Эрнест Миллер Хемингуэй Прощай, оружие!
По ком звонят колокола –
Текст предоставлен правообладателем
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=35480131&lfrom=166013508«Э. Хемингуэй. Прощай, оружие!»: ООО «Издательство АСТ»; Москва; 2016
ISBN 978 5 17 099518 9
Аннотация
Роман, прославивший Эрнеста Хемингуэя…
Первая – и лучшая! – книга «потерянного поколения» англоязычной литературы о Первой мировой…
Книга о войне, на которой наивные мальчишки становились «пушечным мясом» – и либо гибли, либо ожесточались до предела.
О войне, где любовь – лишь краткий миг покоя, не имеющий ни прошлого, ни будущего…
Эрнест Хемингуэй
Прощай, оружие!Ernest Hemingway
A Farewell to Arms
© Hemingway Foreign Rights Trust, 1929
© Перевод. С. Таск, 2015
© Издание на русском языке AST Publishers, 2018
Впервые опубликовано издательством Scribner, a division of Simon & Schuster Inc.
* * *
Книга первая
Глава первая
В тот год, поздним летом, мы жили в деревенском доме, откуда открывался вид на горы, отделенные рекой и равниной. Вдоль русла валялись высушенные, выбеленные солнцем голыши и булыжники, а по протокам быстро неслась прозрачно голубая вода. По дороге мимо дома шли войска, и поднятая ими пыль оседала на кронах деревьев и на стволах, а листья в тот год опали рано. Мы видели, как шагают по дороге солдаты, поднимая пыль, и как падают листья под порывом ветра, но вот солдаты уходили, и оставалась пустая, выбеленная дорога, если не считать опавшей листвы.
Равнина утопала во фруктовых садах, а за ней коричневели голые горы. В горах шли бои, и по ночам можно было видеть артиллерийские вспышки. В темноте это походило на летнюю зарницу, но ночи стояли прохладные, никаких признаков надвигающейся грозы.
Иногда в темноте мы слышали под окнами мерный топот и гул тягачей, волокущих артиллерийские орудия. По ночам движение возрастало: шли мулы с вьючными седлами, а по бокам у них болтались коробки с боеприпасами, серые грузовики везли людей, за ними тянулись другие – с ящиками снарядов, накрытых брезентом. Случалось, что и днем тягачи провозили тяжелые орудия со стволами, прикрытыми зелеными ветками и вьющимися растениями. На севере просматривалась долина, за ней каштановая роща и еще одна гора по эту сторону реки. За гору тоже шли бои, но безуспешные; осенью зарядили дожди, листва с каштанов облетела, мокрые стволы почернели. Виноградники тоже поредели и оголились, и сама деревенская округа вымокла, порыжела и увяла вместе с осенью. Над речкой повисли туманы, а над горой облака, из под колес грузовиков разлеталась жидкая грязь, и солдаты топали по дороге в промокших грязных накидках, оттопыренных на животе из за двух пристегнутых к ремню кожаных патронташей, набитых под завязку узкими длинными патронами калибра шесть с половиной миллиметра, так что казалось, будто они на шестом месяце.
На огромной скорости, разбрызгивая больше грязи, чем тягачи, проносились серые легковые автомобили; впереди, рядом с водителем, обычно сидел офицер и еще несколько на заднем сиденье. Если сзади между двух генералов обнаруживался офицерик такого росточка, что можно было разглядеть лишь верх его фуражки да узкую спину, и при этом автомобиль мчался особенно быстро, то это скорее всего был король. Он жил в Удине и почти каждый день проезжал мимо, чтобы посмотреть, как идут дела, а дела шли хуже некуда.
С наступлением зимы зарядили дожди, а с ними пришла холера. Но ее взяли под контроль, так что в результате от нее умерли только семь тысяч военнослужащих.
Глава вторая
Следующий год принес много побед. Мы отбили гору, что за долиной, и холм с каштановой рощей, и были победы в южном направлении, на плато за равниной, а в августе мы форсировали реку и поселились в Гориции, в доме с фонтаном и мощными тенистыми деревьями в саду за каменной стеной и пурпурными побегами глицинии на боковине самого дома. Теперь бои шли в ближних горах, меньше чем в миле от нас. Городок был чудесный и дом прекрасный. Река осталась сзади, город достался нам как на блюдечке, а вот горы взять не удалось, и оставалось только радоваться тому, что австрийцы, судя по всему, намеревались когда нибудь, если война закончится, вернуться в городок, так как они не старались его разрушить с помощью своей артиллерии, а наносили, с военной точки зрения, минимальный урон. Жизнь продолжалась, с военными госпиталями и кафешками, с тяжелыми орудиями в переулках и двумя борделями, для офицеров и для солдат, кончилось лето, ночи стали прохладнее, в горах шли бои, железнодорожный мост получил отметины от снарядов, тоннель возле реки разрушили во время сражения, зато стояли нетронутыми деревья по периметру площади и на ведущей к ней длинной аллее; это, вкупе с приехавшими в город девочками и проезжающим неспешно в автомобиле королем, чье лицо с седой бородкой, похожей на клок волос на том же месте у козла, теперь можно было порой разглядеть помимо тщедушного тельца с вытянутой шеей; все это, вместе с неожиданно открывшимися интерьерами домов, потерявших одну стену после прямых попаданий, и груд обломков кирпичей и штукатурки в прилегающем садике, а то и на улице, и удачным наступлением на гору Карсо, делало осень столь непохожей на прошлогоднюю, когда мы жили в деревне. Изменился и ход войны.
От дубовой рощи на горе осталось одно воспоминание. Летом, когда мы вошли в город, она стояла зеленая, а сейчас лишь пни, да обрубки стволов, да вывороченная земля, и как то в конце осени я оказался на месте бывшей рощи и увидел наплывающее облако. Оно двигалось очень быстро, и солнце потускнело, и все сделалось серым, небо заволокло, облако накрыло гору, и вот уже всюду снег. Его косило ветром, он покрывал голую землю и торчащие пни, снег лежал на орудиях и заметал дорожку, что вела к сортиру позади траншей.
Позже, уже в городе, я наблюдал за падающим снегом из окна борделя для офицеров, где мы с приятелем распивали бутылку асти, и, глядя на обильный снегопад, понимали, что военная кампания этого года закончилась. Горы так и не взяли – ни в верховьях реки, ни за ней. Эта задача перенеслась на следующий год. Мой приятель увидел, что по улице, старательно обходя грязь, идет полковой священник, с которым мы встречаемся в офицерской столовой, и постучал в окно, чтобы привлечь его внимание. Священник задрал голову, увидел нас и улыбнулся. Мой приятель сделал ему знак – мол, заходите. Священник покачал головой и пошел дальше. Вечером в столовой народ быстро, со знанием дела наворачивал спагетти: кто то сначала поднимал их на вилке и, лишь оторвав от тарелки, отправлял по назначению, другие одним движением всасывали в рот, запивая вином из четырехлитровой плетеной фляги. Фляга раскачивалась в железной люльке, ты наклонял ее указательным пальцем, и отличное прозрачное вино красного дубильного цвета выливалось в стакан, который надо было держать в той же руке. А после спагетти капитан начал подтрунивать над священником.
Молодой священник, красневший, как девица, был в такой же, как у всех, военной форме, только над левым нагрудным карманом серого френча болтался темно красный бархатный крестик. Капитан в расчете на меня, чтобы я все понял и ни одна шутка не пропала даром, перешел на ломаный итальянский.
– Сегодня святой отец с девочки, – сказал капитан, переводя взгляд со священника на меня. Священник покраснел и с улыбкой покачал головой. Ему часто доставалось от капитана.
– Не так? – удивился капитан. – Сегодня я видеть святой отец с девочки.
– Нет, – ответил священник. Офицеры тащились от этих наездов.
– Святой отец без девочка, – продолжал капитан. – Совсем без девочка, – пояснил он для меня. Потом взял мой стакан и стал подливать, при этом не сводя с меня глаз, но и не выпуская из виду священника.
– Святой отец каждую ночь пять девочки. – За столом все засмеялись. – Вы поняли? – Святой отец каждую ночь пять девочки. – Он показал пятерню и расхохотался. Священник отнесся к этому как к шутке.
– Папа римский хочет, чтобы австрийцы выиграли войну, – сказал майор. – Ему нравится Франц Иосиф. Вот от кого идут денежки. Я – атеист.
– Вы «Черную свинью» читали? – спросил лейтенант. – Я вам достану. Эта книга пошатнула мою веру.
– Грязная и подлая, – ответил священник. – Она не могла вам понравиться.
– Очень ценная книга, – возразил лейтенант. – Она рассказывает о церковниках. Вам понравится, – обратился он ко мне.
Мы со священником обменялись улыбками, нас разделяла горящая свеча.
– Не читайте, – сказал он.
– Я вам ее достану, – настаивал лейтенант.
– Все мыслящие люди атеисты, – заметил майор. – В масонов я тоже не верю.
– Я верю в масонов, – заявил лейтенант. – Достойная организация.
Кто то вошел в столовую, и через открытую дверь я увидел, что валит снег.
– Из за снегопадов о наступлении придется забыть, – сказал я.
– Само собой, – отозвался майор. – Берите отпуск. Посмотрите Рим, Неаполь, Сицилию…
– Пусть съездит в Амальфи, – предложил лейтенант. – Там живет моя семья. Я вам напишу рекомендательное письмо. Они вас примут как сына.
– Пусть едет в Палермо.
– На Капри.
– Почему бы вам не заглянуть в Абруцци и к моей семье в Капракотте, – сказал священник.
– Абруцци, скажете тоже. Да там снега больше, чем здесь. Что он, крестьян не видел? Пусть посмотрит центры культуры и цивилизации.
– Ему нужны хорошие девочки. Я вам дам адреса в Неаполе. Юные красотки… а при них мамочки. Ха ха ха!
Капитан выставил пятерню большим пальцем вверх, как это делают, демонстрируя игру теней на стене. Он снова заговорил на ломаном итальянском.
– Уезжать таким, – он показал на большой палец, – а назад таким, – он потрогал свой мизинец.
Все засмеялись.
– Смотрите, – продолжил капитан. Он снова растопырил пятерню. И снова горящая свеча показала ее тень на стене. Он стал называть пальцы, начиная с большого: – Soto tenente, tenente, capitano, maggiore, tenente colonello . Вы уезжать soto tenente! А возвращаться tenente colonello!
Общий хохот. Игра на пальцах имела большой успех. Капитан крикнул, глядя на священника:
– Святой отец каждую ночь пять девочки!
Все снова засмеялись.
– Поезжайте прямо сейчас, – сказал майор.
– Я бы поехал с вами и все вам показал, – подхватил лейтенант.
– Привезите фонограф.
– Привезите хороших оперных пластинок.
– Карузо.
– Не надо Карузо. Он вопит.
– Тебе бы так.
– А я говорю вопит!
– Почему бы вам не заглянуть в Абруцци, – повторил священник сквозь разноголосицу. – Там хорошая охота. Люди вам понравятся. Там холодно, зато ясно и сухо. Вас примут в моем доме. Мой отец – заядлый охотник.
– Пошли, – сказал капитан. – Идти в бордель, пока не закрылся.
– Спокойной ночи, – пожелал я священнику.
– Спокойной ночи, – ответил он.
Глава третья
Когда я вернулся из отпуска, мы по прежнему стояли в этом городке. Окрестности заполонили тяжелые орудия. Была весна, зеленели поля, на виноградной лозе появились новые побеги, а на придорожных деревьях листочки, и с моря веял легкий бриз. Я увидел городок и старый замок на холме, и вдали горы, буроватые горы с зелеными проплешинами на склонах. В городке появилось больше орудий и новые госпитали, на улицах встречались англичане, в том числе женщины, еще какие то дома пострадали от артобстрела. Было по весеннему тепло, и, пройдя по аллее, обсаженной деревьями, вобравшими тепло нагретых солнцем кирпичных стен, я обнаружил, что мы живем в том же доме и что он нисколько не изменился за время моего отсутствия. Дверь была нараспашку, на скамейке сидел солдат, греясь на солнце, у бокового входа стояла «санитарка», и, когда я вошел, повеяло запахами мраморной плитки и больницы. Все как всегда, только на дворе весна. Я заглянул в большую комнату, залитую солнцем сквозь открытое окно. За столом сидел майор, он меня не видел, и я замешкался: то ли войти и доложить, то ли сначала подняться наверх и привести себя в порядок. Я решил подняться наверх.
Комната, которую я делил с лейтенантом Ринальди, была с видом во двор. Окно нараспашку, моя кровать застлана одеялом, на стене висят мои вещи и на одном крючке противогаз в продолговатой жестяной коробке и стальная каска. В изножье кровати, на плоском сундучке, мои зимние кожаные ботинки, блестящие от жира. На стене моя австрийская снайперская винтовка с восьмигранным стволом из вороненой стали и удобным прикладом из красивого темного грецкого ореха. Оптический прицел к ней, помнится, заперт в сундучке. Лейтенант Ринальди спал на своей кровати. Услышав шаги, он проснулся и сел на постели.
– Ciao! – сказал он. – Как провел время?
– Лучше не бывает.
Мы обменялись рукопожатием, он за шею привлек меня к себе и поцеловал.
– Уф, – вздохнул я.
– Ты грязный, – сказал он. – Тебе надо помыться. Где был, что делал? Ну ка, выкладывай.
– Где я только не был. Милан, Флоренция, Рим, Неаполь, Вилла Сан Джованни, Мессина, Таормина…
– Звучит как расписание поездов. А красивые приключения?
– Да.
– Где?
– Милан, Флоренция, Рим, Неаполь…
– Довольно. Расскажи о самом лучшем.
– В Милане.
– Это потому что ты с него начал. Где ты с ней познакомился? В замке Кова? Куда вы пошли? Как это было? Рассказывай как на духу. Ты с ней провел ночь?
– Да.
– Забудь. У нас теперь такие красотки. Первый раз на фронте.
– Здорово.
– Не веришь? Вечером пойдем и сам увидишь. А еще в городе появились шикарные англичанки. Я влюблен в мисс Баркли. Я вас познакомлю. Я, наверно, женюсь на мисс Баркли.
– Мне надо умыться и доложить о прибытии. Кто нибудь вообще работает?
– У нас тут сплошной лазарет: обморожения, желтуха, триппер, членовредительство, пневмония и шанкры, твердые и мягкие. Иногда на кого нибудь падает кусок скалы. Но бывают ранения и посерьезнее. На следующей неделе военные действия возобновляются. Наверное. Так говорят. Как считаешь, мне следует жениться на мисс Баркли – само собой, после войны?
– Непременно, – ответил я, набирая полный таз воды.
– Вечером ты мне все расскажешь, – сказал Ринальди. – А сейчас я должен поспать, чтобы встретить мисс Баркли свежим и красивым.
Я снял китель и нижнюю рубашку и вымылся холодной водой из таза. Растираясь полотенцем, я осматривался вокруг, поглядывал в окно и на Ринальди, лежавшего на кровати с закрытыми глазами. Он был хорош собой, мой сверстник, родом из Амальфи. Он любил свою профессию хирурга, и мы были хорошими друзьями. Пока я на него смотрел, он открыл глаза.
– У тебя деньги есть?
– Да.
– Одолжи мне пятьдесят лир.
Я обтер руки и достал бумажник из внутреннего кармана висевшего на стене кителя. Ринальди, не приподнимаясь, взял банкноту, сложил ее, сунул в карман бриджей и улыбнулся:
– Я должен произвести на мисс Баркли впечатление человека с достатком. Ты настоящий друг и мой финансовый покровитель.
– Да пошел ты, – сказал я.
Вечером в офицерской столовой я оказался рядом со священником, и он расстроился и даже обиделся, что я так и не побывал в Абруцци. Он написал отцу, что я приеду, и они готовились к встрече. Я расстроился не меньше его и сам не мог понять, почему туда не съездил. Я ведь хотел поехать и теперь пытался объяснить, как закрутился, и в конце концов он понял, что я действительно хотел поехать, и все более или менее устаканилось. Я пил много вина, а потом кофе с травяным ликером и, подвыпив, объяснял, как у нас не получается делать по задуманному, никогда не получается.
Мы вдвоем разговаривали, пока вокруг шли споры. Я хотел поехать в Абруцци. Но так и не побывал в местах, где промерзшие дороги сродни прокатной стали, где по настоящему морозно и сухо, и снег сухой и рассыпчатый, а на снегу заячьи следы, и крестьяне снимают шапки и обращаются к тебе «дон», и охота что надо. Я так и не побывал в тех местах, а поехал туда, где допоздна сидишь в прокуренных кафе, а потом комната плывет у тебя перед глазами и, чтобы ее остановить, надо сфокусировать взгляд на стене, и ночью, пьяный, лежишь в постели, понимая, что все закончилось, а утром просыпаешься в радостном недоумении, не соображая, кто лежит рядом, и мир кажется в темноте каким то нереальным, и это так возбуждает, что хочется в ночи начать все с начала, ничего не знающим и беспечным, понимающим, что все, все, хватит, и тебе уже безразлично. Вчера ты был чем то сильно озабочен, но вот проснулся поутру, и все это осталось там, а сейчас все так отчетливо, жестко и ясно, а тут еще поцапаешься по поводу цены вопроса. Иной раз все как то ничего, по прежнему тепло и полюбовно, впереди завтрак, потом ленч. А в другой раз ни одного теплого слова, и ты рад, что наконец вырвался на улицу, но впереди такой же день и такая же ночь. Я пытался рассказать про ночи и про разницу между ночью и днем, что ночью лучше, разве что день очень ясный и холодный, но этого не объяснишь, как я не могу объяснить это сейчас. Просто ты это знаешь, если сам пережил. Он такого не пережил и все таки понял, что я действительно хотел поехать в Абруцци, но не доехал, и мы остались друзьями, в чем то схожими, а в чем то нет. Он всегда знал что то такое, чего не знал я, а узнав, легко забывал. Но тогда я этого еще не понимал, до меня это дошло позже. А пока мы все сидели в столовой, трапеза давно закончилась, но споры продолжались. Наш разговор оборвался, и капитан заявил во всеуслышание:
– Святой отец скучать. Он страдать без девочка.
– Я не страдаю, – отозвался священник.
– Святой отец страдает. Он хочет, чтобы войну выиграли австрийцы, – настаивал капитан. Все обратились в слух. Священник покачал головой.
– Нет, – сказал он.
– Святой отец не хочет, чтобы мы шли в атаку. Вы же не хотите, чтобы мы шли в атаку?
– Почему? Раз идет война, наверное, мы должны атаковать.
– Должны и будем!
Священник согласно кивнул.
– Оставьте его в покое, – вмешался майор. – Все нормально.
– Все равно от него ничего не зависит, – сказал капитан. Все встали и вышли из за стола.
Глава четвертая
Утром меня разбудила батарея в палисаднике по соседству. Уже светило солнце, я встал с кровати и подошел к окну. Гравий на дорожках был влажный и трава мокрая от росы. Батарея дала два залпа, и каждый раз от движения воздуха дрожало оконное стекло, и развевались полы моей пижамы. Орудий я не видел, но стреляли они как раз поверх наших голов. Иметь их под боком удовольствие ниже среднего, но хотя бы не самые большие, и на том спасибо. Пока я высматривал что то в палисаднике, со стороны дороги затарахтел грузовик. Я оделся, спустился вниз, выпил кофе на кухне и пошел в гараж.
Под длинным навесом выстроились в ряд десять машин. Тяжелые тупоносые санитарные машины, выкрашенные в серый цвет и похожие на мебельные фургоны. Одну во дворе ремонтировали механики. Еще три «санитарки» дежурили в горах возле перевязочных пунктов.
– Эту батарею не обстреливают? – спросил я одного из механиков.
– Нет, синьор лейтенант. Она защищена холмом.
– Как дела вообще?
– Ничего. Эта машина убитая, а остальные на ходу. – Он прервал работу и улыбнулся. – Вы из отпуска?
– Да.
Он с ухмылочкой обтер руки о свитер.
– Хорошо отдохнули?
Остальные тоже заулыбались.
– Неплохо, – сказал я. – А что с ней?
– Убитая. То одно, то другое.
– А сейчас что?
– Старые кольца.
Я оставил их возиться с автомобилем, казавшимся обесчещенным и выпотрошенным, с мотором наружу и разложенными на верстаке запчастями, а сам вошел под навес, чтобы разглядеть машины поближе. Они были относительно чистые: какие то недавно помыли, другие покрыты пылью. Я проверил, нет ли на покрышках порезов или вмятин от дорожных камней. Вроде в хорошем состоянии. Очевидно, ничего не меняется от того, устраиваю я проверки или нет. Мне представлялось, что состояние автопарка, вне зависимости от доступности запчастей, и налаженная эвакуация больных и раненых в горах из перевязочных в эвакопункт и их дальнейшее распределение по госпиталям, указанным в медицинских картах, во многом зависит от меня. А на деле никакой разницы, что я есть, что меня нет.
– Проблемы с запчастями? – спросил я у механика сержанта.
– Никаких, синьор лейтенант.
– Где сейчас склад горючего?
– Там же.
– Отлично. – Я вернулся в дом и выпил в столовой еще одну кружку кофе. Кофе был бледно серого цвета, сладкий от сгущенки. За окном чудесное весеннее утро. В носу появилась сухость, предвещавшая жару. В тот день я объезжал посты в горах и в город вернулся под вечер.
Без меня, кажется, дела шли лучше. Наступление, по слухам, должно было возобновиться. Нашей дивизии предстояло форсировать реку, и во время атаки я должен был по указанию майора проверять посты. Форсирование реки планировалось в узкой горловине с последующим восхождением на гору. Посты следовало устроить максимально близко к реке и замаскировать. В конечном счете подходящие места выберет пехота, ну а мы как бы отвечали за логистику. Тот самый случай, когда у тебя появляется ложное чувство, что ты кем то руководишь.
Пыльный и грязный, я пошел умыться. Ринальди сидел на своей кровати с английской грамматикой Хьюго. Он был одет с иголочки, в черных ботинках, волосы блестели от бриллиантина.
– Отлично, – сказал он, увидев меня. – Ты пойдешь со мной к мисс Баркли.
– Нет.
– Да. Будь так добр, помоги мне произвести на нее хорошее впечатление.
– Ладно. Подожди, пока я приведу себя в порядок.
– Умойся и иди так.
Я умылся, причесался, и мы пошли к выходу.
– Постой, – сказал Ринальди. – Почему бы нам не выпить. – Он открыл сундучок и достал оттуда бутылку.
– Только не травяной ликер, – сказал я.
– Нет. Граппа.
– Ладно.
Он наполнил два стакана, и мы чокнулись, отставив мизинцы. Граппа была очень крепкая.
– Еще?
– Давай, – кивнул я.
Мы выпили по второму, Ринальди убрал бутылку в сундучок, и мы спустились вниз. После жаркого дня с заходом солнца приятно было прогуляться по городу. Британский госпиталь размещался в большой вилле, построенной немцами перед войной. Мисс Баркли была в саду, а с ней еще одна медсестра. Разглядев между деревьев белые форменные платья, мы направились прямиком туда. Ринальди отсалютовал. Я тоже, но не так лихо.
– Добрый вечер, – поздоровалась мисс Баркли. – Вы ведь не итальянец?
– О нет.
Ринальди разговаривал с другой сестрой, и они над чем то смеялись.
– Как странно – служить в итальянской армии.
– Это не совсем армия. Медслужба.
– Все равно странно. Что вас побудило?
– Не знаю, – ответил я. – Не все имеет разумные объяснения.
– Вот как? А меня в детстве учили, что все.
– Как это мило.
– Мы и дальше будем разговаривать в таком духе?
– Нет, – сказал я.
– Ну, слава Богу.
– Что это за палка? – поинтересовался я у мисс Баркли.
Высокая загорелая блондинка с серыми глазами, в форменной одежде медсестры. Настоящая красавица. Она держала в руке обтянутую кожей тонкую ротанговую палку, вроде стека для верховой езды.
– Она принадлежала мальчику, которого убили в прошлом году.
– Мне очень жаль.
– Чудный мальчик. Мы должны были пожениться, а его убили на Сомме.
– Та еще бойня.
– Вы там были?
– Нет.
– Я об этом наслышана, – сказала она. – Здесь такой войной не пахнет. Эту палку мне прислали. Его мать переслала. А ей вернули вместе с его вещами.
– И давно вы были обручены?
– Восемь лет. Мы вместе выросли.
– А почему не вышли за него раньше?
– Сама не знаю, – ответила она. – По глупости. Хотя бы это могла ему дать. Но я считала, что ему это не нужно.
– Ясно.
– Вы кого нибудь любили?
– Нет.
Мы уселись на скамейку, и я остановил на ней взгляд.
– У вас красивые волосы, – сказал я.
– Они вам нравятся?
– Очень.
– Я хотела их обрезать, когда он умер.
– Да ну?
– Хотелось что то для него сделать. Видите ли, другое меня не волновало, и при желании он мог это заполучить. Он мог заполучить все, что только пожелал бы, если бы я знала. Я бы вышла за него замуж, да все что угодно. Сейчас то я все понимаю. Но тогда он захотел пойти на войну, а я ничего не понимала.
Я молчал.
– Я ничегошеньки не понимала. Думала, для него будет только хуже. Думала, что он может не выдержать, а потом, как известно, его убили, и на этом все кончилось.
– Ну, не знаю.
– О да, – сказала она. – Все кончено.
Мы оба поглядели на Ринальди, беседовавшего с другой сестрой.
– Как ее зовут?
– Фергюсон. Хелен Фергюсон. Ваш друг врач, не так ли?
– Да. Он очень хороший врач.
– Прекрасно. Хороший врач в прифронтовой полосе – большая редкость. Мы ведь находимся в прифронтовой полосе?
– Да уж.
– Тоже мне фронт, – сказала она. – А вот места красивые. Предстоит наступление?
– Да.
– Придется поработать. Сейчас то мы без работы.
– Давно вы стали сестрой милосердия?
– С конца пятнадцатого. Одновременно с ним. Помню, у меня была дурацкая идея, что он попадет ко мне в госпиталь. С сабельным ранением и забинтованной головой. Или с простреленным плечом. Что то живописное.
– У нас живописный фронт, – заметил я.
– Да, – согласилась она. – А вот Франция – это ни у кого не укладывается в голове. Если бы укладывалось, так не могло бы продолжаться. Какое там сабельное ранение. Его разорвало на мелкие кусочки.
Я помалкивал.
– По вашему, это будет продолжаться бесконечно?
– Нет.
– Что может это остановить?
– Где то сломается.
– Мы сломаемся. Во Франции мы сломаемся. Нельзя проделывать такие вещи, как на Сомме, и не сломаться.
– Здесь не сломаются.
– Думаете?
– Да. Прошлым летом все получалось.
– Могут и сломаться, – сказала она. – Кто угодно может сломаться.
– Немцы тоже.
– Нет, – возразила она. – Я так не думаю.
Мы подошли к другой паре.
– Вы любите Италию? – спросил Ринальди мисс Фергюсон по английски.
– Недурственно.
– Не понимать. – Ринальди тряхнул головой.
– Abbastanza bene, – перевел я.
Он неодобрительно покачал головой.
– Не так. Вы любите Англию?
– Не очень. Видите ли, я шотландка.
Ринальди вопросительно уставился на меня.
– Она шотландка, поэтому она любит Шотландию больше, чем Англию, – сказал я по итальянски.
– Но Шотландия это же Англия.
Я перевел для мисс Фергюсон.
– Pas encore , – возразила она.
– Не совсем?
– Совсем нет. Мы не любим англичан.
– Не любить англичан? Не любить мисс Баркли?
– О, это другое дело. Не воспринимайте все так буквально.
Вскоре мы попрощались и ушли. По дороге домой Ринальди сказал:
– Ты нравишься мисс Баркли больше, чем я. Это очевидно. А шотландочка очень даже ничего.
– Даже очень, – согласился я, хотя толком ее не разглядел. – Она тебе нравится?
– Нет, – ответил Ринальди.
Глава пятая
На следующий день я снова наведался к мисс Баркли. В саду ее не было, и я направился к боковому входу, куда подъезжали санитарные машины. Внутри я нашел старшую сестру, которая сообщила, что мисс Баркли на дежурстве.
– Идет война, знаете ли.
Я сказал, что в курсе.
– Вы и есть тот американец, который служит в итальянской армии? – спросила она.
– Да, мэм.
– Как вас угораздило? Почему вы не в нашей части?
– Сам не знаю, – признался я. – А сейчас я могу записаться?
– Боюсь, что нет. Скажите, почему вы пошли в итальянскую армию?
– Я жил в Италии и говорю по итальянски.
– Вот как, – сказала она. – Я учу итальянский. Красивый язык.
– Кто то сказал, что его можно выучить за две недели.
– О, только не я. Я его учу уже столько месяцев. Если хотите ее увидеть, приходите после семи. К тому времени она освободится. Только не приводите с собой кучу итальянцев.
– Даже при том, что у них красивый язык?
– Даже при том, что у них красивая форма.
– До свидания, – попрощался я.
– A rivederci, tenente .
– A rivederci. – Я отсалютовал и вышел. Стыдоба – салютовать иностранцам, изображая из себя местного. Итальянский салют явно не предназначался на экспорт.
День выдался жаркий. Я побывал на позициях перед мостом возле Плавы в верховье реки. Именно оттуда должно было начаться наступление. Осуществить его в прошлом году не представлялось возможным, так как от укреплений до понтонного моста вела только одна дорога, которая почти на милю простреливалась из пулеметов и пушек. К тому же она была недостаточно широкой, чтобы пропустить весь транспорт, необходимый для наступления, и австрийцы устроили бы настоящую бойню. Но итальянцы перешли через понтонный мост и, рассредоточившись вдоль реки примерно на полторы мили, укрепились на австрийской стороне. Место было крутое, так что зря противник позволил им окопаться. Пожалуй, то была уступка с обеих сторон, поскольку австрийцы по прежнему удерживали плацдарм ниже по течению. Их траншеи на склоне холма отделяли от итальянских считаные метры. На этом месте раньше был городок, превратившийся в руины. Мало что осталось и от железнодорожной станции, и от разбитого каменного моста, который невозможно было отремонтировать и использовать, так как он был весь на виду.
Я проехал до реки по узкой дороге, оставил машину возле перевязочного пункта у подножия холма, пересек понтонный мост, защищенный от неприятеля выступом горы, и пошел по траншеям на месте разрушенного городка у подножия склона. Все сидели в окопах. Фугасные огнеметы стояли в ряд, готовые в любой момент попросить артиллерийскую подмогу или дать сигнал, что перерезан телефонный провод. Здесь было тихо, жарко и грязно. Я посмотрел сквозь колючку – австрийцев не видать. Я выпил в блиндаже со знакомым капитаном и тем же путем пошел обратно.
Заканчивалось строительство новой широкой дороги, петлявшей в лесу на горе и зигзагами выходившей к мосту, после чего должно было начаться наступление. Идея заключалась в том, чтобы все подвозить по новой дороге, а порожные грузовики, прицепы и загруженные санитарные машины пускать по старой узкоколейке. Перевязочный пункт находился на австрийском берегу, у подножия холма, и санитары таскали носилки с ранеными через понтонный мост. Так же будет и во время наступления. Насколько я мог понять, последний, что то около мили, участок новой дороги, где она сглаживалась, станет объектом регулярных артобстрелов со стороны австрийцев. Перспектива пугающая. Но я нашел укромное место для «санитарок», где, миновав опасный участок, они смогут спокойно дожидаться, пока доставят раненых через понтонный мост. Я бы проехал по новой дороге, но она еще не была закончена. На вид широкая и добротно сделанная, под правильным углом, и ее изгибы, проглядывавшие сквозь лесные прогалины на горном склоне, впечатляли. Автомобилям с хорошими тормозами, тем более прибывающим порожняком, ничто не угрожало. Обратно я поехал по узкоколейке.
Меня тормознули два карабинера. Впереди разорвался снаряд, и, пока все ждали, на дорогу упали еще три. Снаряды семьдесят седьмого калибра со свистом пролетали над головой, после яркой вспышки содрогалась земля, и дорогу заволакивал серый дым. Наконец карабинеры дали отмашку, что можно ехать. Объезжая воронки, я вдыхал запахи взрывчатки, обожженной глины и камня и разбросанной кремниевой гальки. Я вернулся в Горицию на нашу виллу, а впереди, как я уже говорил, был визит к отдежурившей мисс Баркли.
Я быстро поужинал и отправился на виллу, где помещался британский госпиталь. Вилла была огромная и красивая, обсаженная прекрасными деревьями. Мисс Баркли сидела в саду на скамейке вместе с мисс Фергюсон. Кажется, они были рады меня видеть. Вскоре мисс Фергюсон извинилась и встала.
– Оставлю вас вдвоем, – сказала она. – Вам и без меня хорошо.
– Хелен, не уходи, – попросила мисс Баркли.
– Мне надо идти. Я должна написать несколько писем.
– Доброй ночи, – сказал я.
– Доброй ночи, мистер Генри.
– Не пишите такого, что могло бы насторожить цензора.
– Можете не беспокоиться. Я только описываю, в каком красивом месте мы живем и как отважны итальянцы.
– Тогда вас представят к награде.
– Это было бы чудесно. Доброй ночи, Кэтрин.
– До скорого, – сказала мисс Баркли.
Мисс Фергюсон скрылась в темноте.
– Она милая, – сказал я.
– Да, очень милая. Она же сестра милосердия.
– А вы?
– Я – нет. Я из ЖДК . Мы трудимся, не жалея сил, но нам не доверяют.
– Почему?
– Нам не доверяют, пока ничего не происходит. Когда доходит до дела, отношение меняется.
– А в чем разница?
– Медсестра почти врач. Она к этому долго шла. ЖДК – это короткий путь.
– Ясно.
– Итальянцы не подпускают женщин к линии фронта, поэтому у нас особый режим. Мы не выходим.
– По крайней мере я могу приходить сюда.
– Это да. Мы не монахини.
– Забудем про войну.
– Легко сказать. Как ее забудешь?
– Все равно, давайте забудем.
– Договорились.
Мы смотрели друг на друга в темноте. Она была такая красивая, и я взял ее за руку. Она не возражала, и тогда другой рукой я приобнял ее за талию.
– Не надо, – сказала она. Я не убрал руку.
– Почему?
– Не надо, и все.
– Надо, – сказал я. – Пожалуйста.
Я наклонился в темноте, чтобы ее поцеловать, и тут меня словно обожгло. Она влепила мне увесистую пощечину. По носу и по глазам, от чего у меня навернулись слезы.
– Ох, простите.
Кажется, я получил небольшое преимущество.
– Все правильно.
– Мне ужасно неприятно, – сказала она. – Я взвилась от мысли, что это из серии «у медсестры свободный вечер». Я не хотела вас больно ударить. Вам больно? – Она глядела на меня в темноте. Я был зол, но при этом уверен в себе – будущее просчитывалось, как шахматные ходы.
– Вы поступили правильно, – ответил я. – Никаких обид.
– Бедняжка.
– Я веду довольно нелепый образ жизни, практически не говорю на английском, а тут вы, такая красивая. – Я не сводил с нее глаз.
– Не говорите глупости. Я перед вами извинилась. По моему, мы поладим.
– Да, – сказал я. – И мы убежали от войны.
Она засмеялась. Я первый раз услышал, как она смеется. Ее лицо было прямо передо мной.
– Вы милый, – сказала она.
– Вот уж нет.
– Да. Вы прелесть. Я вас поцелую, если не возражаете.
Я заглянул в ее глаза, приобнял, как прежде, и поцеловал. Я привлек девушку к себе и впился в ее губы, пытаясь их разжать, но безуспешно. Я был все еще зол, и вдруг она задрожала в моих объятьях. Я так прижал ее к себе, что чувствовал биение ее сердца, и тут она разжала губы, прижалась затылком к моей руке и заплакала у меня на плече.
– Ах, дорогой, – сказала она. – Ты ведь будешь паинькой, правда?
Черт знает что, подумал я, гладя ее по волосам и похлопывая по плечу. Она продолжала плакать.
– Будешь, да? – Она подняла глаза. – Нас ждут необычные времена.
Через какое то время я проводил ее до дверей, и она ушла, а я отправился домой. Я поднялся наверх. Ринальди лежал на своей кровати. Он посмотрел на меня.
– Понемногу охмуряешь мисс Баркли?
– Мы друзья.
– У тебя вид кобелька в период гона.
Я не понял, о чем он.
– В период чего?
Он объяснил.
– Это у тебя, – огрызнулся я, – вид кобелька, готового…
– Хорош, – перебил он меня. – Этак мы можем разругаться. – И сопроводил свои слова смехом.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, щенок.
Я подушкой смахнул на пол его свечу и в темноте залез в постель. Ринальди свечу поднял, снова зажег и возобновил чтение.
Глава шестая
Два дня я объезжал посты. Когда вернулся, время было уже позднее, и с мисс Баркли я увиделся лишь на следующий вечер. В саду я ее не застал, и пришлось дожидаться в офисе, пока она спустится. В комнате, используемой под офис, на крашеных деревянных колоннах вдоль стен стояли мраморные бюсты. Бюсты украшали и прихожую. Мрамор делал их все на одно лицо. Скульптура всегда казалась мне скучным делом. Бронза еще туда сюда, но мрамор напоминает мне о кладбище. Хотя одно кладбище мне понравилось – в Пизе. Ну, а если вы желаете увидеть удручающие мраморные бюсты, идите на генуэзское кладбище. Эта вилла когда то принадлежала очень богатому немцу, и такая коллекция бюстов должна была ему обойтись в изрядную сумму. Интересно, кто их изготовил и сколько за них выручили. Я пытался понять, это члены семьи или кто то еще, но на них на всех лежала печать классицизма, и невозможно было сказать ничего определенного.
Я сел на стул, держа пилотку в руках. Вообще то мы даже в Гориции должны были носить стальную каску, но она была слишком неудобной и выглядела чертовски театрально в городе, из которого не эвакуировалось гражданское население. Каску я надевал, когда объезжал посты, и еще брал с собой английский противогаз. Мы как раз начали их получать. Это были настоящие респираторы. Нас также обязали носить пистолет, даже врачей и офицеров санитарных частей. Я ощущал его прижатым к спинке стула. Если ты не носил его на видном месте, тебе грозил арест. Ринальди набил кобуру туалетной бумагой. Я носил оружие и чувствовал себя настоящим солдатом, пока не поупражнялся в стрельбе. Это была «Астра» калибра 7,65 с коротким стволом и такой отдачей, что попасть в цель было нереально. Я пробовал подводить прицел под мишень и хоть как то контролировать скачущий дурацкий ствол, но все, чего я добился, это попадать в метре от мишени, стреляя с двадцати шагов, и тогда, поняв всю бессмысленность ношения оружия, я про него забыл, оно просто болталось у меня на пояснице, и я не испытывал ничего, кроме смутного стыда, при встрече с теми, кто говорил на моем родном языке. Я сидел на стуле под неодобрительными взглядами какого то дежурного за столом и рассматривал то мраморный пол, то колонны с мраморными бюстами, то фрески на стенах в ожидании мисс Баркли. Фрески были неплохие. Любая фреска хороша, когда она начинает отслаиваться и осыпаться.
Я увидел идущую по коридору Кэтрин Баркли и поднялся. Она не показалась мне высокой, зато ужасно миловидной.
– Добрый вечер, мистер Генри, – сказала она.
– Как поживаете? – спросил я.
Дежурный за столом обратился в слух.
– Сядем здесь или выйдем в сад?
– Давайте выйдем. Там прохладнее.
Я последовал за ней в сад под пристальным взглядом дежурного. Когда мы оказались на гравийной дорожке, она спросила:
– Где ты пропадал?
– Объезжал посты.
– Ты не мог меня известить?
– Нет, – сказал я. – В этом не было смысла. Я полагал, что сразу вернусь.
– Милый, все таки надо было меня известить.
Мы свернули под деревья. Я взял ее за руки, остановил и поцеловал.
– Мы можем куда нибудь уйти?
– Нет, – ответила она. – Нам остается только прогуливаться. Тебя так долго не было.
– Всего третий день. Я же вернулся.
Она посмотрела на меня.
– Ты любишь меня, правда?
– Да.
– Ты ведь говорил, что меня любишь?
– Да, – солгал я. – Я люблю тебя. – На самом деле я ей этого не говорил.
– Я для тебя Кэтрин?
– Кэтрин.
Мы немного прошли и остановились под деревом.
– Скажи: «Я вернулся вечером к Кэтрин».
– Я вернулся вечером к Кэтрин.
– Ах, милый, ты правда вернулся?
– Да.
– Я тебя очень люблю, и мне было так тяжело. Ты не уедешь?
– Нет. Я всегда буду возвращаться.
– Я тебя очень люблю. Пожалуйста, снова положи туда руку.
– Я ее не убирал.
Я запрокинул ей голову, чтобы видеть лицо, когда буду ее целовать. Глаза закрыты. Я поцеловал ее в закрытые глаза и подумал, что она, пожалуй, немного того. Пусть даже так. Мне было все равно, во что я влезаю. Все лучше, чем ходить каждый вечер в бордель, где девочки в перерывах между уходами наверх с другими офицерами забираются к тебе на колени и разворачивают головной убор задом наперед в знак особого расположения. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и в мыслях такого нет. Это была игра, вроде бриджа, только здесь вместо карт выкладываешь слова. Как в бридже, нужно изображать, что играешь на деньги, и делать ставки. Правда, никто не объяснил, какие здесь ставки. Но мне было все равно.
– Хорошо бы куда нибудь пойти, – предложил я, испытывая затруднение сродни тому, когда надо стоя долго заниматься любовью.
– Некуда идти, – отозвалась она, вернувшись из какого то другого мира.
– Можем ненадолго присесть.
Мы сели на каменную скамью. Я держал Кэтрин Баркли за руку, обнять себя она не позволяла.
– Сильно устал?
– Нет.
Она опустила взгляд на траву.
– Некрасивая у нас игра, не правда ли?
– Игра?
– Дурачка из себя изображаешь?
– И не пытаюсь.
– Ты славный парень, – сказала она. – И играешь настолько хорошо, насколько это возможно. Но игра некрасивая.
– Ты всегда читаешь чужие мысли?
– Не всегда. Но твои – да. Зачем притворяться, что ты меня любишь? На сегодня хватит. Может, еще о чем то хочешь поговорить?
– Но я правда тебя люблю.
– Давай не будем лгать без необходимости. Пожалуйста. Мне показали маленький спектакль, и я его досмотрела. Как видишь, не разозлилась, не вышла из себя. Так, разве что чуть чуть.
Я сжал ее руку.
– Кэтрин, дорогая…
– Прозвучало забавно – «Кэтрин». Каждый раз у тебя это звучит по разному. Но ты такой милый. Ты хороший.
– Вот и наш священник так говорит.
– Да, ты хороший. И ты же будешь приходить ко мне?
– Конечно.
– И можешь не говорить, что меня любишь. Оставим это на время. – Она встала и протянула руку: – Спокойной ночи.
Я хотел ее поцеловать.
– Нет, – сказала она. – Я страшно устала.
– И все же поцелуй меня, – попросил я.
– Я очень устала, милый.
– Поцелуй меня.
– Тебе так хочется?
– Да.
Мы стали целоваться, но она вдруг вырвалась.
– Нет. Спокойной ночи, милый.
Мы прошли до дверей, и я проследил за тем, как она ушла по коридору. Мне нравилось смотреть за ее движениями. Она ушла, и я отправился домой. Вечер был душный. В горах разворачивались серьезные дела. На Сан Габриеле темноту прорезали яркие вспышки.
Перед виллой «Росса» я остановился. За закрытыми ставнями еще кипела жизнь. Кто то распевал. Я пошел дальше. Ринальди вошел в комнату, когда я раздевался ко сну.
– Ага! – сказал он. – Дела не ахти. Малыш озадачен.
– Ты где был?
– На вилле «Росса». Это было очень поучительно. Все пели. А ты где был?
– Проведывал англичанок.
– Слава Богу, что я не спутался с англичанками.
Глава седьмая
На следующий день я возвращался с первого поста в горах и велел остановить машину перед smistimento , где рассортировывали раненых и больных согласно направлению в соответствующий госпиталь. Я сидел в машине, пока водитель относил бумаги. День был жаркий, небо пронзительно голубое, дорога белая и пыльная. Я сидел на высоком сиденье «фиата» и ни о чем не думал. Просто глядел на проходивший мимо полк. Все обливались по́том. Некоторые солдаты были в стальных касках, но у большинства они висели поверх скаток. Солдатские каски такие большие, что у многих не видно ушей. Офицеры же в касках подходящего размера. Это была часть бригады Базиликата. Я их узнал по петлицам в красно белую полоску. За колонной с большим опозданием тянулись отставшие солдаты, не поспевавшие за своими взводами. Мокрые от пота, запыленные, изнемогшие. На некоторых было жалко смотреть. Наконец показался последний солдат, хромоножка. Он остановился и уселся на обочине. Я вышел из машины и направился к нему.
– Что случилось?
Он поглядел на меня и поднялся на ноги.
– Я пошел.
– А в чем проблема?
– В войне, чтоб ее…
– Что у вас с ногой?
– С ногой ничего. У меня грыжа.
– Почему вы не воспользовались транспортом? – спросил я. – Почему не обратились в госпиталь?
– Меня не примут. Лейтенант считает, что я нарочно снял бандаж.
– Дайте я пощупаю.
– Она совсем вылезла.
– С какой стороны?
– Вот тут.
Я ее нащупал и попросил его:
– Покашляйте.
– Как бы она от этого не стала еще больше. Она и так с утра увеличилась в два раза.
– Садитесь в машину, – велел я. – Как только получу документы на раненых, провожу вас в санитарную часть.
– Он скажет, что я нарочно.
– Вам ничего не сделают, – сказал я. – Это ведь не рана. Давно она у вас?
– Но я потерял бандаж.
– Вас направят в госпиталь.
– А я могу остаться с вами, лейтенант?
– Не можете. У меня же нет на вас никаких бумаг.
Тут вышел водитель с документами на наших раненых.
– Четверых в сто пятый. Двоих в сто тридцать второй, – сказал он. Оба госпиталя находились по ту сторону реки.
– Садитесь за руль, – сказал я и помог солдату с грыжей взобраться на сиденье.
– Вы говорите по английски? – спросил он.
– Да.
– Как вам эта чертова война?
– Хреновая штука.
– Вот вот. Хреновая штука, черт бы ее побрал.
– Вы бывали в Штатах?
– А то. В Питсбурге. Я сразу понял, что вы американец.
– Разве мой итальянский недостаточно хорош?
– Я сразу просек, что вы американец.
– Еще один американец, – сказал водитель по итальянски, бросив взгляд на солдата с грыжей.
– Послушайте, лейтенант. Вы непременно должны отвезти меня в часть?
– Да.
– Наш старший врач знает о моей грыже. Я выбросил дурацкий бандаж, чтобы стало совсем плохо, и тогда меня не пошлют на передовую.
– Ясно.
– Может, отвезете меня в другое место?
– Если бы мы были на передовой, я бы мог отвезти вас в ближайший медпункт. Но здесь вам нужно направление.
– Если я вернусь в часть, меня прооперируют и пошлют на передовую с концами.
Я задумался над его словами.
– Вы бы не хотели оказаться на передовой с концами? – спросил он.
– Нет.
– Черт, эта мерзкая война.
– Послушайте, – сказал я. – Вы могли бы неудачно упасть на обочине и набить шишку на голове, а я бы на обратном пути вас подобрал и отвез в госпиталь. Альдо, съезжайте.
Мы съехали на обочину. Я помог солдату выбраться из машины.
– Я буду здесь, лейтенант, – сказал он.
– До встречи, – ответил я.
Мы продолжили наш путь, обогнали полк, уже протопавший около мили, затем пересекли стремительно убегающую из под свай моста реку, мутную от талого снега, и покатили по равнине, чтобы доставить раненых в разные госпитали. Обратно, уже порожняком, я гнал машину, чтобы подобрать солдата из Питсбурга. Сначала мы поравнялись все с тем же полком, совсем уже спекшимся и едва волочившим ноги, потом с отставшими одиночками. А потом мы увидели санитарную повозку, стоящую на обочине. Двое мужчин поднимали с земли солдата с грыжей. Все таки они за ним вернулись. Завидев меня, он помотал головой. Он был без каски, лоб в крови, нос ободран, рана и волосы покрыты пылью.
– Вон какая шишка, лейтенант! – закричал он. – И ничего не сделаешь. Они вернулись за мной.
Когда я приехал на виллу, было пять часов пополудни, и я отправился на моечную для машин, чтобы принять душ. Затем писал отчет в своей комнате, сидя у открытого окна в брюках и нательном белье. Через два дня начнется наступление, и я со своими машинами отправлюсь к Плаве. Я давно не писал в Штаты и понимал, что уже пора, но дело было так запущено, что непонятно, о чем писать. Решительно не о чем. Я послал парочку военных открыток из Zona di Guerra , последовательно вычеркнув все, кроме слов, что я в порядке. То, что требуется. В Америке они будут выглядеть отлично: странно и загадочно. Такой же странной и загадочной была наша зона боевых действий, хотя, думается, они велись неплохо и жестко в сравнении с другими войнами против австрийцев. Австрийская армия была создана, чтобы проигрывать Наполеону любого калибра. Можно было только мечтать о своем Наполеоне, но вместо него мы имели генерала Кадорну, толстого и преуспевающего, и Витторио Эммануэле, маленького человечка с длинной тонкой шеей и козлиной бородкой. На правом фланге орудовал герцог Аоста. Для выдающегося генерала он был, пожалуй, слишком хорош собой, но в нем чувствовалось мужское начало. Многие итальянцы были бы не прочь, если бы он стал королем. У него для этого были все данные. Он, будучи дядей короля, командовал 3 й армией. Я попал во 2 ю. В 3 й армии было несколько английских батарей. В Милане я познакомился с двумя артиллеристами оттуда, хорошими ребятами. Мы провели вместе отличный вечер. Физически крепкие, при этом робкие и застенчивые, а еще необыкновенно отзывчивые. Жаль, что я не попал к англичанам. Все было бы гораздо проще. Зато я мог бы запросто погибнуть. Не то что в санитарной службе. Впрочем, и в санитарной. Англичан, водителей «санитарок», периодически убивали. Но я знал, что меня не убьют. Во всяком случае, на этой войне. Дело было не во мне. Война казалась мне не более опасной, чем в кино. Но я молил Бога, чтобы она закончилась. Может, этим летом. Может, австрийцы сломаются. Они ломались во всех войнах. А эта что, какая то не такая? Все говорили, что французы слились. Я слышал от Ринальди, что французские войска устроили бучу и пошли на Париж. Я спросил, а дальше что, и получил ответ: «Что что, их остановили». Я мечтал побывать в мирной Австрии. В Шварцвальде. В горах Гарц.
А кстати, где они находятся? Бои шли в Карпатах, но туда я не рвался. Хотя, может, там и неплохо. Я мог бы отправиться в Испанию, если бы не война. С заходом солнца становилось прохладнее. После ужина я наведаюсь к Кэтрин Баркли. Жаль, что она сейчас не здесь. Поехать бы с ней в Милан. Поужинать в «Кове», потом теплым вечером прогуляться по виа Манцони, свернуть на набережную канала и дойти до отеля. Возможно, она бы не отказалась. Возможно, я сойду за ее убитого мальчика, мы войдем через парадный вход, и швейцар в знак приветствия снимет фуражку, я остановлюсь у стойки портье и попрошу ключи, а она будет ждать у лифта, потом мы в него войдем, и он медленно поползет вверх, клацая на каждом этаже, пока не доберется до нашего, и тогда мальчик лифтер откроет железную дверь и будет стоять снаружи, пока не выйдет она, а затем я, и мы пойдем по коридору, и я вставлю ключ в замок и открою дверь, и мы войдем, я сниму телефонную трубку и попрошу прислать в номер бутылку «Капри бьянка» в серебряном ведерке со льдом, и мы услышим, как в коридоре позвякивает лед, а потом посыльный постучит в номер, и я попрошу его оставить ведерко за дверью. А все потому, что из за жары мы в чем мать родила, окно нараспашку, над крышами домов носятся ласточки, а если в ночи подойти к окну, то можно разглядеть крошечных летучих мышей, охотящихся над деревьями и домами, и мы пьем капри, и дверь на запоре, а в комнате так тепло, что достаточно одной простыни, и всю теплую миланскую ночь напролет мы занимаемся любовью. Вот как должно быть. А сейчас я быстро поем и пойду к Кэтрин Баркли.
В столовой все говорили наперебой, а я налегал на вино, так как не быть нам сегодня братьями, если я слегка не приложусь, и обсуждал с нашим священником архиепископа Айрленда, судя по всему, достойного человека, претерпевшего много несправедливостей, в чем я, как американец, был повинен, хотя ни о чем таком даже не подозревал, однако делал вид, что в курсе. Было бы невежливо не знать о них ничего, выслушав блестящее объяснение причин, которые в конечном счете выглядели недоразумением. По моему, у архиепископа была замечательной фамилия , а родом он был из Миннесоты, из чего рождались чудесные словосочетания: Ирландия миннесотская, Ирландия висконсинская, Ирландия мичиганская. Особый шарм ей добавляло то, что она звучала как Айленд . Нет, не в этом дело. За ней стояло нечто более существенное. Да, святой отец. Верно, святой отец. Возможно, святой отец. Нет, святой отец. Может, и так, святой отец. Вы знаете об этом больше меня, святой отец. Священник был человек хороший, но скучный. Офицеры нехорошие, но скучные. Король хороший, но скучный. Вино плохое, но не скучное. Оно снимает с зубов эмаль, которая остается на нёбе.
– Священника посадили в кутузку, – говорил Рокка, – после того как при нем нашли трехпроцентные облигации. Все происходило, естественно, во Франции. Здесь бы его не арестовали. Он отрицал свою причастность к пятипроцентным облигациям. Это было в Безье, на юге. Я как раз был там и, прочитав об этом в газете, отправился в тюрьму и попросил свидания со священником. Было совершенно очевидно, что он эти облигации украл.
– Ни единому слову не верю, – заявил Ринальди.
– Дело твое, – сказал Рокка. – Я это рассказываю святому отцу. История очень поучительная. Он как представитель церкви ее оценит.
Священник улыбнулся.
– Продолжайте, – сказал он. – Я слушаю.
– Конечно, происхождение не всех ценных бумаг, которые там были, удалось объяснить, но с трехпроцентным займом и еще какими то местными облигациями, уже не помню какими, все было ясно. Короче, пришел я в тюрьму – внимание! – остановился перед его камерой и сказал, как если бы пришел на исповедь: «Благословите меня, святой отец, ибо вы согрешили».
Это вызвало общий хохот.
– А он что? – спросил священник.
Рокка вопрос проигнорировал и обратился ко мне:
– В чем соль, улавливаете?
Видимо, если ты все правильно понимал, анекдот от этого становился гораздо смешнее. Мне подлили вина, и я рассказал байку про английского рядового, которого засунули под душ. Потом майор рассказал байку про одиннадцать чехословаков и венгерского капрала. Выпив еще вина, я рассказал байку про жокея, который нашел однопенсовую монету. Майор вспомнил анекдот про герцогиню, страдавшую бессонницей. На этом месте священник ушел, а я рассказал анекдот про коммивояжера, приехавшего в Марсель в пять утра, когда дул мистраль. Я слышал, сказал майор, что вы умеете пить. Я стал это отрицать. Он настаивал на своем и поклялся Бахусом, что сейчас мы это проверим. Бабахусом, пробормотал я. Бахусом, твердо произнес он. Я должен на спор выпить с Басси Филиппе Винченца: он кружку – я кружку, он стакан – я стакан. Басси отказался, утверждая, что уже выпил в два раза больше меня. Я это назвал подлым враньем и призвал в свидетели Бахуса или как там его, что Филиппе Винченца Басси, а может, Басси Филиппе Винченца за весь вечер не взял в рот ни капли и вообще, для начала пусть разберется, как его звать. Он спросил, а я кто – Федерико Энрико или Энрико Федерико? Пусть победит сильнейший, сказал я, без всякого Бахуса, и майор для начала наполнил красным вином наши кружки. Я остановился на полдороге, внезапно вспомнив, куда я иду.
– Басси победил, – сказал я. – Вот кто настоящий мужчина. Мне надо идти.
– Ему правда надо, – подтвердил Ринальди. – У него свидание. Я все про это знаю.
– Мне надо идти.
– В другой раз, – сказал Басси. – В другой раз, когда вы будете в лучшей форме.
Он похлопал меня по плечу. На столе горели свечи. Все офицеры были в отличном расположении духа.
– Доброй ночи, господа, – попрощался я.
Ринальди вышел вместе со мной. Мы остановились на пятачке перед домом, и он сказал:
– Тебе не стоит идти туда пьяным.
– Я не пьян, Ринин. Честно.
– Тебе надо пожевать кофейные зерна.
– Глупости.
– Я тебе принесу, малыш. Погуляй пока. – Он вернулся с пригоршней жареных кофейных зерен. – На вот, пожуй, и да пребудет с тобой Бог.
– Бахус, – поправил я его.
– Я тебя провожу.
– Я в полном порядке.
Мы шли по городу, и я жевал зерна. У ворот, откуда дорожка вела к британской вилле, Ринальди пожелал мне спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – ответил я. – Почему бы и тебе не пойти?
Он помотал головой со словами:
– Нет. Мне бы чего нибудь попроще.
– Спасибо тебе за кофейные зерна.
– Не за что, малыш.
Я пошел по дорожке мимо четких очертаний кипарисов. Обернувшись, я увидел Ринальди, глядящего мне вслед, и помахал ему рукой.
Я сидел в приемной и ждал, когда ко мне спустится Кэтрин Баркли. Услышав шаги в коридоре, я встал, но то была не Кэтрин. Это была мисс Фергюсон.
– Привет, – сказала она. – Кэтрин попросила меня передать, что не сможет встретиться с вами сегодня.
– Мне очень жаль. Надеюсь, она не заболела.
– Она не очень хорошо себя чувствует.
– Вы ей передадите, что мне очень жаль?
– Передам.
– Может, мне завтра к ней зайти? Как вы думаете?
– Зайдите.
– Большое вам спасибо, – сказал я. – Спокойной ночи.
Я вышел и вдруг почувствовал себя одиноким и опустошенным. Я очень легкомысленно отнесся к встрече с Кэтрин, выпил лишку и чуть не забыл, куда иду, но, не увидев ее, ощутил одиночество и пустоту.
Страница 2