается прежних поселков лесозаготовителей – от них остались лишь ветхие воспоминания.
В таких местах, как поселок Извилистый, не менялась только погода. Все месяцы, исключая зиму, когда река замерзала, над ее беспокойными водами висел туман. Он наползал с вечера и расходился лишь к полудню. С лесопилок доносился скулящий визг пил – звук столь же привычный, как щебетание птиц. Но и пение пил, и пение птиц отступали перед непреложностью другого природного явления – отсутствия весны в этой части Нью Гэмпшира. Здесь зима переходила в лето, которое начиналось с середины мая, когда полностью стаивал снег и подсыхала грязь на дорогах.
Как бы там ни было, но повар прижился в этих краях. Почему? Кое кто в Извилистом знал почему. Некоторые (их было совсем мало) знали и то, почему он сюда приехал, когда приехал и из каких мест его принесло. У его хромоты была своя история, и вот ее то знали почти все. В поселках при лесопилках и лагерях лесорубов хромые вроде Доминика Бачагалупо – не редкость. Бревна могут быть крупными и не слишком, но, когда они движутся, им ничего не стоит покалечить кому нибудь лодыжку. Бывает хромота, заметная только при ходьбе. Хромоту повара замечали всегда. Ботинок на изуродованной ноге был на два размера больше, чем на здоровой. Даже когда повар сидел или стоял, большой ботинок был как то странно повернут. В поселке знали: такое увечье непременно связано с бревнами. А обстоятельства могли быть самыми разными.
Доминик покалечился, будучи подростком. Он считал, что был в те времена покрепче Эйнджела Поупа, но все равно «достаточно зеленым». Так он говорил сыну. Жил он тогда в Берлине и после уроков подрабатывал на погрузочной платформе одной из тамошних крупных фабрик. Мастером на фабрике был друг исчезнувшего отца. До начала Второй мировой войны этот так называемый друг часто мозолил Доминику глаза. «Дядя» Умберто запомнился ему алкоголиком, постоянно говорящим гадости про мать. (Даже когда с Домиником Бачагалупо случилось несчастье, беглый папаша не соизволил объявиться, зато «дядя» Умберто часто вел себя как настоящий друг семьи.)
В тот злополучный день на разгрузочной площадке лежали штабеля леса твердых пород – преимущественно березы и клена. Юный Доминик орудовал кантовальным крюком, постепенно раскатывая штабель и направляя бревна на распиловку. Неожиданно штабель рассыпался. Все произошло так быстро, что мальчишка не сумел увернуться. В 1936 году ему было двенадцать, столько, сколько его сыну сейчас. Он считал себя опытным и ловким, с кантовальным крюком обращался уверенно и даже ухарски. Сейчас Доминик ни за что и близко бы не подпустил своего любимого Дэнни к разгрузочной площадке – даже если бы сын одинаково виртуозно мог держать кантовальный крюк правой и левой рукой.
А тогда двенадцатилетний Доминик упал, и шарнирный крюк вонзился ему в левое бедро наподобие рыболовного крючка (только без зазубрины). Левую лодыжку вывернуло вбок и придавило рухнувшими бревнами, раздробив лодыжечную кость. Рана от крюка не угрожала смертельной кровопотерей, но в те дни умирали от заражения крови. В случае если эта смерть минует Доминика, оставалась угроза смерти от гангрены. Возможно, ему и здесь повезет, однако с ногой, скорее всего, придется расстаться. В лучшем случае ее ампутируют по голень, в худшем – целиком.
В 1936 году округ Коос не имел рентгеновских аппаратов. Медицинские авторитеты в Берлине не стали рисковать и пытаться собирать из осколков раздробленную лодыжечную кость. Тогда в подобных случаях обходились без хирургического вмешательства либо сводили его к минимуму. Такие травмы врачи относили к категории «поживем – увидим». Вариантов было два. Либо кровеносные сосуды порвались и сплющились: тогда кровь к лодыжке перестанет поступать и ногу придется ампутировать. Либо кровоток сохранился. В этом случае осколки костей постепенно срастутся, но Доминик Бачагалупо будет обречен всю оставшуюся жизнь хромать, ощущая боль в покалеченной ноге. Мальчишке повезло: судьба уберегла его от ампутации.
Кантовальный крюк оставил Доминику шрам на бедре. Шрам был похож на след от укуса маленького диковинного зверька, в пасть которого не поместилось все бедро и он сумел вонзить только один зуб. Покалеченная ступня была сильно вывернута влево, а пальцы торчали в разные стороны. Зачастую сначала в глаза бросалось уродство ноги, и только потом люди переводили взгляд на лицо хромого.
Отныне юному Доминику дорога в сплавщики была навсегда закрыта. Для такой работы нужно твердо держать равновесие. И про работу на лесопилках и деревообделочных фабриках он тоже мог теперь забыть. Даже на той фабрике, где мастером был вечно пьяный «дядя» Умберто, друг его сбежавшего папочки.
– Слушай, Бачагалупо, – поддразнивал его тот, – у тебя же неаполитанская фамилия, а ты ведешь себя как сицилиец.
– Я и есть сицилиец, – важно отвечал Доминик, зная, как мать гордится этим обстоятельством.
– Пусть так, но фамилия у тебя неаполитанская, – гнул свое Умберто.
– Наверное, мне дали отцовскую фамилию, – высказывал догадку увечный мальчишка.
– Фамилия твоего отца не Бачагалупо, – сообщил «дядя» Умберто. – Спроси у Нунци, откуда она выкопала эту фамилию.
Двенадцатилетнему Доминику не нравилось, когда Умберто, с презрением относившийся к его матери, называл ее Нунци – ласковым производным от Аннунциаты, допустимым только для близких людей. Умберто произносил это имя без всякой нежности. В фильме или пьесе Умберто наверняка был бы второстепенным персонажем, но лучшим актером, который бы его играл, оказался тот, кто считал бы, что ему поручена главная роль.
– Вы ведь на самом деле не мой родной дядя? – выспрашивал у Умберто Доминик.
– Спроси у своей мамочки, – отвечал Умберто. – Если она хотела вырастить тебя сицилийцем, нужно было и фамилию свою дать.
Девичья фамилия матери была Саэтта. Аннунциата очень гордилась ею и произносила на сицилийский манер – Саэйта. С равной гордостью она говорила о своих родственниках.
О родственниках со стороны отца мальчишки она почти ничего не говорила. Скудные сведения (трудно сказать, правдивые или ложные) Доминику приходилось собирать по крохам: по оброненным вскользь словам, незначительным вроде замечаниям и тому подобному. Все это напоминало настольную детективную игру из детства Дэнни (со временем популярность игры только возросла). Повар играл в нее вместе с сыном. Третьим был Кетчум и изредка – Джейн. (Когда и кем было совершено убийство? Полковником Мастердом на кухне, где он убил злодея подсвечником? Или того застрелила мисс Скарлет прямо на балу?)
Юный Доминик сумел лишь узнать, что его отец, уроженец Неаполя, бросил беременную Аннунциату Саэтта в американском Бостоне. По слухам, он сел на корабль и уплыл обратно в Неаполь.
– Где он сейчас?
Этот вопрос Доминик задавал матери очень часто. В ответ Аннунциата вздыхала, пожимала плечами и устремляла глаза либо к небесам, либо к вытяжке над кухонной плитой.
– Vicino di Napoli, – таинственно произносила она.
Доминик догадался, что это переводится «в окрестностях Неаполя». Несколько раз он слышал: мать во сне произносила названия двух не менее таинственных мест – Беневенто и Авеллино. Вооружившись атласом, он разыскал эти городки и узнал, что так же называются провинции. Значит, решил мальчишка, его отец сейчас находится в той части Италии.
Позже он утвердился в мысли, что Умберто никакой ему не дядя. По классификации Кетчума тот вполне тянул на звание «легендарного засранца».
– А откуда происходит имя Умберто? – как то спросил он фабричного мастера.
– От короля! – грубо расхохотавшись, ответил Умберто.
– То есть это неаполитанское имя? – задал новый вопрос мальчишка.
– Да что ты прилип ко мне со своими расспросами? Двенадцатилетний сопляк, а врешь всем, что тебе шестнадцать! – вспылил рассерженный Умберто.
– Это вы велели говорить, что мне шестнадцать, – напомнил мастеру Доминик.
– А иначе, Бачагалупо, тебя не взяли бы на работу.
По совету Умберто он соврал, и его взяли на работу. Потом случилось несчастье на разгрузочной площадке, и Доминику пришлось стать поваром. Его мать, американка итальянского происхождения, которую из за ее «позорной» беременности родня выпроводила из бостонского Норт Энда в нью гэмпширский Берлин, умела готовить. Дженнаро Каподилупо, узнав о беременности, бросил Аннунциату, сбежав в район доков, начинавшихся за Атлантик авеню и Коммершел стрит, откуда «отплыл в Неаполь» (если не буквально, то образно). А будущей матери пришлось отправляться в северный штат Нью Гэмпшир.
«Засранец» Умберто был прав в одном: отец мальчишки не носил фамилию Бачагалупо. Как потом объяснила сыну Аннунциата, «Каподилупо» в переводе с итальянского означает «голова волка». Что оставалось делать матери одиночке? Дженнаро умел виртуозно врать, и, как горестно замечала Аннунциата, ему куда лучше подошла бы фамилия Боккадалупо – «волчья пасть». Потом мальчишка не раз приходил к мысли, что такая фамилия подошла бы и «дяде» Умберто.
– Но ты, анджелу, – ты мой «поцелуй волка», – говорила сыну Аннунциата.
Родившемуся ребенку требовалась фамилия. Записывать его на свою мать не пожелала. Испытывая пылкую любовь к словам, Аннунциата Саэтта решила, что ее сын должен именоваться Бачакалупо – «поцелуй волка». Однако в ее произношении срединное «к» нередко звучало как «г». В церкви и детском саду решили, что это и есть фамилия мальчика, и внесли ее в документы. Так Доминик стал Бачагалупо.
Мать сокращенно звала его Дом, поскольку имя мальчика происходило от итальянского «domenica» – «воскресенье». Аннунциату нельзя было назвать ревностной католичкой, одержимой «католическим мышлением». Все итальянское и католическое в семье Саэтта как раз и изгнало молодую беременную женщину в заштатный городишко Нью Гэмпшира. Родственники надеялись, что тамошние итальянцы будут присматривать за нею.
Может, родня ожидала, что Аннунциата отдаст ребенка приемным родителям, а сама вернется в Норт Энд? Такое бывало. Аннунциата хоть и тосковала по итальянскому Норт Энду, но расставаться с ребенком не собиралась. А вернуться туда вдвоем – подобного искушения у нее не возникало никогда. Это означало бы вторичное изгнание, и потому Аннунциате была ненавистна сама мысль о возвращении в Бостон.
В своей берлинской квартире Аннунциата оставалась сицилийкой, верной традициям, однако пресловутые «связующие нити» были непоправимо оборваны. Бостонская родня, итальянская община Норт Энда, да и все, что олицетворяло «католическое мышление», отреклись от нее. В свою очередь, изгнанница тоже от них отреклась. Нунци не ходила к мессе и не заставляла ходить Доминика. Своему маленькому «поцелую волка» она говорила так:
– Довольно того, если мы сходим на исповедь… когда захотим.
Не стала она учить сына и итальянскому языку (кулинарный жаргон не в счет). Впрочем, Доминик тоже не стремился изучать язык «старой родины», хотя эти слова относились не к Италии, а к бостонскому Норт Энду. То место и тот язык отвергли его мать. Доминик Бачагалупо решительно заявлял, что никогда не будет говорить по итальянски и что в Бостоне ему делать нечего.
Оказавшись на новом месте, Аннунциата Саэтта начала строить жизнь заново.
Она говорила и читала по английски ничуть не хуже, чем готовила сицилийские блюда. В Берлине Аннунциата работала учительницей начальной школы. После несчастья, случившегося с сыном, она забрала Доминика из школы и начала учить азам кулинарного искусства. Помимо этого, Аннунциата заставляла его читать книги: не только кулинарные, но и те, что читала сама (а сама она читала преимущественно романы). Она не стала подавать в суд за нарушение условий труда несовершеннолетних (тогда бы всплыла ложь Доминика насчет возраста). Аннунциата просто изъяла сына из социума и сама занялась его кулинарно литературным образованием.
Кетчум о таком образовании мог бы только мечтать. Его знакомство со школой было кратковременным и окончилось гораздо раньше двенадцати лет. В 1936 году, когда ему было девятнадцать, парень не умел ни читать, ни писать. Он работал сплавщиком, а в межсезонье нагружал железнодорожные платформы готовыми лесоматериалами самой крупной деревообделочной фабрики Берлина. Платформы требовалось грузить таким образом, чтобы они свободно проходили через туннели и под мостами.
– Это было верхом моего образования, пока твоя мама не научила меня читать, – с восторгом рассказывал он Дэнни.
Слушая друга, повар начинал качать головой, но спорить с очевидным фактом не мог: его покойная жена действительно научила Кетчума грамоте.
Среди удивительных и сомнительно правдоподобных истории Кетчума сага о его запоздалом обучении стояла особняком. Там не было захватывающего сюжета, как, например, в истории о бараке с низкой крышей. Барак этот находился в Первом лагере. По версии Кетчума, «один индеец» подрядился очищать крышу барака от снега, но к своей работе относился спустя рукава. Под тяжестью сугробов крыша не выдержала и рухнула. Спастись удалось лишь одному сплавщику. Индеец погиб еще раньше. Кетчум говорил, что он «задохнулся от густой вони мокрых носков». (Повар и его сын хорошо знали почти все вечные сетования Кетчума, в том числе и насчет вони от мокрых носков – этого проклятия, сопровождавшего жизнь в бараках.)
– По моему, в Первом лагере не было индейцев, – только и сказал своему давнему другу Доминик.
– Ты слишком молод, Стряпун, чтобы помнить Первый лагерь, – усмехнулся Кетчум.
Дэнни Бачагалупо не раз замечал, как его отец раздражался при одном лишь упоминании о семилетней разнице в возрасте между ним и Кетчумом. Сам же Кетчум был склонен эту разницу преувеличивать. Но встреться они в Берлине – эта разница оказалась бы непреодолимым барьером: Кетчум – девятнадцатилетний парень, успевший обзавестись косматой бородой, и двенадцатилетний сын Аннунциаты, еще не вошедший в подростковый возраст.
В свои двенадцать Доминик был сильным. Не слишком высоким, но ладно сбитым и жилистым. Он и сейчас оставался таким, хотя теперь ему исполнилось тридцать и он выглядел старше, особенно в глазах собственного сына. Дэнни считал, что отца старит излишняя серьезность. Стоило произнести в его присутствии слова «прошлое» или «будущее», как повар непременно хмурился. А что касалось настоящего, то даже двенадцатилетний Дэниел Бачагалупо понимал: времена меняются.
Дэнни знал, что увечье лодыжки навсегда изменило течение отцовской жизни. Другое несчастье, уже с матерью Дэнни, навсегда изменило его собственное детство, а жизнь отца снова круто поменялась. В мире двенадцатилетнего человека перемены не могли быть благоприятными. Любая перемена тревожила Дэнни, как тревожили его пропуски школьных занятий.
Не так уж давно, когда Дэнни с отцом приходилось работать и жить в ваниганах, мальчик не ходил в школу. То, что он не любил школу, однако всегда достаточно скоро наверстывал упущенное, тоже тревожило Дэнни. Все мальчишки в классе были старше его, поскольку прогуливали школу при первой же возможности и не стремились нагонять пропуски. Неудивительно, что они сидели в одном классе по два три года.
Замечая тревогу сына, повар всегда твердил ему:
– Держись, Дэниел, и главное – не погибни. Обещаю тебе: в один прекрасный день мы отсюда уедем.
Но и эти слова добавляли тревоги в жизнь Дэнни Бачагалупо. Даже ваниганы были для него чем то вроде дома. А здесь, в поселке на берегу Извилистой, у него имелась своя комната на втором этаже столовой, рядом с отцовской комнатой и ванной. Других комнат на втором этаже не было, зато эти три отличались просторностью и уютом. В каждой из них были окна на потолке и большие окна в стене. Из окон открывался вид на горы, предгорья и часть русла реки.
Подножия гор и холмов огибали многочисленные лесовозные дороги. Виднелись зеленые лоскуты лугов и делянки с посадками лесовозобновления. Там лесорубы высаживали хвойные и деревья твердых пород. Дэнни смотрел на окрестности из окна своей комнаты, и ему казалось, что скалы и молодой лес – никудышная замена кленам, березам, елям, соснам нескольких видов, а также лиственницам и тсуге . Двенадцатилетнему мальчишке думалось, что луга густо зарастут высоченными травами. На самом деле никто и не собирался уничтожать здешние леса. Их берегли, чтобы постоянно, год за годом, получать деловую древесину. Так было сейчас, и так будет в «этом вонючем двадцать первом веке», как однажды скажет Кетчум.
Сплавщик и лесоруб постоянно провозглашал, что некоторые вещи останутся неизменными.
– Американская лиственница всегда будет любить сырые места. Из древесины желтой березы всегда будут делать качественную мебель, а серой березой – топить печи.
Насчет того, что лесосплав в округе Коос вскоре будет ограничен маломерной балансовой древесиной длиной не более четырех футов, Кетчум предпочитал помалкивать. Он лишь бурчал, что с «маломерками» возни больше.
Неугомонный дух современности – вот что грозило изменить и лесосплав, и лесозаготовки и даже подвести черту под существованием поселков вроде Извилистого, сделав местную столовую и работу повара ненужной. Однако Дэнни Бачагалупо думал об этом по своему: какая работа останется у отца, когда с Извилистой уедут все лесорубы и сплавщики? Не придется ли и ему с отцом перебираться в другое место? А куда отправится Кетчум?
Река Извилистая ничего не знала о мыслях взрослых и детей. Она просто текла, как всегда текут реки. И где то под бревнами сейчас плыло тело юного канадца. Движущиеся бревна пихали его со всех сторон. В тот момент даже река казалась встревоженной. Должно быть, ей хотелось, чтобы тело погибшего парня не застряло ни под какой корягой, а продолжало плыть. Дальше и дальше.
Глава 2
До си до
За кладовой с припасами у повара был чулан, где он хранил пару раскладушек, оставшихся еще со времен житья в ваниганах и работы на передвижных кухнях. Там же у Доминика лежало и два спальных мешка. Старые раскладушки и заплесневелые спальники отнюдь не были данью ностальгическим воспоминаниям о прежних днях. Иногда у Доминика в кухне ночевал Кетчум, а если Дэнни в это время еще не спал, то начинал неутомимо вымаливать у отца разрешение спать рядом с Кетчумом. Сын повара надеялся услышать какую нибудь новенькую историю или уже знакомую, но сильно измененную. Правда, для этого требовалось, чтобы Кетчум был не слишком пьян.
В первую ночь после исчезновения Эйнджела Поупа под бревнами шел легкий снежок. Апрельские ночи были еще холодными, и потому Доминик зажег две духовки в кухонной плите. Одну он разогрел до трехсот пятидесяти градусов по Фаренгейту, а другую – до четырехсот двадцати пяти. Прежде чем идти спать, повар приготовил все необходимое для выпечки утренних лепешек, кукурузных оладий и бананового хлеба. Его французские тостики (из бананового хлеба) шли просто на ура. Не менее популярными были и блины. Поскольку в жидкое блинное тесто добавлялись сырые яйца, Доминик старался не хранить его в холодильнике более двух дней. А еще он почти каждое утро, буквально в последнюю минуту, когда все остальное для завтрака было готово, пек бисквиты на пахте. Их он сажал в духовку, разогретую до четырехсот двадцати пяти градусов.
У Дэнни были свои обязанности. Прежде чем отправиться спать, он чистил картошку, нарезал ее кубиками и закладывал на ночь в соленую воду. Утром отец поджарит эту картошку вместе с беконом. Жарка производилась на специальной сковороде. В стареньком «гарленде» та находилась над рашпером. При невысоком росте повара рашпер был как раз на уровне его глаз. Доминик переворачивал картошку особой лопаткой с длинной ручкой, а сам вставал на скамеечку. Однако все эти ухищрения не могли компенсировать ему неудобства, причиняемые покалеченной ногой. Неудивительно, что повар частенько обжигал руки, ненароком касаясь раскаленной решетки. Иногда ему помогала Индианка Джейн. С ее ростом и длинными руками у нее это получалось лучше, чем у Доминика.
Доминик поднимался рано: нужно было жарить бекон и выпекать лепешки. Когда Дэнни будил запах бекона и кофе, за окнами было еще темно. В сумраке по окнам пробегал свет автомобильных фар – это приезжали на работу женщины подсобницы и посудомойка Джейн. По утрам рашпер газовой плиты почти всегда оставался раскаленным докрасна. Доминик плавил на нем сыр, которым поливал омлеты. Помимо вечерних обязанностей у Дэнни имелись и утренние: их он должен был выполнить до школы. Мальчишка резал сладкие перцы и помидоры для омлетов и подогревал на свободной конфорке большую кастрюлю с кленовым сиропом.
Внешняя дверь столовой одинаково скверно открывалась и закрывалась. Если дул ветер, она еще и гремела. Вторая дверь – дверь ширма, открывавшаяся вовнутрь, – всегда вызывала настороженность у Дэнни Бачагалупо. По чисто практическим соображениям лучше, когда дверь открывается наружу. В кухне и так бывало достаточно людно и тесно, а дверь съедала пространство. Как то давно на кухню пожаловал медведь. Ночь стояла душная, и убогую внешнюю дверь повар оставил открытой нараспашку. Медведь легко пробил головой тонкие доски двери ширмы и пролез внутрь.
Дэнни тогда был слишком мал и сам ничего не помнил. Потом он часто просил отца рассказать ему эту историю. Это произошло еще при жизни его матери. Она как раз уложила малыша спать и спустилась вниз, где они с мужем устроили себе поздний ужин. Вероятно, медведь был не прочь составить им компанию. Супруги ели грибной омлет, запивая его белым вином. Доминик объяснял сыну, что тогда у него была привычка выпивать и на ночь глядя его тянуло есть. (Теперь от этой привычки не осталось и следа.)
Увидев медведя, мать Дэнни закричала, отчего зверь встал на задние лапы и наклонил голову. Доминик к тому времени был уже достаточно пьян и не сразу сообразил, что к ним вломился медведь. Повар решил, будто какой то пьяный косматый сплавщик посмел явиться на кухню и приставать к его прекрасной жене.
На плите стояла чугунная восьмидюймовая сковорода с длинной ручкой. Совсем недавно повар томил в ней грибы для омлета. Доминик схватил еще теплую сковороду и ударил зверя по морде. Удар пришелся прямо в переносицу. Медведь опрометью выскочил из кухни, размолотив дверь.
Рассказывая эту историю, повар всякий раз прибавлял:
– Конечно, дверь давно надо переделать. Она должна открываться наружу.
Если история рассказывалась сыну, Доминик произносил еще такую фразу:
– Я бы не решился ударить медведя чугунной сковородой. Я думал, то был человек.
– А что бы ты сделал с медведем? – допытывался Дэнни.
– Попытался бы договориться с ним по хорошему. Это с людьми в подобной ситуации не договоришься.
Что скрывалось за словами «в подобной ситуации», Дэнни мог только гадать. Возможно, отец и впрямь вообразил, что защищает свою любимую жену от опасного человека?
После того случая сковорода заняла особое место в доме повара. На ней больше не жарили. Доминик отдраил сковороду и повесил на стенку у себя в комнате. Огнестрельного оружия у повара не было, и сковорода превратилась в холодное оружие на случай нового вторжения (звериного или человеческого) в кухню.
Доминик считал, что огнестрельное оружие ему ни к чему. Когда он был мальчишкой, его нью гэмпширские сверстники сходили с ума по охоте на оленей. Доминик был лишен этого развлечения по двум причинам: во первых, из за покалеченной ноги, а во вторых, поскольку рос без отца. Здесь кое кто из сплавщиков и рабочих лесопилки охотился на оленей. Они приносили повару добычу, тот разделывал туши и часть мяса оставлял себе. Так что в столовой время от времени подавались блюда из оленины. Доминик не был противником охоты, просто сам он не любил ни мясо оленя, ни оружие. Повар видел повторяющийся сон. Он и Дэнни рассказал о нем. Доминику снилось, будто его убивают во время сна в собственной постели. Когда он просыпался, в ушах все еще звенел звук выстрела.
Итак, Доминик Бачагалупо держал у себя в комнате чугунную сковороду. На кухне хватало самых разнообразных сковородок, но восьмидюймовая лучше всего подходила для самообороны. Даже Дэнни, приложив некоторые усилия, мог замахнуться ею. Сковороды двенадцатидюймовые и в одиннадцать с четвертью дюймов все же больше годились для жарки, а в качестве оружия были слишком тяжелы. Наверное, и Кетчуму было бы трудновато отбиваться ими от медведя или нахрапистого сплавщика.
В ночь после гибели Эйнджела Поупа под бревнами Дэнни Бачагалупо лежал у себя в комнате. Его комната находилась как раз над расхлябанной входной дверью. Она опять гремела на ветру. Помимо лязганья двери до ушей мальчишки долетал шум реки. Здание столовой стояло слишком близко к Извилистой, и голос реки звучал постоянно, если только она не была скована льдом. Скорее всего, Дэнни, как и отец, заснул слишком быстро и не услышал фырчания мотора. И свет фар не полоснул по окнам. Тот, кто сидел за рулем, умел ездить в кромешной тьме, ибо луна едва пробивалась сквозь облака. А может, водитель был просто пьян и забыл включить фары.
Дэнни показалось, что хлопнула наружная дверца. Земля, раскисавшая на дневном солнце, к ночи смерзалась и становилось твердой. А тут еще и снежок выпал. Дэнни засомневался: действительно ли он слышал звук хлопнувшей дверцы. Возможно, это ему приснилось. Но шаги снаружи дома были настоящими. Осторожными, крадущимися. «Наверное, медведь», – подумалось Дэнни.
У повара на дворе стоял мясной ларь. Крышка закрывалась на крепкий замок. Внутри хранилось молотое мясо для рагу, бекон и все остальное, что не влезало в холодильник. Вдруг медведь учуял мясо?
– Отец! – позвал мальчик.
Никакого ответа.
Медведю, как и людям, было трудновато открыть входную дверь. Дэнни слышал, как зверь царапает лапой и урчит.
– Отец! – снова крикнул Дэнни.
Повар тоже проснулся и сдернул со стены чугунную сковороду. Мальчишка выпрыгнул из постели. Как и отец, он спал в теплых кальсонах и носках. Но пол на втором этаже был очень холодным, и ноги зябли даже в носках. Повар и сын быстро спустились в кухню, едва освещенную запальниками газовой плиты. Доминик обеими руками сжимал ручку сковороды. Медведь (если это был медведь) к тому времени открыл входную дверь и всей грудью навалился на дверь ширму. Пошатываясь, медведь вломился в кухню. В сумраке поблескивали его зубы.
– Угомонись, Стряпун. Это я, а не медведь, – сказал Кетчум.
Белая вспышка, которую Дэнни принял за блеск медвежьих зубов, оказалась новенькой гипсовой повязкой на правой руке сплавщика. Повязка была внушительной: от середины ладони почти до локтя.
– Простите, что напугал вас, парни, – добавил Кетчум.
– Закрой входную дверь, а то ты мне всю кухню выстудишь, – проворчал повар.
Сковороду он положил на нижнюю ступеньку лестницы. Кетчум не без труда пытался закрыть дверь левой рукой.
– Да ты еще и пьян, – поморщился Доминик.
– У меня только одна рука, Стряпун, и я, между прочим, не левша, – сказал на это Кетчум.
– Ты так и не протрезвел, – укоризненно покачал головой Доминик Бачагалупо.
– Думаю, ты помнишь, каково… после такого, – буркнул Кетчум.
Дэн помог ему закрыть входную дверь.
– Ты наверняка голоден, – сказал мальчик.
Рослый Кетчум левой рукой взъерошил ему волосы.
– Обойдусь без еды, – ответил сплавщик.
– Надо поесть. Это поможет тебе протрезветь, – возразил Доминик.
Повар открыл холодильник.
– У меня тут мясной рулет. Он и холодным идет неплохо. Могу полить яблочным соусом.
– Обойдусь без еды, – повторил сплавщик. – Стряпун, мне нужно, чтобы ты поехал со мной.
– Поехать? Куда? – спросил Доминик, но даже Дэн своим разумом двенадцатилетнего мальчишки понял, что отец лукавит, прекрасно зная, о чем идет речь.
– Ты знаешь куда, – коротко ответил Кетчум. – Я вот только не очень помню точное место.
– Пить надо было меньше, оттого и не помнишь.
Кетчум опустил голову, качнулся. Дэнни показалось, что сплавщик вот вот рухнет на пол. Но он устоял. Потом Кетчум с отцом стали о чем то вполголоса переговариваться. До мальчика долетали лишь обрывки фраз. Взрослые говорили скупо, взвешивая каждое слово. Сплавщик не знал, что именно известно Дэнни о смерти матери. Доминик опасался, как бы у Кетчума не вырвалось словцо или замечание, которое сыну слышать незачем.
– И все таки, Кетчум, ты бы попробовал мясной хлеб, – снова предложил повар.
– С яблочным соусом – пальчики оближешь, – добавил его сын.
Сплавщик плюхнулся на табурет. Руку в гипсе он осторожно опустил на разделочный стол. Трудно было представить что либо более несовместимое, чем резкий, состоящий из сплошных острых кромок Кетчум и эта хрупкая стерильная гипсовая повязка. Она смотрелась столь же нелепо, как протез руки. (Потеряй Кетчум руку, он предпочел бы пользоваться культей, орудуя ею, как палкой.)
Дэнни вдруг захотелось потрогать повязку, ощутить, каков он, гипс. Теперь, когда Кетчум сидел, это вполне можно было сделать. Даже пьяный, сплавщик угадал его мысли.
– Валяй трогай, – разрешил Кетчум, подвигая руку поближе к Дэнни.
На пальцах сплавщика оставалась не то смола, не то запекшаяся кровь. Они странно торчали из гипсового плена и не шевелились. Врач сказал Кетчуму, что в первые несколько дней ему будет больно шевелить пальцами. Дэнни осторожно ощупывал гипсовую повязку.
Повар отрезал другу щедрый ломоть мясного хлеба и обильно полил яблочным соусом.
– Могу налить молока или апельсинового сока, – предложил Доминик. – Или кофе сварю, если хочешь.
– Ну и скудный у тебя выбор, – сказал Кетчум, подмигнув Дэнни.
– Скудный, – повторил повар, качая головой. – Тогда я сделаю тебе кофе.
Дэнни хотелось, чтобы взрослые завели разговор о чем нибудь. Он знал достаточно о жизни каждого из них, а вот о своей матери – очень и очень мало. В том, что было связано с ее смертью, любая мелочь была уместной и важной. Дэнни хотел знать о матери все, что только можно. Но его отец был человеком осторожным (или стал таким после гибели жены). Даже Кетчум, отдалившийся от собственных детей, был очень осторожен с Дэнни и всячески опекал мальчишку. Как, впрочем, и Эйнджела.
– Если ты будешь пьян, я с тобой никуда не поеду, – сказал повар.
– А я возил тебя туда, когда ты еле языком ворочал.
Чтобы не сболтнуть лишнего при Дэнни, Кетчум подцепил кусок мясного хлеба, обмакнул в яблочный соус и принялся жевать.
– Если тело не застряло под затором, оно плывет медленнее бревен.
Доминик Бачагалупо стоял к другу спиной и, казалось, разговаривал не с Кетчумом, а с кофейником.
– Или, бывает, тело прицепится к какому нибудь одиночному бревну.
Дэнни уже слышал подобные объяснения. Тогда они касались его матери. Ее телу понадобилось несколько дней – три, если быть точным, – чтобы доплыть от места гибели до створа плотины. Отец рассказывал мальчику: когда человек тонет, его тело вначале погружается в воду, а затем всплывает.
– По выходным плотины закрывают, – сказал Кетчум, имея в виду не только плотину Покойницы, но и Понтукскую плотину на Андроскоггине.
Он лишь учился есть левой рукой и потому ел непривычно медленно.
– Ну что, правда с яблочным соусом вкуснее? – спросил Дэнни.
Кетчум утвердительно кивнул, продолжая смачно жевать.
Кухня наполнилась ароматом кофе.
– Пожалуй, я мог бы заняться беконом, – произнес Доминик, обращаясь больше к самому себе, нежели к Кетчуму и сыну.
Сплавщик молча ел.
– Думаю, бревна уже добрались до первой плотины, – добавил повар, по прежнему разговаривая как бы с самим собой. – Я имею в виду наши бревна.
– Я знаю, о каких бревнах и какой плотине ты говоришь, – отозвался Кетчум. – Да, бревна приплыли туда в то время, когда ты стряпал ужин.
– Значит, побывал у того коновала? – спросил повар, чтобы переменить тему. – Конечно, для наложения гипса особой гениальности не требуется. Но ты любишь рисковать.
С этими словами Доминик отправился к уличному ларю за беконом. В теплое пространство кухни ворвался шум реки.
– Это ты любил рисковать, Стряпун! – крикнул в темноту Кетчум и тут же спохватился, осторожно поглядев на Дэнни. – Когда твой отец выпивал, ему бывало хорошо.
– Бывало. На какое то время, – сказал повар, вываливая пласт бекона на разделочную доску.
Дэнни повернул голову к отцу. Кетчум продолжал поглощать мясной хлеб. Когда он заговорил, то слова произносил с паузами и язык его слегка заплетался.
– Если тела плывут медленнее бревен, когда, по твоему, Эйнджел достигнет места, название которого я все время забываю?
Дэнни попробовал сам прикинуть время, но и ему, и Кетчуму было понятно: повар уже произвел подсчеты и знал, когда окончится последнее путешествие юного канадца.
– В субботу вечером или в воскресенье утром, – объявил Доминик Бачагалупо, перекрывая голосом шипение бекона на сковороде. – Вечером я с тобой туда не поеду.
Дэнни бросил взгляд на Кетчума, предугадывая, какой ответ даст отцу рослый сплавщик. Для мальчишки это была самая интересная история и самая важная.
– А я, Стряпун, поехал тогда с тобой. Ночью, в темноту.
– Будет гораздо лучше, если воскресное утро ты встретишь совершенно трезвым, – сказал Кетчуму повар. – Мы с Дэниелом будем ждать тебя там в девять часов утра.
«Там» – возле плотины Покойницы. Мальчишка знал, что взрослые избегали этого названия.
– Можем все поехать в моем пикапе, – предложил Кетчум.
– Я возьму Дэнни на тот случай, если ты окажешься не вполне трезвым, – пояснил повар.
Кетчум отодвинул пустую тарелку, уложил косматую голову на стол и принялся рассматривать гипсовую повязку.
– Значит, встречаемся на пруду лесопилки? – уточнил он.
– На каком еще пруду? – огрызнулся повар. – Плотина существовала, когда лесопилки не было и в помине. И почему то место называют прудом, если река там сужается?
– Ты же знаешь тамошних работяг, – презрительно бросил Кетчум.
– Плотину построили раньше лесопилки, – повторил Доминик, по прежнему не произнося название плотины.
– Когда нибудь вода разворотит эту плотину, и они даже не почешутся построить новую, – сказал Кетчум, глаза которого начинали закрываться.
– Когда нибудь по Извилистой перестанут сплавлять лес, – заметил ему повар. – Тогда и плотина больше не понадобится. А вот Понтукскую плотину на Андроскоггине, скорее всего, сохранят.
– Не когда нибудь, Стряпун, а скоро, – поправил его Кетчум.
Глаза сплавщика были закрыты, и он теперь лежал на столе. Повар осторожно убрал опустевшую тарелку. Однако Кетчум не спал. Он продолжал еще медленнее, чем прежде:
– По одну сторону плотины есть водослив. Вода там стоит… что то вроде открытого колодца. И ограничитель там поставлен. Просто канат с поплавками, чтобы бревна не плыли дальше.
– Надо же, ты то место тоже крепко помнишь, – сказал Доминик.
Дэнни понимал, о чем шла речь. В том месте нашли тело его матери. Оно плыло ниже бревен. Должно быть, оно миновало ограничитель. Кетчум нашел тело в водосливе. И ни одного бревна рядом.
– Я только не совсем помню, как оттуда выбираться, – с некоторой досадой признался Кетчум.
Не открывая глаз, он медленно сгибал пальцы правой руки. Видимо, хотел дотянуться ими до гипса. Повар с сыном понимали: Кетчум проверяет, насколько он способен вытерпеть боль.
– Так я тебе скажу, – тихо произнес Доминик. – Нужно подняться на плотину или перейти по бревнам. Теперь вспоминаешь?
Повар ненадолго исчез и вернулся с раскладушкой. Он кивнул сыну, и Дэнни помог отцу расположить кровать подальше от духовок и не на проходе.
– Отец, я тоже хочу спать в кухне, – затянул знакомую песню Дэнни.
– А я думаю, что тебе нужно подняться к себе. Там тебе не будут мешать взрослые разговоры и ты быстро заснешь.
– Я хочу послушать взрослые разговоры, – заупрямился Дэнни.
– Они почти закончились, – шепнул ему на ухо повар и поцеловал его.
– И не надейся, Стряпун, – сонным голосом возразил Кетчум.
– Мне пора браться за выпечку, да и картошка подоспела.
– А я слышал, ты умеешь одновременно говорить и стряпать, – по прежнему не разлепляя глаз, сказал Кетчум.
Повар сурово взглянул на сына, кивнув в сторону лестницы.
– Наверху холодно, – попробовал канючить Дэнни, но отец был непреклонен.
Мальчик поднялся на первую ступеньку, где лежала оборонительная сковородка.
– Дэниел, пожалуйста, захвати с собой сковороду и повесь на место.
Дэнни поплелся наверх, останавливаясь на каждой ступеньке. С кухни доносились знакомые звуки: отец месил тесто. Даже не глядя, Дэнни знал, чем именно сейчас занят повар: первым Доминик всегда месил тесто для бананового хлеба. Пока мальчишка вешал восьмидюймовую сковороду на стену, он насчитал шестнадцать разбитых яиц. Их содержимое отец вылил в специальный тазик из нержавеющей стали, где он месил тесто. Туда же отправились банановое пюре и дробленый арахис (иногда отец украшал готовые хлебцы печеными яблоками). Затем повар занялся тестом, соединив муку и прочие сухие компоненты с яйцами и маслом. Последними всегда добавлялись фрукты. По звуку Дэнни точно определял: сейчас отец смазывает жиром противни для кукурузных кексов. Но прежде чем выкладывать кексы, требовалось слегка посыпать противни мукой. Наконец Дэнни добрался до своей комнаты, вдыхая аромат бананового хлеба. Точнее, сладковатый запах муки из отрубей.
Он накрылся несколькими одеялами, почувствовав приятное тепло. Внизу поскрипывали дверцы духовок, внутри которых исчезали хлебцы, лепешки и кексы. Потом дверцы закрылись. Дэнни уже начал дремать, как вдруг открыл глаза и даже сел на постели, услышав совершенно незнакомый звук. Впрочем, внизу не случилось ничего страшного, просто отец волок спящего Кетчума на раскладушку. Дэнни даже не представлял, что у повара может хватить сил перетащить громадину сплавщика. Поэтому он снова выскользнул из кровати, спустился вниз и застал как раз тот момент, когда Доминик накрывал храпящего Кетчума нераскрытым спальным мешком.
Повар ставил жариться картошку, когда Кетчум вдруг проснулся и заговорил:
– Пойми, Стряпун, я никак не мог позволить тебе взглянуть на нее. Нельзя было этого делать.
– Знаю, – коротко ответил повар.
Дэнни, замерший на лестнице, прикрыл глаза, чтобы мысленно увидеть историю, которую он знал наизусть… Кетчум, пьяный, идущий мелкими шажками по бревнам, добирается до маленького пруда возле водослива.
– Не вздумай сюда идти, Стряпун! – кричал он. – Слышишь? Ни по бревнам, ни по плотине.
Доминик смотрел, как Кетчум несет его мертвую жену вдоль заградителя.
– Вали от меня подальше, Стряпун! – кричал Кетчум, идя по бревнам. – Тебе нельзя на нее смотреть. Совсем нельзя. Она не такая, какой была!
Повар, который тогда тоже был пьян, сунулся в машину Кетчума и достал покрывало. Однако сплавщик и не собирался выходить на берег. Хоть и пьяный, он довольно крепко держался на ногах и продолжал семенить по бревнам.
– Открой заднюю дверцу пикапа! – кричал он повару. – Давай, Стряпун, расстилай там покрывало. А потом отходи прочь!
Когда Кетчум наконец выбрался на берег, Доминик уже стоял одинаково далеко от берега и от пикапа.
– Стой там, Стряпун, пока я ее не укрою, – велел ему Кетчум.
Не с тех ли пор у отца появилось это предостережение: «Держись, Дэниел, и главное – не погибни»? А может, те слова произнес Кетчум, когда укладывал мертвую мать Дэнни в пикап и закутывал в покрывало. Во всяком случае, Доминик тогда послушно стоял в отдалении.
– Неужели тебе не хотелось на нее посмотреть?
Этот вопрос сын задавал отцу почти постоянно.
– Я доверял Кетчуму, – отвечал отец. – И тебе говорю, Дэниел: если со мной что нибудь случится, ты ему тоже доверяй.
Дэнни не помнил, как поднялся наверх, лег и заснул. Но сон был не слишком долгим. Его опять разбудили запахи. Теперь к аромату печеного теста примешивались ароматы мяса. Должно быть, отец вновь сходил к ларю и принес оттуда молотую баранину. Мальчишка лежал, не открывая глаз, и наслаждался кухонными запахами. Ему давно хотелось спросить у Кетчума: как лежала мама, когда сплавщик ее заметил? Лицом вверх или вниз?
Дэнни оделся и спустился вниз. Он увидел, что отец тоже одет. Наверное, поднимался наверх, когда Кетчум окончательно захрапел. Повар умел делать три четыре дела одновременно. Движения его были точными и экономными. В такие моменты его хромота становилась почти незаметной. Дэнни представлял, каким ловким мальчишкой был отец в двенадцать лет. Бачагалупо младший в свои двенадцать был мальчишкой одиноким, без друзей. И потому он часто мечтал о странных вещах. Например, о встрече с отцом, когда тот еще не повредил лодыжку.
Если вам двенадцать, четыре года кажутся долгим сроком. Столько времени отвели врачи на окончательное восстановление ноги Доминика Бачагалупо. Но Аннунциата знала: лодыжка ее любимого «поцелуя волка» заживет гораздо раньше. Уже через четыре месяца Доминик расстался с костылями. В тринадцать он был куда начитаннее пятнадцатилетних. Домашнее обучение приносило свои плоды. Как никак Аннунциата работала учительницей и хорошо знала, сколько учебного времени тратится на всевозможные нравоучения, перемены, не говоря уже о каникулах. Избавленный от всего этого, Доминик успевал делать и тщательно проверять домашнее задание. К тому же у него оставалось достаточно времени на дополнительное чтение и изучение кулинарных рецептов.
Овладение поварскими премудростями давалось ему с трудом. Аннунциата понимала: сейчас его возьмут на работу разве что в какую нибудь грязную забегаловку. Но для «мальчика на подхвате» нужно иметь обе здоровые ноги. Нет, ее Дом пойдет на работу не раньше, чем по настоящему научится готовить. А в повара его до шестнадцати лет все равно не возьмут. За эти четыре года Доминик успел перечитать массу книг и крепко освоил кулинарное искусство. Он научился ходить, не особо обращая внимания на увечную ногу, и теперь учился обращаться с бритвой.
В свои шестнадцать Доминик Бачагалупо встретил будущую мать Дэнни. Это произошло в 1940 году. Двадцатитрехлетняя учительница работала в одной школе с Аннунциатой. Фактически Нунци их и познакомила, поскольку иного выбора у нее, можно сказать, не было.
Мария, двоюродная сестра Аннунциаты (и тоже из рода Саэтта), была замужем за человеком по фамилии Калоджеро – очень распространенной на Сицилии.
– Фамилия произошла от имени одного греческого святого, который умер на острове, – рассказывала сыну Аннунциата. – Эта фамилия всегда была связана с детьми, особенно с сиротами.
Сама Нунци произносила фамилию на сицилийский манер. От матери Доминик узнал, что существует и имя Калоджеро, которым нередко называют незаконнорожденных сыновей.
Доминик наравне с матерью очень чувствительно относился к участи незаконнорожденных и их матерей. Двоюродная сестра отослала свою беременную дочь в нью гэмширскую глушь. А ведь девушка была первой из женщин Калоджеро, окончившей колледж.
– Подумаешь, колледж! – кричала в телефонную трубку Мария. – Чему ее там научили? Отдаваться парням и растить пузо?
Разговор с бессердечной двоюродной сестрой Аннунциата пересказала сыну. Юный Доминик без дальнейших объяснений понял, почему беременную выпускницу колледжа послали именно сюда, в Берлин. Родственники его матери считали, что Аннунциата и «ее бастард» – подходящая компания для Розины. Аннунциата, обожавшая сокращать имена, превратила ее в Рози раньше, чем та приехала из Бостона в Берлин.
В те времена такое избавление от «семейного позора» было довольно частым явлением, характерным не только для бостонского Норт Энда, выходцев из Италии и католиков. Кланы Саэтта и Калоджеро посчитали, что «позорам» их семей лучше жить под одной крышей. У Аннунциаты появилась причина вдвойне ненавидеть свою бостонскую родню.
– Пусть это послужит тебе уроком, Дом, – сказала она сыну. – Мы не станем осуждать бедняжку Рози за случившееся с нею. Нет, мы будем любить ее такой, какая она есть.
За свою способность прощать Аннунциата была достойна похвалы. В 1940 году матери одиночки весьма строго порицались американским обществом. Однако вряд ли стоило говорить шестнадцатилетнему парню, что он должен любить свою троюродную сестру такой, какая она есть. Здесь Нунци совершила опрометчивый поступок, заострив внимание сына.
– А почему она мне троюродная сестра? – удивился Доминик.
– Мы с Марией – двоюродные сестры. Значит, вы с Рози – троюродные брат и сестра. Впрочем, родство это весьма отдаленное. Можешь считать, что она нам почти чужая.
Но слова были произнесены и возымели свое неведомое и опасное влияние на шестнадцатилетнего увечного парня. Травма, лечение, учеба дома, не говоря уже о будущей кулинарной карьере, – все это лишило Доминика дружбы со сверстниками. Его время целиком было заполнено разнообразными делами, и он считался не подростком, а молодым человеком. Каким бы отдаленным ни было родство, «почти чужая» Рози заняла немалую часть мыслей Доминика.
Наконец Рози приехала в Берлин. Ничто в ее фигуре пока не говорило о развивающейся беременности. Но только пока.
Колледж Рози окончила со степенью бакалавра. У нее была слишком высокая квалификация, чтобы преподавать в начальной школе. Возможно, она нашла бы себе более подходящую работу, однако… когда у молодой женщины начинает зримо увеличиваться живот, ей нужно на время вообще уйти с работы и от неизбежных в таких случаях расспросов.
– Иначе нам придется подыскивать тебе мужа: фиктивного или настоящего, – сказала ей Аннунциата.
Рози была девушкой привлекательной (Доминик считал ее просто красавицей) и без труда нашла бы себе мужа. Но бедняжке и в голову не приходило отправиться в места, где можно познакомиться с молодыми людьми. Идти туда, будучи беременной?
Итак, четыре года подряд Доминик под руководством матери учился готовить. Он добросовестно записывал кулинарные рецепты, причем не ленился записывать разные их варианты. Даже учась, в чем то он уже превосходил мать.
Накануне той ночи, переменившей его жизнь, он готовил обед на троих: для матери, Рози и себя. Доминик нашел работу в одной из берлинских закусочных, где его слава повара медленно, но неуклонно возрастала. Домой он возвращался раньше обеих женщин. Как то незаметно он сделался главным поваром в их маленьком семействе. Исключение составляли выходные дни, когда Нунци сама вставала к плите.
В тот вечер, накрыв на стол и размешивая соус маринара, Доминик вдруг сказал:
– А я бы женился на Рози или хотя бы мог изображать ее мужа, пока она не найдет себе подходящего человека. Кому какое дело, настоящий я ей муж или нет?
Аннунциата посчитала эти слова милой и невинной юношеской болтовней. Она улыбнулась и обняла сына. На самом деле Доминик не представлял себе лучшей кандидатуры в мужья для Рози, чем он сам. «Изображать» было сказано просто так. Парень готов был по настоящему жениться на ней. Разница в возрасте и отдаленное родство не являлись для него помехой.
На Рози подействовала не эта милая и не такая уж невинная болтовня. Наверное, она понимала: предложение троюродного брата нереально и противозаконно даже для такой глуши, как северная часть Нью Гэмпшира. Бедняжку, находившуюся на третьем месяце беременности, потрясло то, что этот мальчишка, едва успевший познакомиться с ней, предложил выйти за него замуж. А тот чурбан, соблазнивший ее, ни разу не произнес ничего подобного, хотя на него и оказывалось известное давление.
Учитывая нрав мужчин в семьях Саэтта и Калоджеро, «давление» заключалось в многочисленных угрозах кастрировать мерзавца, а затем утопить. Мерзавец, однако, сумел благополучно улизнуть либо в Неаполь, либо в Палермо, так и не заикнувшись о женитьбе на Рози. Неожиданное и искреннее предложение Доминика было первым сделанным ей предложением. Оно так взволновало Рози, что она расплакалась прямо за столом, где Доминик сдабривал креветки соусом маринара. Ей было не до еды. Рыдая, Рози ушла в свою комнату и улеглась спать на голодный желудок.
Ночью Аннунциату разбудили странные звуки. У Рози случился выкидыш. Нунци не знала, воспринимать потерю ребенка как благо или как проклятие. Доминик Бачагалупо лежал у себя в комнате и слушал плач троюродной сестры. В туалете без конца спускали воду, потом стали наполнять ванну. Он догадался, в чем дело. Мать ласково утешала бедняжку:
– Рози, может, это и к лучшему. Теперь тебе не надо бросать работу. И мужа не надо искать: ни фиктивного, ни настоящего. Послушай меня, Рози, ведь это и ребенком то еще нельзя было назвать.
«Что я наделал?» – удивлялся Доминик. Даже воображаемая женитьба на Рози вызывала у парня почти постоянную эрекцию. (Ничего удивительного, ведь ему было шестнадцать.)
Потом Рози перестала плакать. Доминик затаил дыхание.
– Как ты думаешь, Доминик слышал меня? – спрашивала у его матери Рози. – Наверное, я его разбудила.
– Он спит как убитый, – успокоила девушку Нунци. – Но ты сама понимаешь: в таких делах без шума не обходится.
– Он наверняка меня слышал! – всхлипнула девушка. – Я должна ему сказать!
Она вылезла из ванны и стала торопливо вытираться. Затем послышался топот ее босых ног.
– Утром я сама все расскажу Доминику, – пыталась остановить ее Аннунциата, но Рози не слушала, босиком шлепая в свою комнату. – Нет! Это ему должна сказать я!
Хлопнула дверь, скрипнула дверца шкафа, с глухим стуком упала вешалка, с которой Рози сорвала платье. Потом девушка вошла в комнату Доминика. Она не стала стучаться, просто открыла дверь, подошла к кровати и легла рядом с ним. Ее мокрые волосы коснулись его лица.
– Я слышал, как ты… – пробормотал Доминик.
– Со мною все будет в порядке. У меня еще родится ребенок. Другой.
– Это больно? – спросил он.
Доминик не отваживался повернуться к ней. Зубы он чистил несколько часов назад и опасался, что изо рта у него дурно пахнет.
– Пока я не потеряла ребенка, я даже не понимала, что хочу его.
Доминик не знал, какие слова говорят в таких случаях. А Рози продолжала:
– Мне еще никто не говорил таких прекрасных слов, как ты сегодня. Я этого никогда не забуду.
– Я их сказал не просто так. Я хочу на тебе жениться.
Рози обняла его и поцеловала в ухо. Девушка лежала поверх одеяла, Доминик – под одеялом, но его спина все равно чувствовала ее тело.
– Лучшего предложения мне не сделает никто, – прошептала его дальняя родственница.
– Думаю, мы могли бы пожениться, когда я стану чуть старше, – предположил Доминик.
– Может, и поженимся! – воскликнула Рози и снова обняла его.
«Она согласна выйти за меня или это только слова?» – терзался парень.
Аннунциата тем временем отмывала ванну. Она слышала голоса сына и Рози, но слов разобрать не могла. Более всего Нунци удивило, что ее сын молчун вдруг разговорился. Потом до материнских ушей долетел возглас Рози: «Может, и поженимся!» Доминик говорил не умолкая. Голос Рози становился все тише, а монологи – все длиннее. Потом они оба, как парочка влюбленных, перешли на шепот.
Аннунциата продолжала остервенело скрести ванну. Она уже не задавалась вопросом, считать выкидыш, случившийся у Рози, благом или проклятием. Теперь это не имело значения. Нунци думала о самой Рози Калоджеро. Ее приезд к ним – благо или проклятие? Нунци пустила в свой дом симпатичную, смышленую и явно эмоциональную молодую женщину, которую бросил любовник и изгнала семья. Но подумала ли она, каким искушением явится двадцатитрехлетняя Рози для ее шестнадцатилетнего, начинающего созревать сына?
Аннунциата распрямилась, отряхнула колени и направилась в кухню. Дверь комнаты сына была приоткрыта. Доминик и Рози все еще шептались. В кухне Аннунциата взяла щепотку соли и бросила через плечо. Нунци так и тянуло нарушить эту страстную беседу. Она крепилась, крепилась и все же не выдержала.
– Рози, девочка моя, прости, что вмешиваюсь, – начала Аннунциата, выйдя в коридор. – Я ведь даже не спросила, захочешь ли ты теперь вернуться в Бостон.
Нунци старалась говорить ровным, бесстрастным тоном, чтобы Рози ни в коем случае не подумала, будто ей навязывают эту идею. Нет, Нунци только проявляет заботу и спрашивает о том, чего Рози, возможно, и сама желает. Тут шепот в спальне был прерван громким вздохом.
Рози почувствовала, что первым вздохнул прижавшийся к ее груди Доминик, а следом уловила и собственный вздох.
– Нет! – донеслось из комнаты, Рози и Доминик ответили хором, как будто предварительно репетировали.
«Явно не благословение», – подумала Нунци, услышав слова Рози:
– Я хочу остаться здесь, с тобой и Домиником. Хочу преподавать в школе. Я вообще не желаю возвращаться в Бостон.
«Я ее вполне понимаю», – думала Аннунциата, вспоминая собственные чувства.
– Я хочу, чтобы Рози осталась! – крикнул матери Доминик.
«Ты то, конечно, хочешь!» – мысленно усмехнулась Аннунциата.
Семь лет разницы. Не ощутит ли потом ее сын, каково жить с женщиной, которая старше тебя? Следом явилась совсем уж нелепая мысль: вдруг начнется война и всех молодых парней заберут в армию?.. О чем это она? Какая армия? С такими увечьями, как у ее любимого «поцелуя волка», в армию не берут.
Рози Калоджеро осталась и успешно работала в школе. Молодой повар успешно работал в своей закусочной. Настолько успешно, что закусочная к подаваемым завтракам добавила блюда на ланч. За короткое время Доминик Бачагалупо своим поварским искусством значительно превзошел Аннунциату. Лучшее из блюд ланча он приносил домой, благодаря чему мать и троюродная сестра изысканно питались. Дома Нунци и Доминик иногда готовили вместе, но такое случалось все реже и реже.
Он делал мясной хлеб с вустерширским соусом и сыром проволоне и подавал горячим, со своим излюбленным соусом маринара, или холодным – с яблочным соусом. Доминик научился жарить обвалянные в сухарях куриные котлеты с пармезаном. По итальянски это кушанье называлось «alla parmigiana». Мать рассказывала ему, что в Бостоне эти котлеты делают из телятины, однако в Берлине достать качественную телятину было трудно. (Доминик попробовал заменить телятину свининой – получилось не хуже.) Он изобрел собственное блюдо – баклажаны с пармезаном. Франкоканадцы, приезжавшие в Берлин на заработки, понимали толк в баклажанах. А еще Доминик готовил баранью ногу с лимоном, чесноком и оливковым маслом. Нунци заказывала оливковое масло в одном из бостонских магазинов. Ее сыну понравилось добавлять это масло и к курятине, и к мясу индейки; то и другое он изумительно фаршировал смесью кукурузного хлеба и колбасы и сдабривал шалфеем. Доминик освоил несколько способов приготовления бифштексов, которые подавал с фасолью или жареной картошкой. Однако молодой повар не особо жаловал картошку, а рис просто терпеть не мог. Основным его гарниром были разные сорта макарон. Доминик просто варил их и подавал с оливковым маслом и чесноком, иногда – с горошком и спаржей. Он научился мастерски тушить морковь в оливковом масле, с добавлением черных сицилийских оливок и изрядного количества чеснока. Сам он не любил тушеную фасоль, но готовил ее для лесорубов и фабричных рабочих – в основном людей старшего поколения, успевших порастерять свои зубы и не евших почти ничего другого. (Нунци презрительно называла эту публику «пожирателями тушеной фасоли и горохового супа».)
Иногда Аннунциате удавалось достать фенхель, и они с сыном делали вкусную подливу из фенхеля и сладкого томатного соуса, куда добавлялись сардины. Консервированные сардины Нунци получала из другого бостонского магазина. Сардины были замечательной добавкой к блюду из макарон, когда все это запекалось в духовке до получения аппетитной коричневой корочки и посыпалось хлебными крошками. Доминик придумал несколько собственных рецептов пиццы. По пятницам в закусочной подавали пиццу без мяса. Мясо полагалось заменять рыбой, однако рассчитывать на свежую рыбу в Берлине не приходилось. Зато сюда по железной дороге привозили большие блоки замороженных креветок. Креветки можно было готовить без опаски. Разумеется, и пиццу с креветками, и все другие сорта пиццы Доминик щедро поливал соусом маринара. Все сыры: рикотта, романо, проволоне и пармезан – приходилось заказывать в Бостоне, равно как и черные оливки. Многие свои блюда молодой повар обильно посыпал петрушкой – даже заурядный гороховый суп. Он доверял словам матери, называвшей петрушку «чистым хлорофиллом». К тому же эта зелень хорошо отбивала запах чеснока и освежала дыхание.
Десерты, которые готовил Доминик, не отличались изысканностью и (к неудовольствию Нунци) отнюдь не были сицилийскими: яблочный пирог, черничный коктейль и сладкие кукурузные лепешки. Еще мальчишкой Доминик научился делать вкусное тесто, а яблоки и чернику в округе Коос можно было достать всегда.
Завтраки, которые он готовил, были еще более простыми и плотными: яичница с беконом, блины, французские тостики, кексы и лепешки. В те дни Доминик делал банановый хлеб только из побуревших, раскисших бананов. Переводить на хлеб доброкачественные бананы, по мнению его матери, было непозволительной роскошью.
В долине Андроскоггина, примерно посередине между Берлином и Миланом, находилась индюшачья ферма. Пользуясь этим обстоятельством, Доминик иногда готовил рагу из индейки с луком, перцем и минимальным количеством картошки. Такое рагу делалось и из солонины, однако Аннунциата была категорически против.
– Рагу из солонины – это пища ирландцев, – убеждала она сына.
Пьяница и «большой засранец» Умберто (он допился до смерти, когда еще шла Вторая мировая война) так ни разу и не попробовал еды, приготовленной сыном Аннунциаты. Его все раздражало, и в первую очередь – появление женщин работниц на фабрике, которые сменили ушедших на войну мужчин. Женщины не выносили Умберто и требовали дать им другого мастера, что больно било по его самолюбию и создавало дополнительный повод для пьянства. Возможно, в пьесе или романе Умберто и впрямь оказался бы второстепенным персонажем, но в мыслях Доминика (и в последующих воспоминаниях) этот человек играл одну из главных ролей. Как и при каких обстоятельствах его отец подружился с Умберто? И не потому ли Умберто ненавидел Нунци, что та отказывалась спать с ним? Зная историю ее изгнания из Бостона, он, должно быть, считал ее женщиной доступной, которую легко соблазнить.
Проще всего было не терзаться догадками, а напрямую спросить у матери. Но Доминик как то не отваживался это сделать. Потом спрашивать стало не у кого. Зимой сорок первого года Нунци заразилась от учеников гриппом. Организм не справился с болезнью, и она умерла.
Рози Калоджеро на тот момент было двадцать четыре года, а Доминику – семнадцать. Оба понимали: после смерти Аннунциаты прежней жизни в этой квартире уже не будет. Но никто из них не допускал и мысли о разлуке. Что же делать? Выход из затруднительного положения был только один. Будь Аннунциата жива, она бы его одобрила (а возможно, и одобряла, глядя на них с небес).
Доминик вторично солгал насчет своего возраста, и они с Рози официально поженились. Это произошло в весеннюю распутицу 1941 года, прежде чем по Андроскоггину пошел лесосплав. Молодой паре не нужно было терзаться, думая, как и чем заработать на совместную жизнь. Доминик считался успешным и даже преуспевающим поваром, а Рози – если не преуспевающей, то вполне востребованной учительницей начальной школы. Впрочем, их обоих не интересовала карьера. Они были молоды (даже при этой разнице в возрасте), любили друг друга и не мечтали о «куче детей». Оба решили, что им хватит одного ребенка, который и появился на свет в марте 1942 года.
Дэнни родился в Берлине «еще до весенней распутицы» – так всегда говорил повар, словно весенняя распутица хронологически была точнее календаря. Почти сразу же после его появления трудолюбивые родители покинули этот фабричный город. Молодой повар терпеть не мог вони здешних бумажных фабрик. Вонь от целлюлозы постоянно оскорбляла его чувства. Конечно, можно было бы тешить себя надеждой, что рано или поздно война окончится и Берлин разрастется, изменившись до неузнаваемости. Но весной сорок второго года Берлин и так был достаточно большим, а вони в нем не убавилось. Так с какой стати надеяться, что через несколько лет ее станет меньше? Помимо запахов Доминика Бачагалупо одолевали не слишком приятные воспоминания, связанные с Берлином. Рози, памятуя свое изгнание из Норт Энда, настороженно относилась к идее возвращения в Бостон, хотя семейства Саэтта и Калоджеро уговаривали молодых вернуться «домой».
Дети знают разницу между настоящей и показной любовью. Чувства униженной и изгнанной Аннунциаты передались ее сыну. Рози никогда не сетовала на обстоятельства, побудившие ее выйти замуж почти за мальчишку, но она с содроганием вспоминала все, что предшествовало ее отъезду в Берлин.
И теперь оба семейства уговаривали их переехать в Бостон. Уговоры эти падали на глухие уши. Прощение виделось фальшивым. Как же, теперь они женаты, у них законный ребенок. Но Доминик и Рози знали, как в семьях Саэтта и Калоджеро относились к беременным незамужним женщинам.
– Пусть прощают кого нибудь другого, – заявила Рози.
Доминик, помнивший чувства матери, согласился. Все мосты на дороге в Бостон были сожжены. И не ими, а их родней. В этом молодая пара не сомневалась.
Нетерпимость к отклонениям от норм морали не была для Новой Англии чем то новым, во всяком случае в 1942 году. И хотя большинство людей предпочли бы Бостон захолустному поселку на реке Извилистой, решения, принимаемые молодыми парами, чаще зависят от эмоционального состояния в данную минуту, нежели от продуманности и здравого смысла. Семья Бачагалупо понимала, что едет в захолустье с примитивно обустроенным бытом, но зато там не будет вони бумажных фабрик. До приезда Доминика повара в поселке, где жили лесорубы и рабочие лесопилки, менялись через каждые несколько месяцев. Школы в Извилистом тоже не было, зато имелась возможность открыть школу в соседнем поселке на реке Филипс Брук. Поселки разделяли всего несколько миль лесовозной дороги. По размерам Париж (в недавнем прошлом Западный Даммер) уступал Извилистому, но в нем ощущалось какое то постоянство. Извилистый был грязнее и напоминал временный лагерь. Лесозаготовительная компания отказывалась строить там здание столовой, считая, что жители вполне обойдутся передвижной кухней и обеденными ваниганами. Однако все это ничуть не обескуражило Доминика и Рози Бачагалупо. Извилистый привлекал их перспективами новой жизни, хотя и отличающейся от городской.
Переезд не был спешным. Каждый из молодых супругов основательно подготовился к работе на новом месте. А потом молодой повар, молодая учительница и их совсем маленький сын поплыли по Андроскоггину до Милана. Дальнейший их путь лежал на северо северо запад, по лесовозной дороге до Понтукского водохранилища. Место, где Извилистая впадала в Понтук, тогда называлось просто тесниной. Лесопилку там еще не построили, а примитивная, неукрепленная плотина пока оставалась безымянной (плотиной Покойницы ее назвали потом). Вспоминая те времена, Кетчум обычно говорил: «Затей тогда было меньше».
К новому месту жительства молодые супруги добрались, когда начало смеркаться, и комарье еще не так зверствовало, как вечером. Сейчас в Извилистом уже мало кто помнил их приезд. Хромой парень, его симпатичная жена, которая выглядела старше мужа, и их совсем маленький ребенок – все это казалось обнадеживающим знаком. Супруги приехали налегке. Весь основной багаж прибыл раньше и дожидался их под брезентом в кузове грузовика.
Кухня и обеденные ваниганы нуждались не просто в основательной уборке. Они требовали полномасштабной реконструкции. Так заявил повар, поставив это условием своей дальнейшей работы в Извилистом. А если компания хочет, чтобы он доработал здесь хотя бы до следующей весенней распутицы, пусть изволят построить нормальное здание столовой с нормальными жилыми комнатами на втором этаже для повара и его семьи.
Требования Рози были скромнее. Ей для школы вполне хватило одного классного помещения. Как никак это был 1942 год. В Париже (в недавнем прошлом Западном Даммере) семьи с детьми школьного возраста можно было пересчитать по пальцам (в Извилистом хватило бы пальцев одной руки). Но это пока. Кончится война, мужчины вернутся домой, поселки начнут разрастаться, и тогда… Однако Рози Бачагалупо (урожденной Калоджеро) не суждено было ни увидеть вернувшихся с войны мужчин, ни учить их детей.
Молодая учительница погибла в мартовские дни 1944 года – вскоре после того, как ее сыну Дэнни исполнилось два годика. Матери он не помнил и знал ее лишь по хранившимся у отца фотографиям. Еще от нее остались книги с подчеркнутыми фразами и целыми абзацами (как и Нунци, Рози любила читать романы).
С тех пор в поведении Доминика появилась заметная отстраненность, отрешенность, а черты лица обрели какую то меланхоличность. Его пессимизм отмечали даже не слишком проницательные люди. Казалось, он так и не оправился после трагической смерти своей двадцатисемилетней жены. Единственным утешением для него оставался любимый сын. Впрочем, Доминик Бачагалупо получил и то, о чем просил: еще при жизни Рози для него построили здание столовой с жилыми комнатами наверху.
Здесь не обошлось без помощи «Парижской промышленной компании». Жена одного из управляющих была проездом в Берлине. Она слышала о замечательном поваре, и ей не терпелось отведать его кулинарных изысков. Оказалось, что повар теперь работает в поселке лесозаготовителей и кормит людей настоящей едой, а не варевом. Но вот условия, в которых ему приходится готовить… Словом кухню ему оборудовали не хуже, чем в Берлине. Теперь собрать вещи и уехать было бы проявлением неблагодарности. И Доминик с сыном остались… на десять лет.
Конечно, не это было главной причиной. Кое кто в Извилистом (и прежде всего Кетчум) знал настоящую причину, удерживавшую повара здесь. Доминик, овдовевший в двадцать лет, считал себя главным виновником гибели жены. Его жизнь на берегу Извилистой была чем то вроде сурового покаяния. В этом он был не единственным (достаточно вспомнить Кетчума).
В 1954 году Доминику Бачагалупо было всего тридцать. Редко у кого из мужчин в таком возрасте уже есть двенадцатилетний сын. Доминик производил впечатление человека, давно смирившегося с судьбой. Он был настолько спокоен и невозмутим, что его приятие жизни многие ошибочно считали пессимизмом. Однако в его внимании и заботе о Дэниеле не было ничего пессимистического. Только из за сына повар вечно сетовал на трудности и ограничения жизни в Извилистом, где до сих пор так и не построили школу.
А в школе на реке Филипс Брук, построенной «Парижской промышленной компанией», все еще пользовались тем, что осталось после Рози Бачагалупо. Качество преподавания было низким. В конце сороковых школу немного расширили, оборудовав несколько классов. Но хулиганский дух остался неистребимым. Всем заправляли ребята постарше, второгодники и третьегодники. Никто и не пытался их осадить: пожилая многострадальная учительница не обладала характером Рози. Великовозрастные оболтусы постоянно задевали Дэнни, и не только потому, что он жил в Извилистом и его отец хромал. Они не могли простить мальчишке, что речь его непохожа на их речь. Дэнни говорил правильно: он не проглатывал согласных и растягивал гласные, за что ему доставалось от парижского хулиганья. «Шантрапа Западного Даммера» – так называл их Кетчум.
– Держись, Дэниел, и главное – не погибни, – твердил сыну повар. – Обещаю тебе: в один прекрасный день мы отсюда уедем.
Но даже эта отвратительная и небезопасная школа была единственной известной Дэнни школой. Сама мысль о том, что он перестанет туда ходить, наполняла тревогой душу Дэниела Бачагалупо.
– Эйнджел Поуп… ну куда такому зеленому мальчишке валить деревья? И на ряжах ему делать было нечего, – бормотал лежащий на раскладушке Кетчум.
Повар с сыном знали про обыкновение Кетчума говорить во сне, особенно после крепкой выпивки.
Ряж, построенный на берегу, вблизи лесовозной дороги, обычно делался чуть выше платформы лесовозов. Он служил двоякой цели: подъезжавшие сюда лесовозы могли разгружаться и нагружаться. Во втором случае ставили пандус и применяли лебедку (в прошлом конную, теперь – вращаемую трактором). Останься Эйнджел жив, Кетчум ни за что не пустил бы его на ряжи.
Дэнни Бачагалупо занялся своей утренней кухонной работой.
– Ему бы доски лепить. Согласен, Стряпун?
Повар машинально кивнул. Вопрос не требовал ответа, поскольку Кетчум по прежнему спал.
Складированием досок (на жаргоне рабочих это называлось «лепкой») обычно занимались новички. Опасность покалечиться здесь была минимальной. Наверное, даже повар счел бы эту работу вполне посильной для Эйнджела. Доски укладывались слоями: слой вдоль, слой поперек. Слои разделялись деревянными рейками, чтобы воздух циркулировал и высушивал доски. Такой работой мог бы заниматься и Дэнни.
– Непрерывно возрастающая механизация, – буркнул Кетчум.
Если бы сплавщик захотел повернуться на другой бок, он шлепнулся бы на пол или опрокинул раскладушку. Но он неподвижно лежал на спине. Поврежденная правая рука покоилась на груди, а левая касалась пола. Он был чем то похож на умершего моряка, приготовленного к погребению в пучине. Спальный мешок заменял традиционный в таких случаях флаг.
– Знакомая песня, – сказал повар, улыбнувшись сыну.
«Непрерывно возрастающая механизация» была больным местом Кетчума. К пятьдесят четвертому году в лесу начали появляться трелевочные трактора на резиновых шинах. Трелевку крупных деревьев теперь отдали им, а конным трелевщикам стали платить сдельно, учитывая заготовленную ими древесину в кордовых или досочных футах . Их работа все больше становилась вспомогательной: подтащить лес к трелевочной дороге и оставить для тракторов. На смену гусеничной технике приходила колесная. Кетчум понимал, что это заметно ускоряло лесозаготовки. Но его натура не выносила ускорения.
Дэнни открыл расхлябанную входную дверь и вышел наружу помочиться. (Отец не одобрял подобных занятий, но Кетчум показал мальчишке всю прелесть отправления малой нужды на воздухе.) Еще не рассвело. Со стороны шумящей реки наползал промозглый холодный туман.
– В задницу этих мотористов! – заорал во сне Кетчум. – И сраных трактористов тоже!
– Здесь ты совершенно прав, – согласился со спящим другом повар.
Когда Дэнни вернулся в кухню, Кетчум уже сидел на раскладушке. Должно быть, его разбудил собственный крик. Зрелище было довольно жутким: черные волосы и борода делали его похожим на жертву чудовищного пожара. На лбу особенно явственно проступал шрам, лампы дневного света придавали ему мертвенный оттенок. Кетчум щурился и оглядывался по сторонам, не совсем понимая, где находится.
– Не забудь послать в задницу и констебля Карла, – подсказал повар.
– Обязательно, – с готовностью согласился Кетчум. – Ковбой вонючий.
Шрам на лбу достался ему как раз от констебля Карла. В обязанность местного полицейского входило прекращать драки в танцзале и барах. Кетчум уже и не помнил, с кем он в тот вечер сцепился. В азарте потасовки он не заметил подошедшего Карла и не услышал требования прекратить драку. Тогда констебль ударил Кетчума длинным дулом своего кольта сорок пятого калибра и поранил лоб.
Кетчум говорил, что в Нью Гэмпшире с кольтом сорок пятого калибра (отсюда и прозвище Ковбой) могут ходить либо хвастуны, либо такие засранцы, как Карл.
Однако Дэнни Бачагалупо считал, что лучше уж получить дулом по лбу, чем пулю в ступню или колено. Этим способом Ковбой обычно утихомиривал разбушевавшихся канадских сезонников. После таких ранений забияки уже не могли работать в лесу и были вынуждены возвращаться в родной Квебек, чему констебль Карл только радовался.
– Я чего нибудь говорил? – спросил у отца с сыном проснувшийся Кетчум.
– В этот раз твое красноречие было направлено на мотористов и трактористов, – сообщил ему Доминик.
– А пошли они в задницу, – выпалил Кетчум. – Я подамся на север. Подальше отсюда.
Он по прежнему сидел на раскладушке и разглядывал гипсовую повязку. Кетчум смотрел на нее с ненавистью, словно на выросшую за ночь, но совершенно бесполезную руку.
– Конечно, – привычно ответил ему повар.
Дэнни стоял возле разделочного стола и резал сладкие перцы и помидоры для омлета. Кетчум постоянно обещал «податься на север». Его манили такие глухие углы Нью Гэмпшира, как Милсфилд и Секонд Грант Колледж, являющиеся частью Великих северных лесов , а также район Азискохосских гор, что тянулись к юго востоку от Уилсонс Миллс в штате Мэн. Однако консервативный сплавщик, вздыхавший по временам конной трелевки, знал: «непрерывно возрастающая механизация» доберется и до тех углов. Фактически уже добралась.
– И тебе, Стряпун, нужно валить отсюда. Сам знаешь, – сказал Кетчум.
В этот момент по окнам кухни полоснули автомобильные фары.
– Да, конечно, – все так же привычно ответил повар.
Доминик Бачагалупо и Кетчум постоянно говорили о необходимости уехать, но оба не двигались с места.
Мотор пикапа, в котором ехала индианка посудомойка, перекрывал шум моторов других машин.
– Христозапор! – пробормотал Кетчум и наконец встал. – Джейн так и гоняет всегда на первой передаче?
Повар, все это время занятый у плиты, повернулся к нему:
– Кетчум, я нанимал ее работать на кухне, а не пикап водить.
– Само собой, – только и успел ответить Кетчум, поскольку в кухню вошла Джейн, а за нею и остальные кухонные работницы.
Дэнни в очередной раз удивился: из всех, кто открывал входную дверь, только Джейн делала это легко.
Кетчум свернул спальный мешок, сложил раскладушку и собирался отнести их в кладовку.
– Никак сплавщик на кухне? – удивилась Джейн. – Дурная примета.
– Брось болтать о приметах, – огрызнулся Кетчум, не глядя на нее. – Лучше скажи: твой муженек уже окочурился или нам опять придется отложить торжество?
– Я за него не выходила и не собираюсь, – по обыкновению, ответила Джейн.
Индианка жила с констеблем Карлом, и это одинаково не нравилось повару и Кетчуму. Как и сплавщик, Доминик не питал никаких симпатий к Ковбою. Джейн жила с констеблем не так уж и долго, и по ее намекам можно было догадаться, что через какое то время она от него уйдет. Карл ее поколачивал. Повар и Кетчум не раз замечали у Джейн синяк под глазом или разбитую губу. Даже Дэнни видел кровоподтеки на ее руках, чуть выше локтей. Должно быть, пьяный констебль в припадке ревности тряс ее за руки.
– Я умею терпеть побои, – отвечала она на расспросы повара и Кетчума, хотя их внимание ей явно льстило. – Но пусть Карл не думает, что так будет всегда. Я терплю, терплю, а потом выдам ему за все.
Ее слова не были пустой угрозой. Джейн была рослой, крупной женщиной. Увидев Дэнни, она, как всегда, обняла мальчишку, прижав его к своему массивному бедру. Макушка головы Дэнни дотягивала до монументальных грудей индианки. Они выпирали даже из под балахона, надетого, чтобы не замерзнуть по дороге. У нее были такие же черные волосы, как у Кетчума, только гораздо длиннее. Джейн всегда заплетала их в толстую косу, свисавшую до самого зада. Какие бы широкие и бесформенные брюки она ни надевала, скрыть свой широченный зад ей не удавалось.
На голове Джейн красовалась бейсбольная шапочка с эмблемой команды «Кливленд Индианс», в которой она прорезала отверстие для косы. Шапочку подарил ей Кетчум. Однажды летом, устав сражаться с комарами и слепнями, он решил поработать водителем лесовоза. Но шапочку он купил где то достаточно далеко от Кливленда. (Дэнни считал, что шоферская пауза в жизни Кетчума случилась раньше, чем он объявил всех водителей лесовозов полными тупарями.)
– Раз ты индианка, эта шапочка как раз для тебя, – сказал Кетчум, вручая Джейн подарок.
С шапочки скалилось лицо краснокожего вождя Уаху . Сама шапочка была синяя. Кто такой этот вождь, не знали ни Джейн, ни Кетчум.
Дэнни часто слышал историю о подарке: Джейн любила ее рассказывать. Иногда она снимала шапочку и позволяла мальчишке получше рассмотреть подарок Кетчума.
– Знаешь, когда Кетчум был помоложе, он был куда симпатичнее, – повторяла Джейн. – Конечно, не настолько симпатичным, как твой отец. И не таким, каким будешь ты, когда вырастешь, – обязательно прибавляла она.
Бейсбольная шапочка давно потеряла свой первоначальный вид, успев потускнеть и покрыться масляными пятнами. Дэнни помнил, как Джейн, будучи в особо хорошем настроении, в первый раз сняла шапочку и нахлобучила ему на голову. Козырек закрыл мальчишке глаза, а из дырки высунулись его непокорные волосы.
Дэнни ни разу не видел Джейн с распущенными волосами. А ведь с раннего детства она частенько нянчила его. Иногда отец уезжал в передвижные лагеря и готовил там в походных кухнях. Дэнни тогда был еще слишком мал, чтобы ездить вместе с отцом и ночевать в ваниганах. В такие вечера спать мальчика укладывала Джейн. Должно быть, индианка оставалась в здании столовой на ночь и спала в отцовской комнате.
Утром, когда Джейн готовила маленькому Дэнни завтрак, ее коса, как всегда, была заплетена, а на голову надета бейсбольная шапочка. Малыш терялся в догадках: неужели она вообще не расплетает свою косу? А может, Джейн и спит в шапочке? Тупо улыбающийся вождь Уаху казался ему кем то вроде злого вездесущего духа.
– Что ж, дамы, не буду мешать вам работать, – сказал Кетчум. – Бог мне свидетель: не хочу ни у кого стоять на дороге.
– Уж тебе то Бог свидетель, – проворчала одна из работниц.
Все они были женами рабочих лесопилки, и все они были толстыми, но не такими, как Индианка Джейн. Она превосходила их своими габаритами и к тому же не являлась женой констебля Карла.
Констебль тоже был толстым. И широкоплечим, как Кетчум. На этом сходство кончалось: толстым Кетчум не был. И жестоким тоже. А Карл был. Дэнни казалось, все в поселке ненавидят Ковбоя, однако никто не согласился бы заниматься тем, чем занимался полицейский. Главным образом он разнимал драки и искал повод спровадить франкоканадцев назад, в их Квебек. Избранный им способ – стрелять по стопам и коленям – был жестоким, но действенным. Неужели кто нибудь еще согласился бы стрелять людям по ногам и разбивать им головы дулом револьвера? Дэнни часто задавал себе этот вопрос. Мальчишку удивляло и другое: почему Джейн, которую он просто обожал, соглашалась жить со злым и жестоким Карлом?
– Здешняя жизнь требует определенных уступок, – так часто говорил повар.
Тот же вопрос Дэнни задавал и Кетчуму.
– Когда женщина теряет привлекательность, она думает, что уже никому не нужна. Только такие женщины и соглашаются жить с констеблем Карлом. Но с ним они теряют последние остатки привлекательности, и тогда он находит себе новых.
После такого объяснения Дэнни Бачагалупо внимательно присмотрелся ко всем теткам, работавшим у отца на кухне. Вот они точно потеряли всякую привлекательность. А Джейн хотя и была толще, чем они, но лицо ее по прежнему оставалось миловидным. И волосы у нее были удивительными. Однако больше всего мальчишку завораживали (и одновременно пугали) огромные груди индианки. Он старался не думать о них, но как только его взгляд упирался в ее «горки», мысли тут же возвращались.
– Отец, а что, мужчинам у женщин больше всего нравится грудь? – как то спросил он.
– Спроси Кетчума, – лаконично ответил повар.
Кетчума Дэнни спрашивать не стал. По его мнению, сплавщик был стар, чтобы интересоваться женской грудью. Кажется, он вообще уже не замечал, у кого какая грудь. Вряд ли его занимали женщины. От тяжелой работы и такой же тяжелой жизни он выглядел куда старше своих лет. Посмотришь – старик стариком (если не считать черных волос и черной всклокоченной бороды). А ведь ему было всего тридцать семь лет.
Сколько же тогда Джейн? Дэнни знал, что она на двенадцать лет старше отца. Значит, сорок два. Она тоже выглядела старше своих лет. В жизни и ей досталось, и не только от констебля Карла. Впрочем, двенадцатилетнему мальчишке все взрослые кажутся старыми или старше своих лет. Даже ребята в классе Дэнни были старше, чем он.
– Ты наверняка прохрапел всю ночь, – сказала повару Джейн.
Эту фразу она тоже говорила почти каждое утро. Потом индианка улыбнулась Дэнни, просунула голову в лямку передника и отвела руки назад, чтобы завязать тесемки. От этого ее огромные груди выпятились и показались мальчишке просто гигантскими.
– Дэнни, а ты хорошо спал?
– Вроде выспался.
Мальчишке очень хотелось, чтобы сейчас в кухне не было ни отца, ни этих болтливых шумных теток. Тогда бы он спросил у Джейн о своей матери.
Отец рассказывал ему, как Кетчум вытащил ее тело из водослива. Наверное, потому и рассказывал, что друг не позволил отцу взглянуть на мертвую жену и повар не видел, насколько бревна изуродовали ее лицо. Однако отец никогда не рассказывал о самом происшествии. Во всяком случае, Дэнни не слышал от него даже намека на какие либо подробности. Расспрашивать Кетчума тоже было бесполезно.
– Мы все были пьяны, – так обычно говорил сплавщик. – Я, твой отец… да и твоя мама тоже была выпивши.
– Я был пьянее всех, – непременно вмешивался Доминик.
Собственное пьянство породило в нем такое сильное чувство вины, что он вообще бросил пить. Правда, не сразу.
– Возможно, я был пьянее тебя, Стряпун, – иногда говорил Кетчум. – Ведь это я отпустил ее на лед.
– Нет, это я виноват, – гнул свое повар. – Я был настолько пьян, что тебе пришлось нести меня на руках.
– Не думай, что я этого не помню, – обычно отвечал ему Кетчум.
Однако ни отец, ни его друг не могли (или не хотели) говорить о том, что же именно тогда произошло. Вряд ли подробности стерлись из их памяти. Наверное, тут действовал какой то внутренний запрет. Для них обоих было просто немыслимо рассказывать такие вещи ребенку.
О гибели матери Дэнни рассказала Индианка Джейн. Она в тот вечер не пила (она вообще не притрагивалась к спиртному). Сколько раз он просил, столько она и повторяла ему эту историю. Поскольку рассказы совпадали, Дэнни заключил, что Джейн говорила правду.
В тот вечер Джейн оставалась с Дэнни, которому совсем недавно исполнилось два года. Это был субботний вечер. Тогда в танцзале действительно устраивались танцы. Даже кадриль танцевали. Доминик Бачагалупо из за своей хромоты танцевать не мог. Но его более взрослая жена (Кетчум называл ее «кузина Рози») любила танцевать, а повару нравилось смотреть, как она танцует. Рози была невысокого роста, худенькая и хрупкая, чем отличалась от большинства сверстниц в Извилистом и Париже. Рассказывая Дэнни эту историю, Джейн непременно говорила:
– Посмотришь на твою мать – девчонка девчонкой. Даже не верилось, что ей к тридцати. У нас таких женщин в ее возрасте не было.
Десять лет назад шла война, и ровесников Кетчума брали в армию. Джейн не знала, почему его не взяли. Возможно, потому, что на лесоповале, как и на фронте, тоже нужны были крепкие мужчины. А возможно, у него, помимо лба, недавно пробитого констеблем Карлом, хватало других увечий и призывная комиссия сочла его негодным. Впрочем, даже покалеченный лоб не мешал Кетчуму танцевать.
– Твоя мама научила Кетчума читать и танцевать, – неоднократно слышал от отца Дэнни.
Повар говорил об этом сухо, будто не имел собственного мнения на этот счет или не знал, какой из приобретенных навыков для Кетчума важнее. Фактически Кетчум был единственным танцевальным партнером Рози Бачагалупо. Он оберегал ее, как свою дочь (во всяком случае, во время танцев). Рядом с рослым Кетчумом хрупкая Рози и впрямь могла бы сойти за его ребенка, если бы…
Если бы не «знаменательное совпадение», как говорила Джейн. Кетчуму и матери Дэнни было по двадцать семь лет.
– Кетчум с твоим отцом любили вместе выпивать, – рассказывала Джейн. – Не знаю, почему мужчинам это нравится, но им это очень нравилось.
«Наверное, так им было легче откровенно говорить друг с другом», – думал Дэнни.
После случившегося отец прекратил пить, а Кетчум нагружался, как и в прежние годы. Может, поэтому их теперешние беседы стали сдержаннее? Даже Дэнни в свои двенадцать лет, слушая, как общаются отец и Кетчум, ощущал постоянную недоговоренность.
Кетчум утверждал, что индейцам пить нельзя: им потом уже не бросить и они быстро спиваются. Трезвость Джейн он считал проявлением здравого смысла. Однако констебль Карл пил изрядно. После закрытия танцзала и баров он быстро и остервенело напивался, отчего становился еще противнее и опаснее. Джейн возвращалась домой поздно. Она не позволяла себе уехать из столовой, пока все полотенца не будут выстираны и помещены в сушилку. Иногда Карл еще не спал, и тогда вся его злость обрушивалась на нее. Джейн хотелось только одного: лечь и поскорее уснуть. Ведь она вставала рано, а Ковбой вполне мог дрыхнуть до полудня.
– Я нарисую тебе картину, – обычно говорила Джейн сыну повара.
Он давно понял, что никаких картин рисовать она не умеет: посудомойке просто нравилось это выражение, и она употребляла его к месту и, чаще всего, не к месту.
– Твой отец не мог выпить столько, сколько Кетчум, но пытался не отставать. Твоя мама была в этом поразумнее, но и она, увы, пила еще как.
– Отец не мог выпить столько, сколько Кетчум, потому что он ниже ростом и меньше весит? – допытывался Дэнни.
– Вес тут ни при чем, – терпеливо объясняла ему посудомойка. – Кетчуму не раз приходилось тащить твоего отца на руках из танцзала сюда. А твоя мама продолжала танцевать вокруг них, выделывая свои миленькие до си до .
(Интересно, улавливал ли когда нибудь Дэнни оттенок зависти и сарказма, звучавший в словах Джейн, когда она говорила о «миленьких до си до» кузины Рози?)
Дэнни знал лишь, что «до си до» – это танцевальное па в кадрили. Как то он попросил Кетчума показать ему «до си до», но сплавщик замотал головой и потом вдруг заплакал. Эту фигуру показала мальчику Джейн: сложив руки на своей фантастической груди, она прошла справа от него и встала спиной к спине.
Мальчишка попытался представить, как Кетчум несет его отца домой, а мама кружится вокруг сплавщика. Только вот как становиться спиной к спине на ходу?
– А Кетчум, когда нес отца, тоже танцевал? – спросил он у Джейн.
– Наверное, – пожала плечами индианка. – Меня там не было. Я с тобой сидела.
Потом, незаметно для себя, все трое почему то оказались на берегу реки. Мать Дэнни перестала кружиться. Она остановилась и крикнула через замерзшую реку, обращаясь к горам на противоположном берегу. Когда Извилистая замерзала, эхо возвращалось быстрее и было громче.
– Почему так? – спрашивал Дэнни.
Джейн пожимала плечами. Она не задумывалась об особенностях зимнего и летнего эха.
– Они так орали, что даже здесь было слышно. Твоя мама кричала: «Я люблю тебя!» А твой отец, через плечо Кетчума, отвечал ей: «И я тебя люблю!» Кетчум не выдержал и тоже крикнул: «Дерьмо!» А потом стал орать: «Идиоты!» Твоим родителям это понравилось, и очень скоро они втроем горланили: «Идиоты!» Я думала, ты проснешься от их криков. Но в два года малыши спят крепко.
– Мама вышла на лед первой? – Этот вопрос Дэнни задавал Джейн всякий раз, когда она рассказывала о гибели его матери.
– До си до на голом льду – штука трудная. Да, твою маму первой потянуло на лед. Кетчум не желал отставать и двинулся следом. С твоим отцом на руках. А лед был голым. В лесу еще лежал снег, а с реки его сдувало ветром. Снега не было больше недели.
Сказав это, Джейн обязательно добавляла:
– Извилистая редко вскрывается ото льда так, как в тот год.
Пьяный повар не мог стоять, но ему тоже хотелось скользить по льду. Он потребовал, чтобы Кетчум поставил его на ноги. Кетчум опустил его на лед. У Доминика тут же разъехались ноги, и он шлепнулся на собственный зад. Тогда Кетчум поволок его наподобие живых санок. Мать Дэнни в это время порхала вокруг них, исполняя свои до си до. Если бы они не горланили, кто нибудь из них троих обязательно услышал бы шум приближающихся бревен.
В те времена конные трелевщики старались спустить на лед как можно больше бревен. Ими было забито все русло между Малым Даммерским прудом и поселком. Бревна сваливали и в речки бассейна Извилистой. Иногда груз бревен первым проламывал лед на самом крупном из Даммерских прудов. Имевшаяся там плотина не всегда сдерживала напор. Но главное не это. Главное то, что первым вскрывался участок реки вверх от Извилистого. В марте сорок четвертого не выдержал Малый Даммерский пруд. Лед треснул на стремнине и пошел ломаться впереди несущихся бревен. Глыбы льда и вихляющие бревна двигались единым потоком.
Такое бывало каждую весну, но обычно лед вскрывался днем, когда светило солнце и воздух прогревался. Однако в 1944 году это произошло поздним вечером. А Кетчум катал повара по льду, и симпатичная жена повара, которая была «несколько старше» мужа, танцевала вокруг них обоих.
Всегда ли Джейн, рассказывая о том страшном вечере, добавляла эти слова – «несколько старше»? (Дэнни Бачагалупо не помнил, но зато он помнил, что ни один рассказ индианки о гибели его матери не обходился без упоминания о «знаменательном совпадении» возраста Кетчума с возрастом «кузины Рози».)
О завершающем эпизоде Джейн рассказывала более или менее одинаково. Ей надоело слушать пьяные вопли. Она открыла дверь кухни и уже хотела крикнуть подгулявшей троице, чтобы перестали орать, а то разбудят малыша. Джейн находилась выше русла реки и потому услышала грохот несущейся воды и бревен. Всю зиму ледяной панцирь и снег заглушали голос реки. И вдруг мартовским субботним вечером Извилистая заговорила вновь. Джейн захлопнула за собой дверь и побежала вниз, на берег.
На берегу уже больше никто не кричал «Идиоты!». Первые бревна с верховьев выкатывались на уцелевший лед. Казалось, скользкая поверхность добавляла им скорости. Часть бревен попала под лед. Какое то время они плыли, скрытые от глаз, потом вдруг выскакивали на поверхность.
– Как торпеды, – обязательно прибавляла Джейн.
Когда она достигла берега, скопившиеся бревна крушили лед. Попадались глыбы величиной с легковую машину. Кетчум первым заметил исчезновение Рози. Только что она беззаботно кружилась, и вдруг ее заслонила высокая, как стена, ледяная глыба. Через мгновение над тем местом, где она стояла, сгрудились бревна. По ломающемуся льду и скользким бревнам Кетчум побежал к повару. Обломок, на котором сидел Доминик, медленно полз к открытой воде.
– Стряпун, она исчезла! Исчезла! – орал Кетчум.
Повар поднял голову и с удивлением увидел, как совсем рядом, проломив лед, возникло бревно.
– Кто? Рози? – машинально спросил он.
Сейчас он мог бы сколько угодно орать: «И я тоже тебя люблю!» Никакое эхо не прорвалось бы сквозь грохот ломающихся ледяных глыб и гулкие удары бревен. Кетчум взвалил повара на плечо и осторожно, на цыпочках, стал двигаться по бревнам к берегу. Иногда его нога вместо бревна попадала на льдину и проваливалась по колено в холодную воду.
– Идиоты! – Теперь уже Джейн кричала им с берега, обращаясь к двоим, а то и ко всем троим. – Идиоты! Идиоты!
Повар промок и озяб. Его трясло, и у него стучали зубы, однако Кетчум и Джейн понимали, что он говорил.
– Кетчум, она не могла исчезнуть… она не могла… взять и погибнуть!
– Но она погибла, Дэнни, – приступала к завершающему этапу рассказа Джейн. – Это случилось очень быстро. Быстрее, чем луна заходит за облако. Так и твоя мама исчезла в мешанине льдин и бревен… Когда мы вернулись в дом, ты проснулся и истошно орал. Таким я тебя больше никогда не видела, даже когда тебе снились страшные сны. Я посчитала это знаком. Видно, ты понял, что твоя мама погибла… Вы с отцом плакали в два голоса, и мне было вас никак не успокоить. А тут еще Кетчум. Когда я спустилась в кухню, он стоял возле стола. Его левая рука лежала на столе, а в правой он держал занесенный секач. «Не смей! – крикнула я ему. – Этим ты ее не вернешь!» А он стоял и пялился на свою левую руку. Но мне было не до Кетчума. Я поднялась наверх. Потом я опять спустилась за чем то в кухню. Кетчум ушел. Я облазила все углы. Думала, найду где нибудь его оттяпанную руку. Мне очень не хотелось, чтобы ее нашел твой отец.
– Но ведь Кетчум не отрезал себе руку, – перебивал ее в этом месте Дэнни.
– Как видишь, – торопливо отвечала Джейн. – Протрезвел потом и, должно быть, ужаснулся тому, что мог натворить.
Иногда Дэнни замечал, как странно сплавщик поглядывает на свою левую руку. Особенно когда напьется. Минувшей ночью у него был такой же взгляд, когда он рассматривал гипсовую повязку. Если бы его видела Джейн, она бы усмотрела в этом знак. Сказала бы, что Кетчум до сих пор подумывает оттяпать себе левую руку. (Но почему левую? Это был еще один вопрос, озадачивающий Дэнни Бачагалупо. Кетчум – не левша. Уж если ты себя так ненавидишь, если считаешь, что виновен в гибели жены друга, так почему бы не оттяпать правую, основную свою руку?)
В кухне было тесно: там собралось несколько толстых женщин, худощавый повар и еще более худощавый сын повара. Невозможно было пройти, не сказав: «Посторонись!» – или не похлопав живую преграду по спине. Когда женам рабочих требовалось обойти Дэнни, они зачастую легонько шлепали мальчишку по заду. Случалось, кто нибудь из теток шлепал по заду и его отца, но только если Джейн не видела. Дэнни заметил, что индианка часто оказывалась между поваром и работницами – особенно в узком проходе между плитой и разделочным столом. Пространство еще более сужалось, когда открывались дверцы духовок. На кухне были и другие тесные местечки, где повар и работницы старались не задеть друг друга локтями, однако проход между плитой и столом считался самым узким.
Джейн отправилась в зал – накрывать на столы. Кетчум вышел наружу – помочиться. Эта неистребимая привычка сохранялась у него еще со времен житья в ваниганах. В те «старые добрые времена» передвижных лагерей Кетчум любил будить лесорубов, направляя струю мочи на металлическую стену ванигана.
– Эй, проснитесь! Ваниган сносит в реку! – кричал он. – Боже, помоги! Он уже уплывает!
Лесорубы просыпались, и на Кетчума обрушивался шквал забористой ругани.
Было у него и другое любимое развлечение. Кетчум брал сплавной багор и молотил им по стенкам спящего ванигана.
– Не открывайте дверь! Тут медведь! – орал сплавщик. – Он у меня на глазах уволок женщину. Боже, что творится!
Кленовый сироп в кастрюле достаточно подогрелся, и теперь Дэнни разливал его по графинчикам. У себя за спиной он слышал шумное дыхание одной из теток.
– Посторонись, красавчик! – хрипло произнесла женщина.
Повар в это время обмакивал банановые хлебцы в яичную глазурь. Подсобница поджаривала французские тостики, а другая, взяв лопатку, перемешивала баранье рагу.
Прежде чем отправиться на свое нескончаемое мочеиспускание, Кетчум подозвал Дэнни:
– Значит, в воскресенье, в девять утра. Напомни отцу.
– Мы обязательно приедем, – пообещал мальчишка.
– Что это за секреты у тебя с Кетчумом? – прошептала в ухо Дэнни Джейн.
Он и не заметил, когда она появилась из зала, и подумал, что опять стоит на дороге у какой нибудь тетки.
– Мы с отцом обещали Кетчуму, что будем ждать его в воскресенье утром возле плотины Покойницы, – ответил Дэнни.
Джейн встряхнула головой. Ее коса, длиннее конского хвоста, взметнулась над ее могучим задом.
– Значит, Кетчум все таки втравил его в это дело, – проворчала Джейн.
Козырек бейсбольной шапочки был низко надвинут, и глаз посудомойки Дэнни не видел. А на него, как всегда, скалился придурковатый вождь Уаху.
Незнакомый человек, зайди он в кухню, не заметил бы ничего особенного. Однако Дэнни и индианка привыкли к этой «кухонной хореографии». Движения изо дня в день повторялись. Повар шел, держа поднос с горячими лепешками, и подсобницы проворно убирались с его пути. Одна из них опрокидывала формы с готовыми кексами в большую фарфоровую чашу. Невзирая на солидные габариты женщин (по сравнению с работницами повар и его сын оба выглядели мальчишками), никто никого не толкал.
В проходе между плитой, где на шести из восьми конфорок стояла либо кастрюля, либо сковородка, и разделочным столом спиной к спине встретились повар и Джейн. Дэнни не однажды видел их в таком положении. Но сегодня он уловил некоторые тонкости в их «танце», на которые прежде не обращал внимания. А еще он услышал, как они обменялись короткими фразами. Когда оба находились друг против друга, Джейн намеренно прикоснулась своим необъятным задом к спине повара (Доминик был ей по плечо, и ее ягодицы упирались ему в середину спины).
– До си до, партнер, – сказала посудомойка.
Невзирая на хромоту, повар сохранил равновесие. Ни одна лепешка не упала с его подноса.
– До си до, – тихо ответил ей Доминик Бачагалупо.
Джейн обошла его и направилась дальше. Из присутствующих только Дэнни заметил этот странный танец. Наверное, будь здесь Кетчум, он бы тоже заметил. Но Кетчум стоял на дворе и, вероятно, до сих пор мочился.
Глава 3
Мир происшествий
Эйнджел Поуп сгинул под бревнами в четверг. В пятницу после завтрака Индианка Джейн отвезла Дэнни в школу, а затем вернулась в столовую.
Сегодня сплавщики укрощали бревна на подступах к плотине Покойницы. Повар с подсобницами приготовили четыре набора для ланча, два из которых предназначались сплавщикам, а два других – тем, кто разгружал лесовозы на трелевочной дороге между Извилистым и Понтукским водохранилищем.
И без гибели Эйнджела Поупа пятница бывала тяжелым днем. Всем не терпелось отдаться радостям уик энда, хотя, как считал повар, уик энды в Извлистом не отличались разнообразием. Бесконтрольное пьянство и обычные сексуальные оплошности, «не говоря уже о последующем замешательстве и стыде». Этот набор мудреных слов Дэнни Бачагалупо постоянно слышал от отца. С точки зрения Доминика, пятничные ужины были самыми прихотливыми. Многие франкоканадцы считали себя ревностными католиками и мяса по пятницам не ели. Для них повар готовил рыбную пиццу. А для тех, кто не относился к числу «пожирателей макрели» (большинство сплавщиков, рабочие лесопилки и, конечно же, Кетчум), рыбная пицца была скудной едой.
Довезя Дэнни до школы, Джейн заглушила мотор и слегка хлопнула мальчика по плечу. В лучшем случае удары школьной шантрапы приходились по этой части тела. Разумеется, удары более взрослых оболтусов были сильнее и больнее, и били его не только по плечам.
– Подбородок опусти, плечи расслабь, локти не расставляй, а ладони держи вблизи лица, – наставляла его Джейн. – Сделай вид, будто хочешь ударить по морде, а сам бей эту шваль прямо по яйцам.
– Знаю, – ответил ей Дэнни.
Он еще в жизни никого не ударил: ни по лицу, ни тем более по яйцам. Наставления Джейн обескуражили его. Наверное, эти советы исходили от констебля Карла. Впрочем, индианку никто не бил, за исключением самого полицейского. По мнению Дэнни, никто бы и не осмелился сцепиться с такой крупной женщиной. Возможно, даже Кетчум крепко бы подумал.
Дома Джейн всегда целовала Дэнни: и когда уезжала, и когда приезжала, и среди дня. Но в Париже она себе такого не позволяла, ограничиваясь легким похлопыванием по плечу или вообще словесным пожеланием удачи. Если бы юное отребье Западного Даммера увидело, как Индианка Джейн поцеловала Дэнни, ему бы от них досталось пуще прежнего. Но в эту пятницу, сидя в кабине ее пикапа, мальчишка на время забыл, где они находятся. Он ждал, что Джейн поцелует его. А еще ему хотелось задать ей какой нибудь вопрос насчет матери.
– Дэнни, ты хочешь меня о чем то спросить? – догадалась посудомойка.
– Ты… ты досидошничаешь с моим отцом? – спросил он.
Джейн улыбнулась, однако ее улыбка была натянутой, совсем не такой, как всегда. Индианка промолчала, что еще сильнее встревожило Дэнни.
– Не заставляй меня спрашивать об этом у Кетчума, – пригрозил мальчишка.
Теперь Джейн засмеялась, и ее улыбка стала почти прежней. (Вождь Уаху, как всегда, нагло пялился на Дэнни с бейсбольной шапочки.)
– Ты лучше спроси об этом у своего отца, – сказала она. – Не надо так волноваться, – добавила Джейн и опять хлопнула его по плечу, но уже чуть сильнее.
Дэнни молча вылез из кабины. Джейн окликнула его:
– У Кетчума не спрашивай.
«Мы живем в мире происшествий», – думал повар.
Кухня сегодня напоминала корабль, плывущий по штормовому морю. Никто заранее не сообщил Доминику, сколько какой еды и куда потребуется. Он прикинул свои возможности. Баранье рагу, оставшееся от завтрака, сгодится и для ланча. Для католиков он сварит суп с турецким горохом, а для остальных – сделает жаркое из оленины с морковью и сладким луком. Разумеется, он не забудет приготовить громадную кастрюлю тушеной фасоли и сварить извечный гороховый суп с петрушкой. Ну и кое что еще, что расширяет стандартный рацион лесорубов и сплавщиков.
Одна из подсобниц жарила на сковороде сладкие итальянские колбаски. Повар постоянно напоминал ей: нужно дробить колбаски на мелкие кусочки, чтобы лучше прожарились. В это время другая работница запела «Ты отбей свое мясо лопаткой» на мотив навязшей в зубах песни «Vaya con Dios» . Остальные тетки подхватили мелодию.
Вообще то, кухонной «певице» следовало заниматься совсем другим делом – проверить качество дрожжей для теста будущей пиццы. Доминику требовалось, чтобы тесто начало подниматься прежде, чем они отправятся кормить рабочих (если вечером рыбной пиццы не хватит на всех набожных франкоканадцев, они опять закатят скандал).
Сам повар занимался приготовлением кукурузного хлеба. Этим хлебом, перемешав его с мясом колбасок, Доминик фаршировал цыплят, добавляя сельдерей и шалфей. Все это было, так сказать, подготовкой к ужину, которым он займется, вернувшись в столовую. Однако время в поварском искусстве столь же ценно, как и доброкачественные продукты. Повару всегда приходится готовить несколько блюд одновременно, точно зная, когда начинать заниматься каждым из них.
В кастрюле, где утром Дэнни подогревал кленовый сироп, повар варил мускатную тыкву, мякоть которой он впоследствии разомнет, смешает с кленовым сиропом и добавит немного сливочного масла.
Вместе с фаршированными цыплятами по пятницам Доминик подавал на ужин картофельную запеканку с напитком из мускатной тыквы. Это была любимая еда Кетчума. Зачастую сплавщик не брезговал и рыбной пиццей.
Доминику было жаль Кетчума. Действительно ли его друг верил, что воскресным утром они найдут на водосливе тело Эйнджела? Или Кетчум надеялся, что они вообще не найдут юного утопленника? Повар твердо решил: он не позволит Дэнни увидеть тело подростка. Более того, Доминик и сам не знал, хочется ли ему увидеть тело бедняги Эйнджела. Может, и лучше, если они вообще его не найдут?
Вода в кастрюле, куда повар влил пару унций уксуса, пузырилась и была готова закипеть. Обычно в воде с уксусом Доминик варил яйца пашот. Их он подавал на завтрак вместе с бараньим рагу. Однако на выезде единственным приемлемым гарниром к рагу был кетчуп. Нежные яйца пашот не выдерживали перевозки. На этот раз вода предназначалась для другой цели – стерилизации разделочных досок.
Одна из работниц готовила сэндвичи с беконом, оставшимся от завтрака, латуком и помидорами. У нее было обыкновение попутно есть приготовляемую пищу. Жуя сэндвич, тетка не спускала глаз с повара. Чувствовалось, она что то задумала. При заметных габаритах звали эту женщину Крошка. У нее было какое то немыслимое количество детей. Вероятно, все свои жизненные интересы (если таковые у нее имелись) она потратила на потомство и у нее не осталось ничего, кроме неуемного аппетита. (Кроме множества неуемных аппетитов, как то представлялось Доминику.)
Другая работница – та, что никак не могла усвоить правила жарки итальянских колбасок, – тоже участвовала в задуманной проделке, поскольку и она все время поглядывала на повара. Рот Крошки был занят сэндвичем, и потому проделку начала эта, другая. Ее звали Мэй. Она была толще Крошки и сейчас жила во втором браке. Дети Мэй от второго брака были ровесниками ее внукам – детям детей от первого брака. Это обстоятельство не давало покоя ни Мэй, ни ее второму мужу: оба находились в каком то непрекращающемся унынии.
Доминик не понимал: ну что тут особенного? И почему все остальные должны выслушивать ежедневные сетования Мэй на превратности ее судьбы? Подумаешь, дети одного возраста с внуками!
– Да ты посмотри на нее, – как то сказал ему Кетчум. – Эта клуша обязательно должна из за чего то кудахтать.
Наверное, его друг был прав. Тем временем Мэй, помахивая лопаточкой и покачивая толстыми бедрами (вероятно, она находила эти движения соблазнительными), произнесла томным, мурлыкающим голосом:
– Ох, Стряпун! Если бы ты женился на мне и готовил для меня свои удивительные кушанья, я бы забыла свою прежнюю несчастную жизнь.
Доминик орудовал скребком с длинной ручкой, отчищая разделочные доски. От горячей воды с уксусом у него слезились глаза. Подыгрывать дурацкой шутке Мэй у него не было никакого желания.
– Кажется, ты уже замужем, Мэй, – сказал он. – А потом, если ты выйдешь за меня, твои дети от третьего брака будут младше твоих внуков. Даже не представляю, как ты это переживешь.
Мэй оторопела, а повар подумал, что ему, пожалуй, не стоило наступать ей на больную мозоль. Однако Крошка, все еще жевавшая сэндвич, дико захохотала, отчего подавилась и стала задыхаться. Остальные работницы вопросительно глядели на Доминика, ожидая от него помощи.
Повар не растерялся. Он часто видел, как кто нибудь из лесорубов или рабочих вдруг давился пищей и начинал задыхаться. Повар знал, что надо делать. Несколько лет назад он спас одну из «женщин танцзала». Та была пьяна и подавилась собственной блевотиной, однако Доминик сумел ей помочь. История стала знаменитой: Кетчум даже придумал название – «Как Стряпун спас Пам по прозвищу Норма Шесть». Женщина была ростом с Кетчума и такой же костистой. Доминик с помощью Кетчума сумел поставить ее сначала на колени, а затем на четвереньки, после чего применил импровизированный прием Геймлиха . (Прозвище этой Пам не было случайным. По наблюдениям Кетчума, шесть бутылок пива были ее вечерней нормой, после чего она принималась за бурбон.)
Доктор Геймлих родился в 1920 году. Его прием был разработан около десяти лет назад, однако и в пятьдесят четвертом в округе Коос не знали об этом простом способе помощи подавившимся. Фактически Доминик открыл его самостоятельно. Он уже четырнадцать лет работал поваром и видел немало любителей поесть, давившихся пищей. Трое умерли у него на глазах. Известный способ – хлопать подавившегося по спине – помогал далеко не всегда. Способ Доминика – перевернуть подавившегося вверх тормашками и сильно трясти – тоже давал сбои.
Но однажды Кетчуму пришлось импровизировать, и Доминик увидел ошеломляюще успешный результат. Началось с того, что один пьяный сплавщик подавился. Он был слишком крупным и слишком драчливым. Как такого перевернешь вверх тормашками и начнешь трясти? Кетчум пытался заставить забияку опуститься на колени, а тот, невзирая на удушье, намеревался убить своего потенциального спасителя.
Кетчум наносил удары по диафрагме забияки – сплошные апперкоты. На четвертом или пятом ударе сплавщик вдруг выплюнул большой непережеванный кусок баранины, который попал у него, как говорят, «не в то горло».
В дальнейшем повар изменил «метод Кетчума» и приспособил его к своему росту и менее агрессивному характеру. Доминик вставал сзади подавившегося и подсовывал свои руки под лихорадочно машущие руки жертвы. Сцепив пальцы, он резко надавливал на диафрагму. Этот способ всегда давал результаты.
Увидев, как Крошка замахала руками, Доминик быстро подошел к ней сзади.
– Боже! – вопила Мэй. – Стряпун, спаси ее!
На время она позабыла про своих детей и внуков.
Повар уперся носом в потную шею Крошки. Он с трудом мог сцепить руки – мешали ее большие обвислые груди. Их нужно было приподнять, иначе ему не добраться до ее грудной клетки. Но как только Доминик прикоснулся к грудям Крошки, она моментально обхватила его руки своими и с силой прижалась к нему задом. Крошка зашлась истерическим смехом: проделка удалась! Мэй и остальные тетки хохотали вместе с нею.
– Ох, Стряпун, знал бы ты, как мне это нравится, – стонала Крошка.
– Я всегда думала, что наш Стряпун из тех парней, которые любят вставлять сзади, – уверенно заявила Мэй.
– Ах ты, кобелечек, – ворковала Крошка, продолжая тереться о повара задом. – Мне так нравится, когда ты говоришь: «Береги корму!»
Доминик снял руки с ее грудей и молча отошел.
– Знаешь, Крошка, мы не слишком большие для него, – вздохнула Мэй.
В ее голосе он уловил злые нотки. Плата за его замечание насчет ее детей и внуков.
– А может, мы не слишком индейские? – добавила Мэй.
Доминик даже не взглянул на нее. Крошка и остальные тетки предпочли отвернуться. Мэй остервенело помешивала лопаточкой баранье рагу. Доминик обошел ее и снял сковородку. При этом он ненароком коснулся пальцами ее пышных боков.
– Давайте собираться, – почти обычным тоном сказал повар и добавил, обращаясь к Крошке: – Вы с Мэй отправитесь к сплавщикам. Все остальные поедут со мной туда, где работают грузчики.
К Мэй он не обращался и не смотрел на нее.
– Ты же знаешь, туда не проехать. Это что же, нам с Крошкой пешком тащиться? – спросила Мэй.
– Ты мало ходишь пешком, – по прежнему не поворачивая к ней головы, сказал Доминик. – А ходьба тебе очень полезна.
– Раз я делала эти чертовы сэндвичи, я их и понесу, – объявила Крошка.
– И баранье рагу прихвати, – сказал ей повар.
Кто то спросил, нет ли среди сплавщиков «жутко католических» франкоканадцев. Может, Крошке и Мэй стоит отнести туда и несколько порций супа из турецкого гороха?
– Я не потащу суп на своем горбу, – отрезала Мэй.
– Пусть «пожиратели макрели» выковыривают мясо из сэндвичей, – предложила Крошка.
– Сомневаюсь, что среди сплавщиков есть «пожиратели макрели», – сказал Доминик. – Суп и жаркое из оленины мы заберем с собой. А если на лесосплаве вдруг объявятся рассерженные католики, скажете им, что это я во всем виноват.
– Это я им обязательно скажу, уж будь уверен, – пробурчала Мэй.
Она буравила повара глазами, но он не желал смотреть на нее. Когда они вышли из кухни, Мэй бросила ему:
– Стряпун, я слишком большая, чтобы не обращать на меня внимания.
– Скажи спасибо, Мэй, что я не обращаю на тебя внимания, – ответил повар.
Повар не ожидал увидеть среди рабочих, занятых погрузкой, Кетчума. Даже с покалеченной рукой Кетчум оставался более умелым сплавщиком, чем кто либо другой.
– Докторишка велел мне не мочить повязку, – объяснил Кетчум.
– А почему ты думаешь, что на сплаве ты бы ее намочил? Не помню, чтобы ты падал на бревнах.
– Мне, Стряпун, вчерашнего хватило.
На работах не обошлось без происшествий. Лошадь повредила ногу. С тракторной лебедки сорвало трос. Один из франкоканадцев, работавших на ряжах, лишился пальца.
– Пятница, – сказал Доминик, словно этим объяснялись все нелепые происшествия, случившиеся за день. – Кстати, для тех, кто соблюдает пятницу, мы привезли суп из турецкого гороха.
Кетчум заметил напряженность в жестах и голосе своего друга.
– Стряпун, у тебя что то случилось?
– Крошка с Мэй решили подшутить надо мной.
Доминик рассказал ему все, что было на кухне, включая и язвительное замечание насчет Джейн.
– Ты лучше расскажи об этом Джейн, – предложил Кетчум. – Если она узнает, Мэй долго будет не до деток с внучатами.
– Вот потому я и не хочу ей рассказывать.
– А видела бы Джейн, как Крошка прижимает твои руки к своим титькам, она бы и этой курице вломила как следует.
Доминик Бачагалупо это знал. Мир был опасным местом. Повара не интересовало, сколько счетов ежеминутно сводилось в мире. В юности Кетчум лихо расправлялся со своими обидчиками. Он и сейчас это может. И раздумывать особо не станет.
– Сегодня на ужин будет фаршированный цыпленок и картофельная запеканка, – сообщил повар.
Рослый сплавщик тоскливо вздохнул.
– У меня вечером свидание, – сказал он. – Не судьба мне сегодня есть фаршированного цыпленка.
– Свидание? – поморщился повар.
Он никогда не считал встречи Кетчума с «женщинами из танцзала» свиданиями. С недавних пор сплавщик стал захаживать к Пам Норме Шесть. Одному Богу известно, сколько они могли выпить вдвоем! После спасения Пам Доминик испытывал к ней определенную симпатию, однако с ее стороны ответной симпатии не было. Возможно, Пам даже сожалела, что ее спасли.
– Ты все еще встречаешься с Пам? – спросил повар у своего изрядно пьющего друга.
Кетчуму почему то не хотелось говорить об этом.
– Стряпун, а это плохо, что Мэй знает про вас с Джейн. Тебе бы не мешало подсуетиться.
Доминик не ответил. Он повернулся, чтобы посмотреть, чем заняты подсобницы. В ванигане имелась портативная газовая плита, и потому суп и жаркое никому не придется есть остывшими. На раскладном столе уже были расставлены большие миски с поварешками. Каждый рабочий заходил в ваниган со своей миской и ложкой.
– Что то ты очень спокоен, Стряпун, – продолжал Кетчум. – Если Мэй знает про Джейн, знает и Крошка. А если знает Крошка, знают и все кухонные тетки. Даже я знаю, но меня ваши дела не касаются.
– Спасибо за предостережение, – отстраненно ответил Доминик.
– Я тебе что втолковать пытаюсь? Вся штука в том, как скоро про вас узнает констебль Карл.
Кетчум опустил на плечо друга руку в гипсовом панцире.
– Взгляни на меня, Стряпун. – Здоровой рукой Кетчум потрогал шрам на лбу. – Моя голова прочнее твоей. Думаю, тебе лучше, чтобы этот Ковбой ничего не знал про вас с Джейн.
Доминику захотелось переменить тему, и он чуть не спросил друга, с кем тот встречается. Но на самом деле повар не жаждал знать, кого трахает Кетчум. Особенно если это не Пам Норма Шесть.
Джейн все чаще и чаще возвращалась домой совсем поздно, когда констебль Карл уже отрубался после вечерней дозы спиртного. И на работу она уезжала рано, а он еще спал. Опасность, конечно, существовала, но только в те вечера, когда посудомойка возвращалась раньше обычного. Однако даже такой непросыхающий выпивоха, как Карл, рано или поздно мог догадаться про их отношения. Или кто нибудь из подсобниц проболтается мужу. В отличие от сплавщиков и лесорубов рабочие лесопилки не очень то благоволили повару и Джейн.
– Я понял твой намек, – сказал Кетчуму повар.
– Дерьмово это, Стряпун. А Дэнни знает про ваши отношения?
– Я собирался ему рассказать.
– Собирался, – передразнил его Кетчум. – Объяснить тебе разницу, что бывает, когда ты собирался надеть презерватив и когда ты его все таки надел?
– Я понял твой намек, – повторил Доминик.
– Значит, в воскресенье, в девять утра, – сказал Кетчум.
Скорее всего, «свидание» Кетчума растянется на две ночи подряд. Тут уж пахнет настоящей попойкой.
Следующая страница