Джек Лондон Мятеж на «Эльсиноре»
Текст предоставлен правообладателемы
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=9066104&lfrom=166013508«Мятеж на «Эльсиноре» / Джек Лондон; вступ. материалы Р. Трифонова и Е. Якименко»: Клуб Семейного Досуга; Белгород; 2012
ISBN 978 5 9910 1908 8
Аннотация
Увлекательный рассказ об опасном плавании в южных морях на взбунтовавшемся парусном судне. Респектабельные пассажиры корабля «Эльсинора», вступив на борт, неожиданно обнаруживают, что команда состоит их каких то странных личностей…
Джек Лондон
Мятеж на «Эльсиноре»«The Mutiny Of The Elsinore» by Jack London
Вступительные материалы Р. Трифонова и Е. Якименко
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2012
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2012
* * *
Факты, даты, цитаты
Джек Лондон о себе
В письме к молодому писателю Клодсли Джонсу в ответ на просьбу выслать фотографию, 1899 г.
В январе мне стукнуло двадцать три. Рост без обуви пять футов семь восемь дюймов – морская жизнь подкоротила меня. В настоящее время вес 168 фунтов, но легко увеличивается до 180, когда живу на свежем воздухе и обхожусь без удобств. Чисто выбрит, иногда отпускаю светлые усы и темные бакены, но ненадолго. Гладкое лицо делает мой возраст неопределенным, так что даже придирчивые судьи дают мне то двадцать, то тридцать. Зеленовато серые глаза, густые сросшиеся брови, темные волосы. Лицо бронзового цвета, ставшее таковым из за длительных и постоянных встреч с солнцем, хотя теперь, благодаря отбеливающему процессу сидячего образа жизни, оно скорее желтое. Несколько шрамов, нет восьми передних верхних зубов, что обычно скрывает искусственная челюсть. Вот и весь я.
* * *
Из письма к первой возлюбленной Мэйбл Эпплгарт
Я родился в бедной семье, часто бедствовал и нередко голодал. Я никогда не знал, что значит иметь собственные игрушки. Насколько я помню себя с раннего детства, нищета сопутствовала нам всегда. Рубашку, купленную в магазине, я в первый раз надел, когда мне было восемь лет.
Только тот, кто голодал, может оценить по настоящему пищу, только те, кто путешествовал на море или в пустыне, могут оценить питьевую воду, и только ребенок, одаренный богатой фантазией, может оценить те вещи, которых он был лишен в детстве.
* * *
В 1897 году Джек отправился в Клондайк (Аляска) на золотые прииски. Впечатления от проведенной на Аляске зимы стали основой многих его произведений.
В Клондайке я нашел себя, там все молчат. Все думают. Там у вас вырабатывается правильный взгляд на жизнь. Сформировалось и мое миросозерцание.
* * *
Из статьи «Как я стал социалистом», 1905 г.
…В радостном упоении молодостью, умея постоять за себя и в труде и в драке, я был неудержимым индивидуалистом. И это естественно: ведь я был победителем. А посему – справедливо или несправедливо – жизнь я называл игрой, игрой, достойной мужчины. Для меня быть человеком – значило быть мужчиной, мужчиной с большой буквы. Идти навстречу приключениям, как мужчина, сражаться, как мужчина, работать, как мужчина (хотя бы за плату подростка), – вот что увлекало меня, вот что владело всем моим сердцем. И, вглядываясь в туманные дали беспредельного будущего, я собирался продолжать все ту же, как я именовал ее, мужскую игру, – странствовать по жизни во всеоружии неистощимого здоровья и неслабеющих мускулов, застрахованный от всяких бед. Да, будущее рисовалось мне беспредельным. Я представлял себе, что так и стану без конца рыскать по свету и, подобно «белокурой бестии» Ницше, одерживать победы, упиваясь своей силой, своим превосходством.
Что касается неудачников, больных, хилых, старых, калек, то, признаться, я мало думал о них; я лишь смутно ощущал, что, не случись с ними беды, каждый из них при желании был бы не хуже меня и работал бы с таким же успехом. Несчастный случай? Но это уж судьба, а слово судьба я тоже писал с большой буквы: от судьбы не уйдешь.
…
…Я возвратился из семимесячного плавания матросом, мне только что минуло восемнадцать лет, и я принял решение пойти бродяжить. С Запада, где люди в цене и где работа сама ищет человека, я то на крыше вагона, то на тормозах добрался до перенаселенных рабочих центров Востока, где люди – что пыль под колесами, где все высуня язык мечутся в поисках работы. Это новое странствие в духе «белокурой бестии» заставило меня взглянуть на жизнь с другой, совершенно новой точки зрения. Я уже не был пролетарием, я, по излюбленному выражению социологов, опустился «на дно», и я был потрясен, узнав те пути, которыми люди сюда попадают.
Я встретил здесь самых разнообразных людей, многие из них были в прошлом такими же молодцами, как я, такими же «белокурыми бестиями», – этих матросов, солдат, рабочих смял, искалечил, лишил человеческого облика тяжелый труд и вечно подстерегающее несчастье, а хозяева бросили их, как старых кляч, на произвол судьбы. Вместе с ними я обивал чужие пороги, дрожал от стужи в товарных вагонах и городских парках. И я слушал их рассказы: свою жизнь они начинали не хуже меня, желудки и мускулы у них были когда то такие же крепкие, а то и покрепче, чем у меня, однако они заканчивали свои дни здесь, перед моими глазами, на человеческой свалке, на дне социальной пропасти.
Я слушал их рассказы, и мозг мой начал работать. Мне стали очень близки судьбы уличных женщин и бездомных мужчин. Я увидел социальную пропасть так ясно, словно это был какой то конкретный, ощутимый предмет; глубоко внизу я видел всех этих людей, а чуть повыше видел себя, из последних сил цепляющегося за ее скользкие стены. Не скрою, меня охватил страх. Что будет, когда мои силы сдадут? Когда я уже не смогу работать плечо к плечу с теми сильными людьми, которые сейчас еще только ждут своего рождения? И тогда я дал великую клятву. Она звучала примерно так: «Все дни своей жизни я выполнял тяжелую физическую работу, и каждый день этой работы толкал меня все ближе к пропасти. Я выберусь из пропасти, но выберусь не силой своих мускулов. Я не стану больше работать физически: да поразит меня Господь, если я когда либо вновь возьмусь за тяжелый труд, буду работать руками больше, чем это абсолютно необходимо». С тех пор я всегда бежал от тяжелого физического труда.
* * *
Всем, чего я достиг, я обязан своему прошлому. Если бы я стыдился его, я стыдился бы и того, что я есть теперь.
* * *
Мыслители не страдают от недостатка выражений. Самое сложное – передать словами чувство, и глубокое чувство. С этой точки зрения легче написать четыре тома «Капитала», чем незамысловатые лирические стихи.
* * *
Главное – я так хочу. Именно это лежит в основе философии и пронизывает всю сущность жизни. Когда философия скучно вещает индивидууму, как ему должно поступать, он немедленно отвечает: «А я так хочу» и поступает противоположным образом, и тогда философия меркнет. «Я так хочу» заставляет пьяницу пить, а мученика носить власяницу… Часто философия не что иное, как способ объяснения человеком его личного «я так хочу».
Воспоминания друзей и близких
Элиза Лондон Шеппард (1866–1939), сводная сестра Джека Лондона
Вернее всего будет определить его как делового ребенка. Я не помню его иначе как с книгой в руках.
* * *
По книге Р. Балтропа
Джек и Элиза учились в уэстэйдской школе в Аламейде. Перед сном Элиза читала брату и впоследствии вспоминала, что он обожал всевозможные приключенческие истории и не расставался с книгой. Джек рос здоровым и крепким мальчиком, но одиноким и застенчивым, а это усиливало его любовь к чтению.
Чармиан Киттредж Лондон (1871–1955), жена Джека Лондона, автор его биографии
О знакомстве
– Мне хочется познакомить тебя с этим замечательным мальчиком – Джеком Лондоном, – сказала мне как то весной 1900 года моя тетка с улыбкой в серьезных серых глазах. – Я хотела бы знать твое мнение о нем.
– Хорошо, – рассеянно ответила я. – Когда же?
– Он будет у меня завтра, хотя, пожалуй, слишком рано для тебя. Но на днях мы должны встретиться с ним в музее. Я хочу сфотографировать его в аляскинских мехах для иллюстрации к моей статье. А потом поведу вас обоих завтракать.
– Вы поведете его завтракать? – возмущенно спросила я.
– Дорогая, я знаю, у него нет ни одного лишнего цента. Итак, я угощаю вас обоих завтраком в половине первого. Не знаю, что ты о нем скажешь, – добавила она неуверенно, – он так не похож на твоих знакомых.
На следующий день, возвращаясь домой, я столкнулась в дверях с тетей, провожавшей какого то странного гостя. Гость был в потертых велосипедных штанах, в шерстяной рубашке и неописуемом галстуке. В руке он держал старую кепку. Последовало быстрое знакомство в полутемной передней, освещенной сквозь цветные стекла лучами заходящего солнца. Затем явно смущенный юноша легко сбежал по ступеням крыльца, надвинул кепи на густые каштановые кудри и умчался на велосипеде.
– Это и есть хваленый Джек Лондон? Он не очень то элегантен, – заметила я.
– Пожалуй, – согласилась тетя. – Но не надо забывать, что он талант, а для таланта костюм не имеет значения. И потом у него, наверное, нет другого.
– Но он не единственный талант среди наших знакомых, – возразила я, – он только единственный, являющийся в таком виде.
В назначенный день я прямо со службы отправилась в ресторан.
…
Войдя в ресторан, я сразу увидела невысокую, темноволосую тетю и рядом с нею юношу в мешковатом сером костюме, купленном в магазине готового платья и ослепительно новом. На молодом человеке были открытые туфли, узкий черный галстук и новое кепи. Надо отметить, что это был первый и последний раз, когда нам довелось видеть Джека Лондона в жилете и крахмальном воротничке.
Первое, что мне бросилось в глаза и запомнилось на многие годы, – это широко раскрытые большие, прямые серые глаза, скромная спокойная манера держаться и, главное, довольно большой красивый рот с особыми, глубокими, загнутыми к верху углами. И на всем этом какой то отпечаток чистоты, нетронутости, так странно противоречащей слухам о романтическом, пожалуй, даже сомнительном прошлом этого широкоплечего, как матрос, двадцатичетырехлетнего юноши, члена опасной Оклендской шайки, пирата, бродяги, авантюриста золотоискателя… не говоря уже о тюремном заключении, которому он был подвергнут. То, что он был деятельным членом Социалистической рабочей партии, меня не пугало, хотя его социализм был более суров, более воинственен, чем тот, к которому я привыкла дома.
Не помню, о чем мы говорили за завтраком. Помню только, что он проявил интерес к моей работе, когда узнал, что я материально независима. Услыхав обращение тети ко мне, он взглянул на меня в упор и повторил, как бы вслушиваясь:
– Чармиан… Чармиан… какое прекрасное имя…
* * *
Нет такого человека, женщины или мужчины, который мог бы теперь, после смерти Джека, выйти и сказать: «Это я уговорил Джека поступить в школу, это я подал ему мысль, это я создал Джека Лондона…» Джек сам «себя создал». Всем, чего он достиг в жизни, он был обязан исключительно себе.
Клодсли Джонс, американский писатель, друг Джека Лондона; по словам Чармиан, он написал эти слова на письме Джека
Предсказываю, что будет великим. Сказал ему, чтобы не разочаровал меня. Он не разочарует.
Анна Струнская (1877–1964), американская писательница социалистка, подруга Джека Лондона
Мы встретились с Джеком на лекции Остина Леви в конце 1899 года. Мы оба устремились к трибуне поприветствовать оратора. В это время кто то из знакомых спросил: «Хотите познакомиться? Это – Джек Лондон, товарищ, который говорит на улицах Окленда. Он был в Клондайке и теперь пишет рассказы для заработка». Мы пожали друг другу руки и стали разговаривать. Я чувствовала необычайную радость, как будто встретила Лассаля, Карла Маркса или Байрона в молодости, так отчетливо я чувствовала, что имею дело с исторической личностью. Почему? Я не могла бы сказать. Может быть, потому что это действительно было так, что он действительно принадлежал к немногим бессмертным.
* * *
Разве может тот, кто знал Джека Лондона, забыть его, и разве может жизнь забыть о том, кто был неотъемлемой ее частью? Он был сама молодость, само приключение, роман. Он был поэтом и мыслителем, был верным другом, умел любить великой любовью и был крепко любим. Никакими словами не описать своеобразие личности, отличающее его от остальных смертных мира. Как передать особенность магнетизма и поэтических свойств его натуры?
Он вышел из той самой бездны, которая поглотила миллионы молодых людей его поколения и поколений предшествующих. Он добился высокого жизненного уровня, но не гнался за богатством. Что то было в нем и от Наполеона, и от Ницше. Но ницшеанские взгляды были им преобразованы в социалистические, и благодаря своему наполеоновскому темпераменту он крепко накрепко уверовал в успех, которого добился. Впечатлительный и эмоциональный по натуре, он заставил себя твердо держаться избранного пути. Он жил строго по распорядку. Его нормой была тысяча слов в день, отредактированных и перепечатанных. Позволял он себе только четыре с половиной часа сна и регулярно с рассветом принимался за работу.
Вечера посвящались чтению научных трудов, работ по истории и социологии. Он называл это созданием научной базы… В часы отдыха он занимался боксом, фехтованием, плаванием – он был великолепным пловцом. Лондон ходил под парусом и немало часов проводил, пуская змея, – у него их имелся большой выбор.
* * *
Только бьющая в нем через край молодость давала ему силы так глубоко ощущать полет времени и чутко ловить каждый час. Жизнь очень коротка. На безделье просто нет времени – таким было его рабочее кредо. И ему было дано так много увидеть в жизни. Ребенок среди людей, он не имел детства. Всюду он видел борьбу и сам был вынужден сражаться. Он называл себя «грубым, суровым, категоричным».
Конечно, он таким не был. Все это лишь его фантазии, возникшие при его впечатлительном характере от пережитого в детстве и юности, от увиденного им на дне жизни… Эти переживания и эта ответная реакция на то, что называют организованным обществом (но что на самом деле является несусветным хаосом), стали фундаментом его жизненной философии.
* * *
Как сейчас я вижу его – одной рукой он держит за руль велосипед, а в другой сжимает огромный букет желтых роз, который только что нарвал в своем саду; шапка сдвинута назад, на густые каштановые волосы; большие синие глаза с длинными ресницами смотрят на мир, как звезды. Необыкновенно мужественный и красивый мальчик, доброта и мудрость его взгляда не вяжутся с его молодостью.
Вижу его лежащим в маках, он следит за змеем, парящим над секвойями и нежно им любимыми эвкалиптами – высоко в лазурном калифорнийском небе.
Я вижу его успокоенным на яхте «Спрей», где то позади выплывает луна, и слышу, как он пересказывает мне свои выводы из прочитанных накануне работ Спенсера и Дарвина.
Я вижу его сидящим за работой… Ночь почти на исходе, и кажется мне, что заря приветствует и обнимает его… Я вижу его майским утром опершимся на перила веранды, увитой жимолостью. Он наблюдает за двумя щебечущими пичужками. Он был пленником красоты – красоты птиц и цветов, моря и неба, закованных холодом пустынь Арктики. Никто не мог бы с большим основанием повторить: «О люди, я жил!..»
Он жил не только на широких просторах земли, под тропическим солнцем и в ее скованном морозами краю белого безмолвия, с ее счастливыми детьми и с ее обездоленными. Нет, он всегда жил с мыслью о жизни и смерти, он жил великой борьбой за справедливость, за все человечество.
Коллеги писатели о Джеке Лондоне
Максим Горький (1868–1936), русский писатель
В Мурманске некто сказал мне: «Здесь хорошо читать Джека Лондона». Этими словами выражена очень верная мысль. На суровом береге Ледовитого океана, где зимой людей давит полярная ночь, от человека требуется величайшее напряжение воли к жизни, а Джек Лондон – писатель, который хорошо видел, глубоко чувствовал творческую силу воли и умел изображать волевых людей.
Александр Иванович Куприн (1870–1938), русский писатель
В первых двух десятилетиях двадцатого столетия ничей литературный успех не может равняться с той всемирной, почти мгновенной славой, которая осияла Джека Лондона, вероятно, неожиданно для него самого. И положил эту сладкую и мучительную обузу к его ногам вовсе не журнальный критик, этот профессиональный, медленный, строгий и трусливый сортировщик рыночного товара, а все тот же чуткий, внимательный, хотя и требовательный и жестокий читатель, ведущий уже давно критику на буксире своих капризных, однако чутких увлечений.
…
Все, кто читают, – а русские читатели в очень большой степени, – как будто изверились (виною литература девятнадцатого столетия) в том, что в человечестве испарилось и выдохлось, пропало навеки героическое начало. Мы уже начали было думать, что человек должен умирать от сквозного ветра, падать в обморок при виде зарезанного цыпленка, не верить в дружбу и в слово, не уважать чужих женщин, не любить чужих детей, прятать от чужих припасы и золото. Мы как будто никогда и не знали, что человек, каждый человек может быть вынослив больше, чем дикий зверь, умеет презирать самые тяжелые страдания и смеяться в лицо смерти, но так же справедливо, по неписаному высшему праву, и отнять жизнь у ближнего, и отдать за него свою.
…
Нам, именно нам, русским, вечно мятущимся, вечно бродящим, всегда обиженным и часто самоотверженным стихийно и стремящимся в таинственное будущее, – может быть, страшное, может быть, великое, – нам особенно дорог Джек Лондон. И оттого то у свежей могилы – земной поклон этому удивительному художнику. За веру в человека.
Умер Джек Лондон скоропостижно. И стоит подумать над словами, оброненными кем то: «Смерть каждого человека похожа на его жизнь».
Леонид Николаевич Андреев (1871–1919), русский писатель
…В Джеке Лондоне я люблю его спокойную силу, твердый и ясный ум, гордую мужественность. Джек Лондон – удивительный писатель, прекрасный образец таланта и воли, направленной к утверждению жизни.
…
…Джеку Лондону, еще молодому Джеку Лондону, принадлежит славное место среди сильных! Талант его органичен, как хорошая кровь, свеж и прочен, выдумка богата, опыт огромен и опыт личный, как у Киплинга, у Синклера. Очень возможно, что Лондон не принадлежит ни к одному литературному кружку и плохо знаком с историей литературы, но зато он сам рыл золото в Клондайке, утопал в море, голодал в трущобах городов, в тех зловещих катакомбах, которыми изрыт фундамент цивилизации, где бродят тени людей в образе зверином, где борьба за жизнь приобретает характер убийственной простоты и бесчеловечной ясности.
Чудесный талант! С тем даром занимательности, что дается только писателям искренним и правдивым, он ведет читателя дружеской и крепкой рукою, и когда кончается путь совместный – так жалко расставаться с другом и так ищешь, так хочешь нового свидания и встречи. Читаешь его – и словно выходишь из какого то тесного закоулка на широкое лоно морей, забираешь грудью соленый воздух и чувствуешь, как крепчают мускулы, как властно зовет вечно невинная жизнь к работе и борьбе. Органический враг бессилия и дряхлости, бесплодного стенания и нытья, чуждый тому дрянненькому состраданию и жалости, под кислым ликом которых кроется отсутствие воли к жизни и борьбе, Джек Лондон спокойно хоронит мертвецов, очищая путь живым, – и оттого его похороны веселы, как свадьба!
Теодор Драйзер (1871–1945), американский писатель
Джек Лондон – писатель, творчество которого являет собой смесь реализма и романтизма в равной пропорции – соответственно современным вкусам широкой публики.
Эптон Билл Синклер (1878–1968), американский писатель
У Джека был неутомимый ум, который не давал ему сидеть сложа руки. Его любовь к правде доходила до страсти, его гнев против несправедливости пылал в нем вулканическим огнем.
Джордж Оруэлл (1903–1950), английский писатель и публицист
Лондон был искателем приключений, человеком действия – среди писателей таких мало. Он родился в очень бедной семье, однако благодаря твердому характеру и крепкому здоровью в шестнадцать лет выбился из нищеты. Юношеские годы он провел среди устричных пиратов, золотоискателей, бродяг, боксеров, и ему нравилась в этих людях их грубая сила. С другой стороны, из его памяти не изглаживалось безотрадное детство, и он до конца сохранял верность эксплуатируемым классам. … Взгляды Лондона были демократическими в том смысле, что он ненавидел наследственные привилегии, ненавидел эксплуатацию и лучше всего чувствовал себя среди людей физического труда, однако инстинктивно тянулся к «естественной аристократии» силы, красоты и таланта. … Разумом он понимал: социализм означает, что кроткие наследуют землю, но вот его темперамент противился этому. Во многих его произведениях одна сторона его натуры совсем заслоняет другую или наоборот; наилучших же художественных результатов он достигает тогда, когда они взаимодействуют, как это происходит в некоторых его рассказах.
Главная тема Джека Лондона – жестокость Природы. Жизнь – это яростная непрекращающаяся борьба, и победа в этой борьбе не имеет ничего общего со справедливостью.
Биографы и исследователи творчества
Петр Семенович Коган (1872–1932), русский историк литературы, критик, переводчик
Из предисловия к первому тому сочинений Джека Лондона, 1929 г.
Он был тем горьковским соколом, который сражался в бескрайнем небе без всяких целей и движущим стимулом которого был девиз: «О, счастье битвы!» Сам того не сознавая, он был в сущности глубочайшим выражением заратустровского идеала.
Именно этим объясняется великое обаяние Джека Лондона. В этом тайна его совершенно исключительного успеха, его мировой славы, редкой участи, выпавшей на долю этого писателя, произведения которого переведены на все языки и читаются во всех концах света. Джек Лондон пришелся ко времени.
* * *
Он закалился и выковал свойства своего характера там, где нет цивилизации, где борьба за существование проявляется в обнаженной форме и где основной закон развития органического мира и человечества предстает во всей очевидности. … Его постоянно влекло к бродягам и отбросам цивилизации или в те уголки земли, где нужны звериная энергия и титаническая сила для борьбы за самое свое существование, за скудную пищу, поддерживающую жизнь, – на скалистые горы, высящиеся непроницаемой стеной, в неизведанные пространства, где никогда не ступала нога белого человека, в непроходимые чащи и на отвесные спуски, где каждый шаг вперед берется с бою, где люди борются за жизнь теми же путями, которыми боролись тысячу лет тому назад. Здесь, где люди и звери не так уже далеко ушли друг от друга в средствах борьбы между собой, где зубы и когти – преобладающее оружие и тех и других, Джек Лондон выработал в себе те свойства души, какие пригодились ему в борьбе с цивилизованным обществом.
Одно из замечательных свойств его творчества – то, что он постигает человека в его нетронутой первобытности, что даже сквозь сознание современного цивилизованного человека писатель улавливает инстинкты его отдаленных предков, в современной борьбе видит древние, сложившиеся в доисторические века побуждения.
* * *
Каждое явление жизни, каждая встреча, каждый его шаг и действие являются ярким материалом для выводов, для познания, и каждый новый вывод немедленно применяется им к действию, к практике. Природа его познавательной способности такова, что к нему более всего применима формула: «познавать явления – это значит видоизменять их». Это натура, настолько пронизанная стихией активизма, что сами его рассказы кажутся каким то действием, каким то напряженным усилием воли. В творениях Джека Лондона явно ощущаешь, что здесь каждое слово добыто опытом, извлечено из самой гущи жизни, что предмет и мысль о предмете живут в беспрестанном взаимодействии, что от одного к другой исходит энергия, что мысль придает новые формы вещам, а вещи ежеминутно преображают мысль.
* * *
Джек Лондон – рассказчик, у которого не найдешь грани, отделяющей произведение, построенное по законам композиции, от простой беседы бывалого человека с приятелем за столом, беседы о виденном и слышанном, о пережитом во время бесконечных скитаний и приключений. Все истинные писатели таковы, но не все они делают столь ощутительно ясным процесс творчества.
Роберт Балтроп (1922–2009), английский социалистический деятель, эссеист, автор биографий
Впервые я узнал о Джеке Лондоне девятилетним мальчишкой. В нашем городе был новый кинотеатр, в котором демонстрировались звуковые фильмы; афиша возвещала о том, что скоро будет показан фильм «Морской волк». Имя автора было выведено огромными броскими буквами; волны бились о берег, взлохмаченный крепыш в рубашке с расстегнутым воротом стоял в кренившейся рубке. Фильма этого я так и не увидел …, но эта афиша создала у меня образ Джека Лондона.
Два года спустя я прочел отчет о поединке боксеров тяжелого веса Джека Джонсона и Джима Джеффриса в Рено в 1910 году. В начале отчета говорилось, что Джек Лондон в печати потребовал возвращения Джеффриса на ринг после шестилетнего перерыва, а завершался он сообщением о сокрушительном поражении старого чемпиона. За эти два года я узнал, что Джек Лондон написал немало рассказов про Аляску и сам находился там во времена золотой лихорадки. Образ человека в рубке обрел новые краски. Его жизнь была полна захватывающих приключений – таких, о которых писал журнал «Wide World»; он был неукротим, напорист и смело шел навстречу опасности.
Лэвон Кэрол (в статье «Джек Лондон и идеал американца» в «American Book Collector», 1963 г.)
[Джек Лондон] выражает в своей жизни и творчестве беспокойный, безыскусный и романтический темперамент американской культуры. Его произведения выражают его грубость и неуклюжую застенчивость – неизбежный результат нарочитого разрыва со старой культурой, они полны свежести, жизненной силы и энергии молодого развивающегося народа.
* * *
Его произведения донесли до нас картину Америки, которая теперь уже, возможно, изменилась, но которая долгое время была всеобщим идеалом – энергичной, жизнелюбивой, уверенной в себе нацией, гордой своей молодостью и могуществом.
Виль Матвеевич Быков (р. 1925), русский литературовед, исследователь биографии и творчества Джека Лондона
До самозабвения любя жизнь, Лондон обожал борьбу, воспевал человека – творца своего счастья – и не терпел застоя. Участие в борьбе, даже в том случае, когда находишься во враждебном лагере, по его мнению, лучше бездеятельности. Борьбу он по юношески возводил в абсолют. … Для него бороться – это жить. … Поэтому Лондон не сидит на месте, а ищет истину и в жизни и в книгах, путешествует, борется.
* * *
Когда мы говорим о романтическом в творчестве Лондона, речь прежде всего идет не об элементах экспрессии, присущих его стилю, а о внимании его к определенным ярким человеческим качествам, которые он воплощал в своих героях, нередко делая их фигурами исключительными. Лондон страстно желал видеть человека сильным, красивым, гармоничным, и такими получались его герои.
Интересные эпизоды биографии
По книге Р. Балтропа «Джек Лондон: человек, писатель, бунтарь»
Джек во время похода с армией Келли
(в 1894 г. Джек Лондон присоединился к армии безработных, выступивших под руководством Чарльза Т. Келли в поход на Вашингтон)
Через десять дней после отъезда из Окленда Джек во время бури в скалистых горах очутился в вагоне холодильнике. Там на соломе устроились восемьдесят четыре человека, они оказались арьергардом армии Келли. Один из них позже описывал внешность Джека того времени: молодой человек, круглолицый, с волнистыми волосами, в кепке и меховой куртке, из каждого кармана которой торчало по книжке. Лондон сказал, что его зовут «моряк Джек», но поскольку для вступления в армию требовалось полное имя, он назвался полным именем. Со своими товарищами он познакомился при помощи «тряски» – его перебрасывали от одного к другому по всему вагону.
* * *
Реакция современников на смерть писателя
Письма и выражения соболезнования буквально захлестнули Чармиан. Люди, посылавшие их со всех концов света, не знали или не обращали внимания на противоречия и перемены в характере Джека. Для них он олицетворял дух молодости. Джек вышел из рабочих, боролся и рисковал; он создавал чудесные рассказы и бесстрашно призывал к революции, он был силен и прекрасен и умер еще молодым. Шведская девушка писала: «Он нравился мне больше всех писателей и людей на земле. Во время урока я получила записку от одноклассника: “Джек Лондон умер”. Больше я не слышала, о чем говорилось на уроке». В Америке миссис Лютер Бербенк крикнула группе веселящихся молодых людей: «Перестаньте смеяться. Умер Джек Лондон».
…
«Самую высокопарную» надгробную проповедь, по словам Чармиан, произнес пастор из Беркли, который сказал: «Если бы Джек Лондон верил в Бога, каким превосходным проповедником бы он стал!»
По книге И. Стоуна «Моряк в седле»
Из жизни на Аляске
Однажды старатель, местный старожил, попав в страшный буран, полуживой еле добрел до хижины. Комната была битком набита народом. В густом табачном дыму все кричали разом, размахивали руками. Услышав, о чем это сборище спорит с таким ожесточением, старатель решил, что в схватке со снежной бурей лишился рассудка. О чем же шел спор?
О социализме.
Однажды вечером В. Б. Харгрейв, хозяин смежной хижины, случайно подслушал горячий спор о теории Дарвина. Спорили судья Салливан, доктор Б. Ф. Харви и Джон Диллон. Джек лежал на койке, тоже прислушивался к разговору и что то записывал. Когда друзья запутались в каком то вопросе, он подал голос:
– То место, ребята, которое вы тут никак не можете процитировать, звучит примерно так…
И он процитировал отрывок. Тогда Харгрейв сходил в домик по соседству, куда взяли «Происхождение видов», и, вернувшись с книгой, сказал:
– Ну ка, Джек, выдай нам этот кусочек сначала. Проверим по оригиналу.
По свидетельству Харгрейва, Джек повторил выдержку слово в слово.
Харгрейв вспоминает, что, когда он впервые пришел к Джеку, тот сидел на краю койки, скручивая папироску, Гудман стряпал, Слоупер мастерил по плотничьей части. Джек, оказывается, начал оспаривать ортодоксальные взгляды Гудмана, и теперь Гудман упорно парировал выпады друга. Прервав разговор, Джек поднялся навстречу новому человеку с такой ясной улыбкой, таким радушием и гостеприимством, что всякая сдержанность немедленно растаяла. Гостя тут же втянули в спор.
Харгрейв утверждает, что Джек был от природы добр, безрассудно щедр – воистину друг из друзей, король славных малых. Ему была свойственна внутренняя деликатность, которая и в самом грубом окружении оставалась нетронутой. А если в споре противник не мог выкарабкаться из сетей собственных путаных рассуждений, Джек, закинув голову назад, разражался заразительным хохотом. Оценка, которую на прощанье Харгрейв дает Джеку, так искренна, что в ней не хочется менять ни слова:
«Не одну долгую ночь, когда всех других уже одолевал сон, просиживали мы с Джеком перед пылающими еловыми поленьями и говорили, говорили часами. Лениво развалясь, он сидел у грубо сложенной печки, отсветы огня играли на его лице, освещая мужественные, красивые черты. Что это был за превосходный образец человеческой породы! У него было чистое, полное радости, нежное, незлобивое сердце – сердце юноши, но без тени свойственного юности эгоизма. Он выглядел старше своих двадцати лет: тело гибкое и сильное, открытая у ворота шея, копна спутанных волос – они падали ему на лоб, и он, занятый оживленной беседой, нетерпеливо отбрасывал их назад. Чуткий рот – впрочем, он был способен принять и суровые, властные очертания; лучезарная улыбка; взгляд, нередко устремленный куда то в глубь себя.
Лицо художника и мечтателя, но очерченное сильными штрихами, выдающими силу воли и безграничную энергию. Не комнатный житель, а человек вольных просторов – словом, настоящий человек, мужчина. Он был одержим жаждой правды. К религии, к экономике, ко всему на свете он подходил с одной меркой: “Что такое правда?” В голове его рождались великие идеи. Встретившись с ним, нельзя было не ощутить всей силы воздействия незаурядного интеллекта. Он смотрел на жизнь с непоколебимой уверенностью, оставаясь спокойным и невозмутимым перед лицом смерти».
* * *
Журнал «Cosmopolitan Magazine» устроил конкурс на тему «Что теряет тот, кто действует в одиночку». И Джек, поставив на один шанс из миллиона, написал революционную статью под названием «Что теряет общество при господстве конкуренции». Ему присудили первую премию – двести долларов, что дало ему основание заметить:
«Я единственный в Америке, кто умудрился заработать на социализме».
По книге Ф. Фонера «Джек Лондон – американский бунтарь»
О начале писательской карьеры
Барометром успехов служили визиты к ростовщику. Когда чеки от издателей приходили редко, Джек закладывал свой макинтош и костюм; когда их почти не поступало, в ход шел велосипед, а когда положение становилось безвыходным, закладывалась и пишущая машинка. Потом какой то рассказ печатали, он выкупал заложенное, и все начиналось сначала. На следующей неделе опять приходила очередь макинтоша и костюма, а еще через полмесяца вслед им отправлялись велосипед и машинка.
Роман «Мятеж на “Эльсиноре”»
По книге В. Быкова «Джек Лондон»
Роман «Мятеж на “Эльсиноре”» родился у Лондона под впечатлением путешествия вокруг мыса Горн, предпринятого им на торговом судне «Дириго». Путешествие началось 2 марта 1912 года и потребовало около пяти месяцев. Как и «Эльсинора», «Дириго» проплыл из Балтимора, порта на атлантическом побережье США, в тихоокеанский город Сиэтл. Капитан корабля, всегда безупречно одетый, аристократичный Омар Чапман, вероятно, послужил прототипом для образа капитана «Эльсиноры»; вполне возможно, что некоторые члены команды судна стали прототипами других персонажей романа.
Свежие морские впечатления позволили Лондону нарисовать картины, посвященные океану и жизни моряков, на редкость живыми и правдивыми.
…
Страницы, описывающие борьбу экипажа с бурей, поэтичны, звучат, как мощная симфония богу всего сущего – человеку. Религиозная терминология, используемая в описаниях, придает этому гимну характер особенно торжественный и возвышенный.
Море у Лондона одухотворено и многокрасочно. В зависимости от времени дня, географической широты и силы ветра оно меняет свой цвет и характер. Оно многозвучно и полно жизни, капризно и умно, коварно и покорно. Потеряв власть над собой, оно готово разметать все живое, но человек, познавший законы моря, справляется с ним. Нет ничего в этом мире выше ума человека – таков один из выводов, вытекающих из темы моря и моряков, звучащей в романе.
В 10 х годах внимание Лондона начинают привлекать теории психоанализа. Он ближе знакомится с фрейдизмом, в частности, внимательно читает работы одного из последователей Фрейда Карла Юнга и книги писателей, для которых характерно внимание к стороне психологической, нередко к загадочному в человеке, и к анализу надломленной психики.
Этот новый интерес Лондона сказывается в романе «Мятеж на “Эльсиноре”»: на выборе героев и на том, как автор рисует характеры, стараясь сосредоточиться на психике, подсознательном. С первых страниц старается он создать у читателя настроение ожидания чего то страшного, возбудить в нем беспокойство. «С самого начала путешествие не предвещало ничего доброго», – это первая строка романа. Далее писатель различными средствами вновь и вновь подчеркивает все ту же мысль и показывает, что события складываются вопреки желаниям героя.
Литература
Андреев Л. О Джеке Лондоне //
http://az.lib.ru/l/london_d/text_0006.shtmlБалтроп Р. Джек Лондон: Человек, писатель, бунтарь. – М.: Прогресс, 1981. – 208 с.
Богословский В. М. Джек Лондон. – М.: Просвещение, 1964. – 239 с.
Быков В. М. Джек Лондон. – Саратов, 1968. – 283 с.
Гагарин Ю. А. Вижу землю…
Горький М. Молодая литература и ее задачи // Горький М. О литературе: Литературно критические статьи. – М.: Сов. писатель, 1953. – С. 358–362.
Драйзер Т. Великий американский роман // Драйзер Т. Собрание сочинений: В 12 т. – Т. 11: Публицистика. – М.: Гослитиздат., 1954. – С. 549–556.
Интервью перед стартом. Из книги В. Пескова «Шаги по росе» //
http://epizodsspace.airbase.ru/bibl/peskov/intervu.htmlКоган П. С. О Джэке Лондоне // Лондон Дж. Полное собрание сочинений. – Т. 1. – М. – Л.: Земля и фабрика, 1929. – 256 с.
Куприн А. Джек Лондон //
http://www.jacklondon.su/o dzheke londone aleksandr kuprin/1238 o dzheke londone aleksandr kuprin.html
Лондон Дж. Как я стал социалистом / Пер. Н. Банникова //
http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/BONMOTS/LONDON.HTMЛондон Ч. Жизнь Джека Лондона / Пер. с англ. С. Г. Займовского // Лондон Дж. Полное собрание сочинений. – Т. 1. – М. – Л.: Земля и фабрика, 1929. – 256 с.
Оруэлл Дж. Предисловие к сборнику Джека Лондона «“Любовь к жизни” и другие рассказы» / Пер. с англ. Г. П. Злобин //
http://orwell.ru/library/reviews/Love_of_Life/russian/r_llifeСтоун И. Моряк в седле: Художественная биография Джека Лондона / Пер. с англ. М. И. Кан; предисловие и послесловие В. Быкова. – М.: Книга, 1987. – 335 с.
Струнская А. Из воспоминаний о Джеке Лондоне / Пер. В. Быкова //
http://www.ng.ru/style/2000 07 18/16_london.html
Фонер Ф. Джек Лондон – американский бунтарь / Пер. с англ. Е. В. Стояновской. – М.: Прогресс, 1966. – 239 с.
Мятеж на «Эльсиноре»
Глава I
С самого начала путешествие пошло не так, как намечалось.
Выехав из моего отеля в жестоко холодное мартовское утро, я пересек Балтимору и достиг пристани как раз вовремя. В девять часов катер должен был доставить меня на борт «Эльсиноры», и я, замерзший, со все возрастающим раздражением ждал в моем таксомоторе. На наружном сиденье шофер и Вада сидели съежившись, при температуре, которая была, пожалуй, еще на полградуса ниже, чем внутри. А катер все не появлялся.
Поссум, щенок фокстерьера, которого Гольбрэт неизвестно зачем навязал мне, не умолкал и дрожал у меня на коленях, под моим меховым пальто, но не хотел сойти с колен. Непрерывно скулил, царапался и барахтался, желая выглянуть наружу, но стоило ему только высунуть нос и почувствовать укусы холода, как с той же настойчивостью он начинал визжать и царапаться, пытаясь попасть обратно в тепло.
Его непрекращающийся визг и беспокойные движения действовали отнюдь не успокаивающе на мои расстроенные нервы. Вначале это существо меня совершенно не интересовало, и я не обращал на него внимания. Через некоторое время, по мере того как мрачное ожидание затягивалось, я уже был недалек от того, чтобы отдать его шоферу. А когда мимо меня прошли две маленькие девочки – по видимому, дочки смотрителя пристани, – моя рука протянулась к двери мотора с тем, чтобы открыть ее, подозвать девочек и подарить им эту визжавшую маленькую тварь.
Прощальный, неожиданный подарок Гольбрэта, который прибыл в отель накануне ночью экспрессом из Нью Йорка! Это в духе Гольбрэта! Ведь он вполне спокойно мог бы поступить так же прилично, как и другие, и прислать мне фрукты или даже… цветы. Но нет! Его трогательные чувства должны были выразиться в образе скулящего, тявкающего двухмесячного щенка. С появлением этого фокстерьера и начались мои мытарства. Клерк отеля обвинил меня в проступке, которого я даже не понял. И тогда Вада, по собственной инициативе, по собственной непроходимой глупости, попытался спрятать щенка в своей комнате, но был уличен и пойман местным сыщиком. Внезапно Вада забыл про свое знание английского языка и заговорил на истерическом японском, а местный сыщик помнил только свой ирландский. В это время клерк в самых недвусмысленных выражениях дал мне понять, что случилось именно то, чего он от меня ожидал.
Так или иначе, будь проклята эта собака! А заодно будь проклят и Гольбрэт! А пока я мерз в моторе на этой открытой ветру пристани и проклинал себя и заодно ту свою сумасбродную прихоть, которая отправила меня прогуливаться на парусном судне вокруг мыса Горн.
Около десяти часов на пристань прибыл пешком не поддающийся описанию юноша, принесший сверток с одеждой, который через несколько минут был передан мне смотрителем пристани. «Это для лоцмана», – сказал он и дал шоферу указания, каким образом найти другую пристань, с которой меня через неопределенное время должны доставить на борт «Эльсиноры» другим катером. Это еще больше увеличило мое раздражение. Почему я не был осведомлен об этом так же хорошо, как лоцман?
Часом позже, когда я все еще находился в моем моторе, но уже на конце другой пристани, явился лоцман. Я не мог себе представить ничего менее похожего на лоцмана. Передо мной стоял вовсе не обветренный сын моря, одетый в синюю куртку, а джентльмен с мягким голосом, тип преуспевающего делового человека, каких можно встретить во всех клубах. Он немедленно представился мне, и я пригласил его в мою ледяную карету с Поссумом и моим багажом. Перемена в расписании была произведена по распоряжению капитана Уэста – это было единственное, что он знал, но все же он высказал предположение, что катер рано или поздно все же сюда придет.
И он пришел в час дня, после того как я прождал на морозе четыре смертельно томительных часа. За это время я совершенно определенно решил, что мне не понравится этот капитан Уэст. Несмотря на то что я еще ни разу не встретился с ним, его обращение со мной было, по меньшей мере, высокомерным. Еще когда «Эльсинора», только что прибыв с грузом ячменя из Калифорнии, находилась в бассейне Эри, я специально приезжал из Нью Йорка, желая осмотреть то, что должно было стать моим домом в продолжение многих месяцев. Меня восхитили и судно, и устройство кают. И офицерская каюта, предназначенная мне, вполне меня удовлетворила, оказавшись гораздо просторнее, чем я предполагал. Но когда я заглянул в каюту капитана, то ее комфортабельностью был просто поражен. Если я скажу, что она открывалась прямо в ванную комнату и что, помимо других предметов мебели, была снабжена большой бронзовой кроватью, какой никогда нельзя было предполагать найти на судне дальнего плавания, – я скажу достаточно.
Естественно, я решил, что и ванная комната, и большая бронзовая кровать должны принадлежать мне. Когда я попросил моих агентов договориться об этом с капитаном, они, как мне показалось, смутились и не выразили никакой активности в желании исполнить мою просьбу. «Я совершенно не знаю, сколько это будет стоить, – сказал я. – И для меня это не важно. Будет ли это стоить сто пятьдесят долларов или же пятьсот, я должен получить эту каюту».
Агенты Гаррисон и Грэй, тихо вдвоем обсудив мою просьбу, высказали сомнение в том, что капитан Уэст согласится на эту сделку. «Тогда он – единственный капитан морского судна, о котором я когда либо слыхал, не согласившийся на это, – уверенно заявил я. – Капитаны всех пассажирских судов систематически продают свои каюты».
– Но ведь капитан Уэст не служит на пассажирском судне Атлантического океана, – мягко заметил мистер Гаррисон.
– Поймите же, мне придется много месяцев прожить на корабле, – настаивал я. – О небо, предложите ему тысячу долларов, если это уж так необходимо.
– Мы попробуем, – сказал мистер Грей, – но предупреждаем вас, чтобы вы не возлагали слишком много надежд на результаты наших стараний. Капитан Уэст в настоящее время находится в Сирспорте, и мы сегодня ему напишем.
Уже через несколько дней мистер Грей вызвал меня по телефону и, к моему удивлению, сообщил, что капитан Уэст отклонил мое предложение.
– А вы предлагали ему до тысячи? – спросил я. – И что он сказал?
– Он выразил сожаление по поводу того, что не может принять ваше предложение, – ответил мистер Грей.
Через день я получил письмо от капитана Уэста. Почерк и слог были старомодны, тон носил официальный характер. Он сожалел, что до сих пор не встретился со мной, и заверял меня, что лично будет следить за тем, чтобы мое помещение было устроено комфортабельно. Он уже послал соответствующее распоряжение мистеру Пайку, старшему своему помощнику на «Эльсиноре», – разобрать переборку между моей и запасной смежной каютой. А затем – вот тут то и началась моя антипатия к капитану Уэсту! – он уведомлял меня, что в том случае, если, находясь в море, я все же буду испытывать какие то неудобства, он с радостью поменяется со мной помещениями.
Ясное дело, что после такого отпора я понял, что никакие обстоятельства не позволят мне когда нибудь воспользоваться бронзовой кроватью капитана Уэста. И это был тот самый капитан Уэст, которого я до сих пор еще не встречал и который заставил меня мерзнуть на пристани в течение четырех ужасных часов. Чем меньше я буду видеть его во время путешествия, тем лучше! – таково было мое решение. И я с чувством невыразимого удовольствия подумал о множестве ящиков с книгами, которые я переправил на судно из Нью Йорка. Слава Богу, я не зависел ни от каких морских капитанов и их разговоров: у меня было чем заняться.
Я передал Поссума Ваде, который сидел рядом с шофером, и в то время как матросы катера переносили мой багаж на борт, лоцман повел меня представляться мистеру Уэсту. При первом же беглом взгляде я понял, что он похож на морского капитана не в большей степени, чем этот лоцман – на лоцмана. Я видел лучших капитанов пассажирских пароходов, а этот так же мало походил на них, как на тех толстощеких шкиперов с грубыми голосами, о которых я читал в книгах. Рядом с ним стояла женщина, до того закутанная, что ее почти не было видно, представлявшая собой теплый пестрый ком с огромной муфтой и боа из рыжей лисицы, почти полностью скрывавший ее.
– Бог мой! Его жена! – шепотом обратился я к лоцману. – Она едет вместе с ним?
Договариваясь о поездке, я специально обратил внимание мистера Гаррисона на то, что единственное, с чем я никак не могу смириться, это чтобы шкипер «Эльсиноры» взял с собой жену. Мистер Гаррисон улыбнулся и уверил меня, что капитан Уэст отправится в плавание без жены.
– Это его дочь! – едва слышно ответил лоцман. – Я думаю, что она пришла посмотреть, как он отчалит. Его жена умерла с год назад. Говорят, что из за этого он вернулся к морю. Ведь, знаете, он уже вышел в отставку.
Капитан Уэст пошел мне навстречу, и, прежде чем наши протянутые руки соприкоснулись, прежде чем его лицо вышло из состояния покоя для поклона, прежде чем его губы зашевелились, чтобы заговорить, я почувствовал потрясающее воздействие его личности. Высокий, худощавый, с породистым лицом, он был холоден, как этот морозный день, спокоен, как король или же император, далек, как самая отдаленная звезда, и бесстрастен, как эвклидова теорема. А затем, за миг до того, как встретились наши руки, проблеск затаенной и сдерживаемой веселости разгладил множество мелких морщинок вокруг его глаз. Прозрачную синеву его глаз почти сплошь залила лучистая теплота. Точно такое же впечатление произвело его лицо: тонкие губы, крепко сжатые за миг до того, наполнились милой прелестью, как губы Сары Бернар в минуту, когда эта артистка начинает говорить.
Я был так сильно поражен при первом взгляде на капитана Уэста, что почти ожидал, как с его губ сорвутся слова несказанной благости и мудрости. Однако он высказал самое ординарное сожаление по поводу задержки, но голосом, который вызвал во мне новое изумление: низким и мягким, даже слишком низким, но ясным, как звук колокольчика, и чуть носовым, столь характерным для говора старинной Новой Англии.
– А вот эта молодая девушка виновата в этой задержке! – заключил он, знакомя меня со своей дочерью. – Маргарет, это – мистер Патгёрст!
Ее рука в перчатке быстро вынырнула из меха, чтобы пожать мою руку, и в эту минуту я увидел пару серых глаз, устремленных на меня твердо и серьезно. Он волновал, этот холодный, проницательный, ищущий взгляд. Не то чтобы он был вызывающим, – нет, но он был оскорбительно деловым. Он походил более всего на тот взгляд, который бросают на нового кучера, которого собираются нанять. Я не знал тогда, что она отправляется в плавание и что ее любопытство по отношению к человеку, который в продолжение нескольких месяцев будет ее попутчиком, было вполне естественно. Правда, она быстро поняла свою неловкость, и едва она заговорила, ее губы и глаза приветливо улыбнулись.
Как только мы двинулись вперед, направляясь в каюту парохода, я услышал прерывистый писк Поссума, доходящий до визга, и пошел сказать Ваде, чтобы он укрыл собачонку потеплее. Я нашел Ваду хлопочущим над моим багажом и втаскивающим чемодан при помощи моего маленького автоматического ружья. Я был поражен горой вещей, среди которых мой багаж казался узенькой каемочкой. «Судовые припасы», – было моей первой мыслью, пока я не разглядел множества сундуков, ящиков, картонок и всевозможных тюков и узлов. Инициалы на предмете, подозрительно походившем на картонку для дамской шляпы, сразу же бросившиеся мне в глаза, были «М. У.». Однако имя капитана Уэста было Натаниэль. При более тщательном исследовании я нашел немало инициалов «Н. У.», но в то же время повсюду мне попадались инициалы «М. У.». Тогда я вспомнил, что он назвал дочь «Маргарет».
Я так рассердился из за этого, что не вошел в каюту, а, с досады кусая губы, стал расхаживать взад и вперед по палубе. Ведь я так определенно договорился с агентами насчет того, чтобы на судне не было никакой капитанской жены. Всего меньше под солнцем меня соблазняло присутствие на корабле женщины в соседней каюте. Но я никогда не думал о том, что у капитана есть дочка. Недоставало самого малого для того, чтобы я отказался от путешествия и вернулся в Балтимору.
В то время как встречный ветер, вызванный скоростью нашего передвижения, отчаянно пробирал меня, я заметил мисс Уэст, идущую по узкой палубе, и не мог не поразиться: так упруга и жива была ее походка. Ее лицо, несмотря на резкие очертания, носило оттенок хрупкости, который противоречил ее крепкой фигуре. Несмотря на то что контуры тела с трудом угадывались под бесформенной массой мехов, уже по одной манере передвигаться можно было утверждать, что это тело должно быть здоровым и сильным.
Я на каблуках круто повернулся в другую сторону и стал сердито созерцать гору багажа. Один громадный ящик привлек мое особое внимание, и я рассматривал его, когда она заговорила у моего плеча:
– Вот что, в сущности, вызвало задержку!
– А что это? – спросил я без любопытства.
– Ах, это пианино с «Эльсиноры», совершенно обновленное. Как только я решила ехать, я немедленно телеграфировала мистеру Пайку – помощнику, вы его знаете, чтобы он отдал его починить. Он сделал все, что мог. Вся вина с задержкой лежит на мастерской. Но пока мы сегодня ждали, я так мылила им головы, что они не скоро забудут меня.
Она засмеялась при этом воспоминании и стала рассматривать и разбирать багаж, видимо, отыскивая в нем какую то свою вещь. Найдя то, что ей было нужно, она пошла было обратно, но вдруг остановилась и сказала:
– Не хотите ли спуститься в каюту, там тепло? Мы пристанем еще только через полчаса.
– Когда вы решили совершить это путешествие? – резко спросил я.
Как ни быстр был взгляд, который она бросила на меня, я знал: в этот момент она поняла мой гнев и досаду.
– Два дня назад, – ответила она. – А в чем дело?
Ее готовность отвечать и спрашивать смутила меня, но, прежде чем я успел заговорить, она продолжила:
– Ну, сейчас вам не стоит волноваться из за моей поездки, мистер Патгёрст. Я, несомненно, больше вас привычна к дальним плаваниям, и все вместе мы отлично устроимся и весело проведем время. Вы не сможете беспокоить меня, а я обещаю не беспокоить вас. Я уже неоднократно плавала с пассажирами и научилась терпеливо сносить больше того, на что оказались способны они. Так то! Давайте начнем прямо сейчас, и нам нетрудно будет продолжать в том же духе. Я понимаю, что с вами. Вы полагаете, что вам придется занимать меня. Пожалуйста, знайте, что я не нуждаюсь в том, чтобы меня занимали. Я еще не бывала в таком долгом путешествии, которое показалось бы мне чересчур длинным, и к концу всегда оставалось много такого, что я не успела доделать. Поэтому, как видите, мне во время плавания некогда будет скучать.
Глава II
«Эльсинора», только что нагруженная углем, сидела очень глубоко в воде, когда мы подошли к ней. Я слишком мало понимал в кораблях для того, чтобы восхищаться ее линиями, и к тому же вообще не был в настроении чем либо восторгаться. Я все еще воевал сам с собой, решая вопрос, не бросить ли всю эту историю и не вернуться ли на берег? Из этого, однако, не следует делать вывод, что я нерешительный человек. Наоборот!
Меня беспокоило то, что с самого начала, с первой же мысли о путешествии, я не был к нему расположен. Основная причина, по которой я предпринял его, в сущности, заключалась в том, что ничто другое меня не привлекало. С некоторого времени жизнь потеряла для меня весь свой вкус. Я не был переутомлен и не скажу, чтобы очень скучал. Но все потеряло для меня всякий интерес. Я утратил интерес к моим товарищам мужчинам и ко всем их глупым, ничтожным, напряженным стараниям. Еще гораздо раньше я разочаровался в женщинах. Я терпел их, но слишком много анализировал их ошибки и их почти животное сексуальное влечение для того, чтобы восторгаться ими. И меня стало угнетать то, что казалось мне ничтожностью искусства – ловкий фокус, шарлатанство высшей марки, которое обманывало не только его почитателей, но и его жрецов.
Короче говоря, я отправился на борт «Эльсиноры» только потому, что это было гораздо легче, чем не отправиться. Для меня все было безразлично и до опасности легко. Таково было проклятое состояние, в котором я очутился. И поэтому я, ступив на палубу «Эльсиноры», наполовину решил оставить мой багаж там, где он был сейчас, и пожелать капитану Уэсту и его дочери всего доброго.
Я склонен думать, что решающее воздействие на меня оказала приветливая, радушная улыбка, которую подарила мне мисс Уэст, направившись через палубу прямо к каюте, а также сознание того, что там, в каюте, должно быть, действительно очень тепло.
Мистера Пайка, помощника капитана, я уже встречал, когда посещал судно в бассейне Эри. Он улыбнулся мне деревянной, искажающей лицо улыбкой, которую, по моему, он с трудом выдавил из себя, но руки для пожатия не протянул. Он сразу же отвернулся, чтобы отдавать приказания полудюжине юношей и взрослых мужчин, по видимому, замерзших, тащившихся откуда то на шкафут судна. Мистер Пайк выпил – это было очевидно. У него было распухшее и бледное лицо, а его большие серые глаза были печальны и налиты кровью.
Я томился, с упавшим сердцем следя за тем, как переносили мои вещи на борт, и проклинал себя за малодушие, мешавшее мне произнести пару слов, которые положили бы всему этому конец. Что касается полудюжины мужчин, которые сейчас переносили мой багаж в заднюю каюту, то они совершенно не соответствовали моему представлению о матросах. Во всяком случае, на пассажирских пароходах я ничего подобного не видел.
Один из них, юноша лет восемнадцати, с очень подвижным лицом, улыбнулся мне своими изумительными итальянскими глазами. Но он был карлик, такой маленький, что, казалось, весь состоял из морских сапог и непромокаемой куртки. Однако он не был чистокровным итальянцем. Хотя я был в этом уверен, но все таки спросил об этом помощника капитана, который очень угрюмо ответил мне:
– Этот? Карлик? Он – полукровка. Вторая его половина – японская или малайская.
Один старик – боцман, как я потом узнал, – был до того дряхл, что я подумал, не получил ли он недавно какой нибудь серьезной травмы. У него было тупое, волоподобное лицо, и, волоча по палубе свои грубые сапоги, он через каждые несколько шагов останавливался, чтобы, положив на живот обе руки, как то странно и торопливо подтягивать его вверх. Прошло много месяцев, в продолжение которых я видел, как он тысячи раз проделывал те же самые движения, пока я узнал, что у него была просто такая привычка. Лицом мне он напоминал «Человека с заступом», несмотря на то что лицо это было весьма невыразительное и бесконечно глупое. Его звали, как я потом узнал, Сёндри Байерс. И он то был боцманом прекрасного парусника «Эльсинора», который славился как лучшее американское парусное судно…
Среди этой группы пожилых мужчин и юношей, которые перетаскивали мой багаж, я заметил только одного юношу – его звали Генри, – который хоть сколько нибудь приближался к моему представлению о том, каким должен быть матрос. Он был взят с баржи – так сказал мне помощник капитана, – и это было его первое плавание в открытом море. Лицо у него было острое, живое, как и все его движения, и он носил свою одежду, отдаленно походившую на матросскую, с чисто матросской грацией. И действительно, как я потом убедился, он был единственным на всем корабле от носа до кормы, кто походил на моряка.
Большая часть судовой команды еще не явилась на пароход, но ее ожидали каждую минуту, причем ворчание помощника капитана по этому поводу наводило на весьма тревожные мысли. Те, кто уже были на борту, представляли собой разношерстный сброд людей, которые нанялись на судно в Нью Йорке без посредничества специальных контор. «А на что будет похожа вся команда, это один Бог знает, – сказал мистер Пайк. – Карлик, полукровка японец (или малаец) и итальянец, был способным моряком, несмотря на то что пришел с парохода, а на парусном судне должен был совершить плавание впервые».
– Настоящие матросы? – фыркнул мистер Пайк в ответ на мой вопрос. – Мы их не берем. Люди с суши? Да, ну и что же? Каждый мужик и погонщик коров сейчас может быть пригодным к службе моряком. Наш торговый флот весь пошел к чертям. Теперь больше нет уже настоящих моряков. Они перемерли много лет назад, еще до того, как вы родились.
Дыхание помощника капитана отдавало выпитым виски. Однако он не шатался и вообще не проявлял признаков опьянения. Только впоследствии я узнал, что он вообще не любил говорить и только виски развязывало ему язык.
– Это было бы для меня великой милостью, если бы я умер много лет назад, – сказал он. – Это было бы лучше, чем дожить до того, чтобы видеть, как с моря исчезают и моряки, и корабли.
– Но, насколько я знаю, «Эльсинора» считается одним из лучших судов, – заметил я.
– Да, она такова… сегодня. Но что она такое? Несчастное грузовое судно. Она не создана для плавания, и, если бы даже годилась для него, все равно нет моряков, чтобы плавать на ней. Боже! Боже! Старые клипера! Когда я вспомню о них: «Боевой петух», «Летучая рыба», «Морская волшебница», «Северное сияние», «Морская змея», «Падающая звезда», «Летящее крыло»! И когда я подумаю о прежних флотилиях чайных судов, которые обычно нагружались в Гонконге и делали рейсы по восточным морям… Прекрасное зрелище! Красота!
Я был заинтересован. Здесь – человек, живой человек. Я не торопился вернуться в каюту, где, я знал, Вада распаковывал мои вещи. Поэтому я расхаживал взад и вперед по палубе с огромным помощником капитана. Огромный он был весь – широкоплечий, ширококостный и, несмотря на то что сильно горбился, он был полных шести футов росту.
– Вы – великолепный тип мужчины, – сделал я ему комплимент.
– Был! Был! – печально прошептал он, и я уловил в воздухе крепкий запах виски.
Я бросил взгляд на его скрюченные руки. Из любого его пальца можно было бы сделать три моих; из каждой его кисти можно было выкроить три моих кисти.
– Сколько вы весите? – спросил я его.
– Двести десять. Но в лучшие мои дни я натягивал чашу весов до двухсот сорока.
– Значит, «Эльсинора» непригодна для плавания? – спросил я, возвращаясь к теме, которая заинтересовала его.
– Я готов держать с вами пари на что угодно, начиная с фунта табака и кончая месячным жалованьем, что она не закончит рейса и в сто пятьдесят дней, – ответил он. – А я вот шел на старом «Летучем облаке» восемьдесят девять дней – восемьдесят девять дней, сэр, из Сэнди Гука до Фриско. Шестьдесят человек команды – это были люди. И восемь юнг. И мы все гнали, гнали! Триста семьдесят четыре мили в день при благоприятном ветре, а в шторм восемнадцать узлов – и всего этого было недостаточно для того, чтобы зажать его. Восемьдесят девять дней – и никто нас не обогнал, и лишь однажды, уже через девять лет, нас обогнал старый «Эндрю Джексон».
– Когда «Эндрю Джексон» обогнал вас? – спросил я со все возрастающим подозрением, которое он начал внушать мне.
– В тысяча восемьсот шестидесятом году, – последовал быстрый ответ.
– И вы плавали на «Летучем облаке» за девять лет до этого, а теперь у нас тысяча девятьсот тринадцатый год. Значит, это было шестьдесят два года тому назад, – высчитал я.
– А мне тогда было семь лет, – усмехнулся он. – Моя мать была горничной на «Летучем облаке». Я родился на море. Я был юнгой на «Геральде», когда мне минуло двенадцать лет. Он тогда совершил свой рейс в девяносто девять дней. Большую часть времени половина команды провела в цепях, пять человек мы потеряли у мыса Горн; концы наших складных ножей были сломаны; трех человек застрелили офицеры в один и тот же день; второй помощник был убит, причем никто никогда так и не узнал, кто это сделал. А мы все гнали, гнали! Девяносто девять дней неслись из страны в страну, сделали рейс в семнадцать тысяч миль с востока на запад вокруг мыса Кэп Стифф .
– Но это значит, что вам – шестьдесят девять лет, – настаивал я.
– Вот столько мне и есть, – гордо ответил он. – И я в мои годы буду мужчина покрепче, чем все эти жалкие нынешние юнцы. Все их поколение перемерло бы от тех штук, через которые прошел я. Пришлось ли вам когда нибудь слышать о «Солнечном луче»? Этот клипер был продан в Гавану для перевозки невольников и переменил свое название на «Эмануэлу».
– И вы плавали в «Среднем Проходе»? – воскликнул я, вспомнив это старое название.
– Я был на «Эмануэле» в Мозамбикском канале в тот день, когда «Быстрый» настиг нас с девятьюстами невольниками на обеих палубах. Он ни за что не догнал бы нас, если бы был не пароходом, а парусным судном.
Я продолжал слоняться взад и вперед рядом с этой массивной реликвией прошлого и выслушивал обрывки его мыслей и воспоминания о былых днях, когда людей запросто убивали и безостановочно гнали вперед. Он был слишком точен для того, чтобы быть правдивым, но все же, глядя на его сутулые плечи и на то, как он старчески волочил ноги, я пришел к заключению, что ему было именно столько лет, сколько он утверждал.
Он заговорил о капитане Соммерсе.
– Это был великий капитан, – сказал он. – И в течение тех двух лет, что я плавал с ним в качестве его помощника, не было ни единого порта, в котором я бы не удирал с судна, как только оно причаливало, и скрывался до тех пор, пока, крадучись, снова не пробирался на борт корабля перед тем, как только он снова отчаливал.
– Но теперь всему этому пришел конец, – жалобно сказал он. – И все это команда… из за команды, которая на крови поклялась отомстить мне за то, как я учил их быть настоящими моряками. Да, сколько раз меня ловили! Сколько раз шкипер платил за меня выкуп – и все же только благодаря моему труду корабль зарабатывал такую уйму денег.
Он поднял вверх свои огромные лапы, и, глядя на эти выгнутые, уродливые суставы, я понял, в чем заключалась его работа.
– Но теперь всему этому пришел конец, – снова жалобно повторил он. – Моряк – в наши дни джентльмен. Вы не смеете даже повысить голос, не то что поднять на него руку.
В эту минуту к нему сверху, с кормовой решетки, обратился второй помощник, среднего роста, коренастый, чисто выбритый белокурый мужчина.
– Пароход с командой уже виден, сэр, – объявил он.
Помощник проворчал, высказывая благодарность, и затем прибавил:
– Опуститесь вниз, мистер Меллер, и познакомьтесь с нашим пассажиром.
Я не мог не обратить внимание на вид и манеру, с которыми мистер Меллер спускался с кормовой лестницы. Он был по старомодному вежлив, учтиво говорил, был приятен в обхождении, и можно было безошибочно сказать, что он родом с юга Мэзона или Диксона.
– Вы южанин? – спросил я.
– Штат Георгия, сэр, – кивнул он головой и улыбнулся так, как может кивать и улыбаться только южанин.
Черты и выражение его лица были веселые и мягкие, и все же рот его был самым жестоким из всех, которые мне когда либо приходилось видеть на человеческом лице. Это была рана. Никак иначе нельзя охарактеризовать этот острый, тонкогубый, бесформенный рот, который так мило произносил приятные вещи. Невольно я глянул на его руки. Как и у первого помощника, они были ширококостны, с исковерканными суставами и уродливы. Затем я взглянул в его синие глаза. Снаружи они были будто затянуты оболочкой света, сиявшего нежной добротой и сердечностью, но я чувствовал, что за этим сиянием нет ни искренности, ни милосердия. В этих глазах было что то холодное и ужасное, что пряталось, ждало и высматривало, – что то кошачье, что то враждебное и мертвое. За этим сиянием мягкого света и искорок дружбы была своя жизнь – ужасная жизнь, превратившая этот рот в рану, которой он теперь был. То, что я увидел в этих глазах, заморозило меня своим отталкивающим, страшным видом и заставило содрогнуться.
В то время как я разглядывал мистера Меллера, говорил с ним, улыбался и обменивался любезностями, мною вдруг овладело чувство, которое овладевает тобой в лесу или же в джунглях, когда сознаешь, что за тобой неотступно следят невидимые, дикие глаза хищного зверя. Откровенно говоря, я был напуган тем, что сидело в черепе мистера Меллера. Некоторые весьма резонно отожествляют внешность и лицо человека с его духовным обликом. Но я никак не мог это сделать относительно второго помощника. Его лицо и внешность, и манеры, и приятная обходительность были одно, а внутри, за ними спрятано нечто совершенно иное, не имеющее ничего общего с внешностью.
Я заметил Ваду, стоявшего в дверях каюты и, по видимому, ожидавшего моих дальнейших распоряжений. Я кивнул ему и собрался последовать за ним в каюту. Но мистер Пайк быстро глянул на меня и сказал:
– Одну минуту, мистер Патгёрст!
Он отдал кое какие приказания второму помощнику, который повернулся на каблуках и отошел. Я стоял и ждал слов мистера Пайка, а он не произнес их до тех самых пор, пока второй помощник не удалился на расстояние, на котором не мог услышать нас. Тогда он близко наклонился ко мне и сказал:
– Не упоминайте никому об этом пустяке… о моем возрасте. С каждым годом я вписываю в договор свой возраст меньше на год. Теперь согласно договору мне пятьдесят четыре года.
– И вы не кажетесь ни на день старше, – легко ответил я.
Таково было мое искреннее убеждение.
– И я нисколько не чувствую своего возраста. Я в состоянии работать гораздо больше любого из нынешней молодежи. И не говорите, мистер Патгёрст, о моем возрасте никому. Шкипера не очень то церемонятся со штурманами, которые подкатываются к семидесятому году. Да и хозяева судов тоже. Я возлагал большие надежды на этот корабль, и думаю, что я получил бы его, если бы старик не решил опять идти в море. Как будто он нуждается в деньгах! Старый скряга!
– А он состоятельный человек? – спросил я.
– Состоятельный ли он человек! Да если бы у меня была десятая часть его денежек, завел бы я себе курятник в Калифорнии и расхаживал бы там, как петух… если бы у меня была одна пятидесятая часть того, что он откладывает. Ведь у него большие паи в Блэквудском пароходстве, а те пароходы – самые удачливые и всегда дают огромную прибыль. Я становлюсь стар, и мне давно пора получить команду. Но нет. Этот старый сапог надумал снова пойти в море, и как раз в тот момент, когда мне подоспело теплое местечко.
Я опять направился к каюте, но меня остановил помощник капитана.
– Мистер Патгёрст! Вы, значит, никому ни слова о моем возрасте?
– Нет, конечно, нет, мистер Пайк, – заверил его я.
Глава III
Совершенно промерзший, я тотчас же был пленен теплом и комфортом каюты. Все двери в смежные комнаты были раскрыты, образовав то, что я мог бы назвать анфиладой комнат.
Выход на главную палубу через левую дверь лежал через широкий, устланный ковром коридор. В этот коридор сбоку выходило пять кают: первая, при входе, была каюта первого помощника; затем две офицерские каюты, превращенные в одну – для меня; затем – каюта официанта и, наконец, заканчивающая ряд офицерская каюта, которую использовали под кладовую для сундуков с платьем.
По другую сторону коридора находился ряд кают, с которыми я еще не был знаком, хотя знал, что там помещаются столовая, ванные комнаты, кают компания, которая, в сущности, была просторной жилой комнатой, и каюта капитана Уэста. Несомненно, там же была и каюта мисс Уэст. Я слышал, как она напевала какой то мотив, распаковывая свои вещи. Кладовая официанта, отделенная от остального помещения промежуточным коридором и лестницей, ведущей наверх, к корме, в каюту с морскими картами, находилась в стратегическом центре всех его операций. Так, справа от нее были каюты капитана и мисс Уэст, спереди – столовая и кают компания, а слева – тот ряд комнат, о которых я уже упоминал и среди которых были мои две каюты.
Я пошел по коридору, направляясь к корме, и нашел открытую дверь на корму «Эльсиноры», которая представляла собой единственное большое помещение, имевшее по меньшей мере тридцать пять футов от одного конца до другого и пятнадцать восемнадцать футов в ширину, и, конечно, изогнутое по всем правилам корабельной кормы. Она походила на кладовую. Я заметил ушаты для воды, куски парусины, много замков, подвешенные окорока и сало, лестницу, ведущую через маленький люк на ют, и на полу другой люк.
Я заговорил с официантом, старым китайцем, безбородым и очень проворным в движениях, имени которого я так никогда и не узнал, но возраст которого в договоре был обозначен: пятьдесят шесть лет.
– Что там внизу? – спросил я его, указывая на люк в полу.
– Трюм, – ответил он.
– А кто там ест? – снова спросил я, указывая на стол и два привинченных к полу стула.
– Это вторая столовая. Здесь едят второй помощник и корабельный плотник.
Когда я отдал последние распоряжения Ваде насчет приведения в порядок моих вещей, я посмотрел на часы. Было еще рано: лишь несколько минут четвертого. Тогда я опять отправился на палубу, желая присутствовать при прибытии команды.
Само прибытие с катера на судно я пропустил, но перед средней рубкой я увидел нескольких отставших людей, которые еще не успели пройти на бак. Они были слегка навеселе, и более презренной, жалкой и отвратительной кучки оборванцев я не видел даже на самых глухих городских улицах. Одежда их состояла из лохмотьев. Лица – опухшие, красные и грязные. Я не хочу сказать, что выражение у них было подлое. Нет, просто они были грязны и отвратительны. Отвратительны их внешность, разговор, движения.
– Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! Тащите ваше барахло!
Мистер Пайк произнес эти слова резко, с верхнего мостика. Легкий и грациозный мостик из стальных прутьев и ряда досок тянулся по всей длине «Эльсиноры», начинаясь с юта и через среднюю рубку до баковой части судна и кончаясь почти у самого носа корабля.
При раздавшейся команде прибывшие люди подались вперед, угрюмо взглянули наверх, и один или двое из них лениво повиновались приказу. Остальные же прекратили свои злобные бормотания и враждебно уставились на помощника капитана. А один из них, лицо которого, казалось, при самом рождении было раздавлено каким то сумасшедшим богом и которого, как я потом узнал, звали Ларри, разразился громким хохотом и дерзко сплюнул на палубу. А затем с весьма определенным намерением повернулся к своим товарищам и спросил громко и хрипло:
– А какого черта здесь этот старый чурбан?
Я видел, как огромная фигура мистера Пайка конвульсивно и невольно вытянулась, и как его огромные руки напряглись, сжимая перила мостика. Но он все же овладел собой.
– Ну, идите уже, – сказал он. – Уходите на бак.
А затем, к моему изумлению, он повернулся и пошел назад по мостику, к тому месту, где катер забросил свои причальные канаты. «Так вот каковы его горделивые и самоуверенные разговоры о расправах с матросами», – подумал я. И лишь потом я вспомнил, что, возвращаясь назад по палубе, я видел капитана Уэста, облокотившегося на перила верхней палубы и пристально смотревшего вперед.
Концы катера были отданы, и я с интересом следил за его маневрами до тех пор, пока он совсем не удалился от нашего судна. Как раз в этот момент впереди послышалась какая то страшная смесь воя и визга, которые подняли несколько пьяных, кричавших «Человек за бортом». Второй помощник соскочил вниз с лестницы, ведущей на верхний мостик, и пробежал мимо меня. Старший помощник, все еще стоявший на тонком белом, как паутина, мостике, поразил меня быстротой, с которой он понесся по мостику к средней рубке, прыгнул на подвешенную за бортом покрытую парусиной шлюпку и перегнулся через борт, откуда мог все видеть. Прежде чем матросы успели вскарабкаться на перила, второй помощник уже был среди них и бросил за борт свернутую веревку.
Что всего более поразило меня, это умственное и физическое превосходство этих двух офицеров. Несмотря на их возраст – первому помощнику было шестьдесят девять лет, а второму помощнику по меньшей мере пятьдесят – их ум и тело действовали с быстротой и точностью стальных пружин. Они были – сила. Они были железные. Они были теми, кто видит, хочет и делает. Казалось, они совсем из другой, высшей породы существ по сравнению с подчиненными им матросами. В то время как последние, непосредственные свидетели происшествия, беспомощно кричали и суетились и, раскидывая ленивым умом, что же делать дальше, возились у перил, второй помощник мигом спустился по крутой лестнице с юта, пробежал двести футов по палубе, вскочил на борт, мигом оценил создавшееся положение и бросил в воду веревку.
Такими же умелыми и полезными были и действия мистера Пайка. Он и мистер Меллер были господами этой презренной толпы благодаря замечательной разнице в силе воли и умении действовать. Право, они больше отличались от подчиненной им команды, чем последняя отличалась от готтентотов или даже от обезьян.
В это время я тоже стоял на канатных битсах , стоял в таком положении, что хорошо видел человека в воде, который, казалось, сознательно уплывал от судна. Это был темнокожий обитатель побережья Средиземного моря, и, насколько говорил перехваченный мной его взгляд, находился он во власти безумия: его черные глаза были глазами маньяка.
Второй помощник бросил веревку так метко, что она обхватила плечи человека и спутала руки, лишая его возможности плыть вперед. Когда ему удалось чуть высвободиться, он все еще продолжал выкрикивать какие то безумные слова, и в ту минуту, когда для большей выразительности он поднял в воздух руки, я заметил в его сжатой кисти лезвие ножа.
В тот миг как пароход двинулся на спасение утопающего, на палубе ударили в колокола. Я бросил взгляд на капитана Уэста. Он подошел к левой стороне юта и, заложив руки в карманы, смотрел то вперед, на барахтающегося человека, то назад, на катер. Он не отдавал никаких приказаний, не выражал ни малейшего волнения, и я бы сказал, что он производил впечатление чисто случайного зрителя.
Человек в воде, казалось, был занят только тем, что срывал с себя одежду. Я видел, как показалась сперва одна, а затем другая обнаженная рука. Барахтаясь, он иногда опускался под воду, но неизменно выплывал на поверхность, размахивая ножом и продолжая свою бессмысленную речь. Он пытался бежать от парохода, ныряя и плывя под водой.
Я прошел вперед и подоспел как раз вовремя, чтобы видеть, как его подняли на борт «Эльсиноры». Он был совсем нагой, весь окровавленный, в бешенстве. Он ранил себя в десятках мест. Из раны на кисти руки кровь брызгала с каждым биением пульса. Это было отвратительное, совсем нечеловеческое существо. Я видел как то в зоологическом саду затравленного орангутанга и клянусь всем на свете, что своим животным выражением лица, гримасами и криками этот человек мне его напомнил. Матросы окружили его, касались его руками, тормошили, стараясь успокоить, и в то же время смеялись и приветствовали его. Справа и слева оба помощника отталкивали толпу и поволокли сумасшедшего по палубе к каюте средней рубки. Я не мог не заметить усилий, какие прилагали мистер Меллер и мистер Пайк. Мне приходилось слышать о сверхъестественной силе безумцев, но этот был как пучок соломы в их руках. Уложив его на деревянный топчан, мистер Пайк удерживал барахтающегося идиота одной рукой, пока второй помощник ходил за марлей, чтобы перевязать парню раны.
– Сумасшедший дом, – проворчал, обращаясь ко мне, мистер Пайк. – На своем веку я перевидал немало проклятых команд, но дальше этой уж некуда идти.
– Что вы намерены с ним делать? – спросил я. – Ведь этот человек истечет кровью.
– И это будет наилучшим исходом, – быстро ответил он. – Нам придется еще достаточно повозиться с ним, прежде чем мы от него избавимся. Когда ему полегчает, я зашью ему раны, а облегчение придет после того, как я дам ему хорошенько по морде.
Я глянул на огромную лапу мистера Пайка и сразу оценил ее малоэстетические достоинства. Снова выйдя на палубу, я увидел капитана Уэста на корме, державшего по прежнему руки в карманах, равнодушно смотревшего на голубой просвет в небе на северо востоке. Больше, чем помощники капитана и сумасшедший, больше, чем пьяная грубость матросов, эта спокойная фигура, с руками в карманах, убедила меня в том, что я нахожусь в мире, совершенно отличном от всего того, что я до сих пор знавал.
Вада прервал мои мысли, заявив: мисс Уэст его послала доложить, что разливает в каюте чай.
Глава IV
Контраст между тем, что происходило на палубе, и тем, что я увидел, войдя в каюту, был потрясающий. Все контрасты на борту «Эльсиноры» обещали быть потрясающими. Вместо холодной твердой палубы мои ноги погрузились в мягкий ковер. Вместо узкой, низкой каюты с голым железным полом, где я оставил маньяка, я попал в просторное, великолепное помещение. В моих ушах все еще звучали крики матросов, перед глазами все еще оставалась яркая картина – их опухшие от пьянства лица, но я уже стоял перед красиво одетой, с нежным личиком женщиной, сидевшей за лакированным восточным столиком, на котором красовался очаровательный чайный сервиз из кантонского фарфора. Все вокруг было тихо и безмятежно. Буфетчик, двигавшийся совершенно бесшумно и бесстрастно, казался едва заметной тенью, которая появлялась в комнате для какой нибудь услуги и тотчас же уносилась назад.
Я не сразу опомнился, и мисс Уэст, подавая мне чай, улыбнулась и сказала:
– Вы выглядите так, точно насмотрелись Бог знает каких вещей. Буфетчик сказал мне, что человек упал за борт. Надеюсь, что холодная вода протрезвила его.
Я почувствовал полное равнодушие в ее тоне.
– Этот человек – сумасшедший, – сказал я. – Судно – не место для него. Его необходимо отправить на берег, в какую нибудь больницу.
– Боюсь, что, начав с этого, нам придется отправить на берег две трети нашего комплекта. Вам один кусок?
– Да, пожалуйста, – ответил я. – Но этот человек страшно изранил себя. Он может истечь кровью.
Она на мгновение взглянула на меня с серьезным и испытующим выражением серых глаз, а затем смех брызнул из этих глаз, и она с укоризной покачала головой.
– Мистер Патгёрст, очень прошу вас: не начинайте путешествия с возмущения. Подобные вещи на судах – самые обыкновенные явления. Вы привыкнете к ним. Вы, вероятно, вспомнили о некоторых странных субъектах, бросившихся в море. Этот же человек опасен. Доверьте мистеру Пайку уход за его ранами. Я никогда еще не плавала с мистером Пайком, но я достаточно слышала о нем.
Мистер Пайк – настоящий хирург. Говорят, что в прошлый рейс он сделал ампутацию , очень удачную, и до того возгордился, что обратил свое благосклонное внимание на плотника, который страдал чем то вроде несварения желудка. Мистер Пайк был так уверен в правильности своего диагноза, что пытался подкупить плотника и получить его согласие на удаление аппендикса. – Она от души расхохоталась, а затем добавила: – Говорят, что он предлагал плотнику несколько фунтов табаку за то, чтобы тот согласился на операцию.
– Но безопасен ли он… для… нормальной работы на судне? – настаивал я. – Можно ли брать с собой такого человека?
Она повела плечами, словно не намереваясь отвечать, но затем сказала:
– Этот инцидент – пустяк. В каждой корабельной команде найдется несколько сумасшедших или идиотов. И они всегда являются на судно до последней степени перепившимися и бешеными. Я помню – это было давно, и мы шли из Сиэтла – одного такого сумасшедшего. Сначала он не проявлял ни малейших признаков безумия, но вдруг совершенно спокойно подошел к двум агентам корабельных контор, схватил их и прыгнул с ними за борт. Мы в тот же день ушли дальше, еще до того, как их тела были найдены.
Она снова повела плечами.
– Что вы хотите? Море жестоко, мистер Патгёрст. А для нашей команды мы подбираем самых скверных матросов. Иногда я даже поражаюсь, где их достают таких. Мы обращаемся с ними как можно лучше, и кое как нам удается использовать их для наших нужд. Но это – подлый… подлый народ…
Слушая ее, я изучал ее лицо, противопоставляя ее женскую прелесть и мягкое, очаровательное платье грубым физиономиям и лохмотьям людей, которых я видел. Мысленно я не мог не признать правильности ее позиции. Тем не менее в душе я был огорчен: главным образом, я думаю, на меня подействовали жестокость и равнодушие, с которыми она излагала свои взгляды. И потому, что она была женщина и столь не похожая на этих уродов, я сразу понял, что свое суровое воспитание она получила в школе моря.
– Я обратил внимание на хладнокровие вашего отца во время этого инцидента, – заметил я.
– Он никогда не вынимает рук из карманов? – воскликнула она.
Глаза у нее сверкнули, когда я утвердительно кивнул головой.
– Так я и знала. Это его манера. Я так часто видела это. Я припоминаю, когда мне было еще двенадцать лет – мать тогда осталась одна – мы шли во Фриско. Это происходило на «Дикси», судне почти таком же большом, как это. Дул сильный попутный ветер, и отец отказался от катера. Мы шли прямо через Гольден Гэт по направлению к Сан Франциско. Нас подгоняло сильное течение, и мы развили самую большую скорость. Но… тут, несомненно, была ошибка капитана другого парохода: он не учел нашу скорость и попытался пересечь нам путь. Произошло столкновение, и нос «Дикси» врезался в пароход, его каюту и кузов. На пароходе были сотни пассажиров – мужчин, женщин и детей. Отец ни на минуту не вынул рук из карманов. Он послал помощника на ют следить за спасанием пассажиров, которые уже начали перебираться на наш бушприт и носовую часть, и голосом, который нисколько не отличался от того, каким он попросил бы передать ему масло, он приказал второму помощнику поставить все паруса и указал ему, с каких парусов начать.
– Но зачем же прибавили парусов? – перебил я ее.
– А потому, что он видел создавшееся положение. Разве вы не понимаете, что пароход был почти весь разворочен? Единственное, что его удерживало от того, чтобы немедленно пойти ко дну, – это нос «Дикси», врезавшийся в его бок. И, прибавив парусов и все время оставаясь на ветру, он продолжал держать втиснутым нос «Дикси». Я страшно испугалась. Люди, которые прыгнули в воду или же упали в нее, тонули со всех сторон на моих глазах, а мы продолжали плыть. Но, когда я взглянула на отца, я увидела его именно таким, каким всегда его знала: с руками в карманах, медленно шагающим взад и вперед по палубе. Он то отдавал распоряжения рулевому (ведь надо было проложить «Дикси» путь между всеми судами), то следил за пассажирами, которые столпились на нашей палубе, то смотрел вперед на нос корабля, желая разглядеть путь меж судов, стоявших на якоре. Время от времени он поглядывал на несчастных, которые тонули на наших глазах, но они мало заботили его… Конечно, погибло очень много народу, но, держа руки в карманах и сохраняя полное спокойствие, он спас сотни жизней. И лишь тогда, когда последний человек сошел с парохода – он послал матросов, чтобы убедиться в этом, – отец распорядился снять паруса. И пароход мигом пошел ко дну.
Она замолчала и посмотрела на меня сияющими от одобрения глазами.
– Это было прекрасно, – согласился я. – Я восхищаюсь сильным человеком, хотя должен признаться, что такое спокойствие и при подобных обстоятельствах кажется мне сверхъестественным и нечеловеческим. Я лично не могу представить себе, чтобы я действовал таким же образом, и уверен, что, при виде этого несчастного идиота в воде я страдал гораздо больше, чем все остальные зрители, вместе взятые.
– Отец тоже страдает, – честно стала она на его защиту. – Но он не показывает этого.
Я наклонил голову, почувствовав, что она меня не понимает.
Следующая страницаВернуться к описанию