В Извилистом бывали вечера, которые повар охотно бы скрыл от глаз и ушей своего сына, – субботние вечера. Время, когда почти весь поселок словно сходил с ума и погружался в буйное пьянство, а мужская часть была готова волочиться за каждой женской особью и отчаянно лупить друг друга, если особей не хватало. Для глуши, где люди постоянно живут в соседстве с опасной рекой и занимаются опасной работой, субботние сумасшествия были чем то вроде индульгенции, заслуженной пятью днями тяжелого труда. Призывать их вести себя осмотрительнее – занятие глупое и бесполезное.
Доминик Бачагалупо, трезвенник и вдовец, не участвовал в общем сумасбродстве и не таскался за женщинами, однако терпимо и сочувственно относился к поведению жителей Извилистого, неистово разрушавших собственное здоровье каждый субботний вечер. Правда, к Кетчуму он был суровее, чем к любому другому пьянице и искателю непотребств. Кетчума он считал умнее и опытнее прочих и потому не столь снисходительно относился к выходкам своего друга. Но смышленый двенадцатилетний мальчишка (а Дэнни был смышленым и вдобавок наблюдательным) понимал: отцовская нетерпимость к сумасбродствам Кетчума имеет и еще какую то причину. И если Индианка Джейн не выгораживала Кетчума перед отцом, юный Дэнни стремился его защитить.
Субботним вечером тело Эйнджела, наверное, уже достигло плотины Покойницы. Поскольку человеческие тела плывут на большей глубине, нежели бревна, изуродованное тело подростка, скорее всего, миновало канатные заграждения. В таком случае тело незадачливого канадца вода будет кружить (по часовой стрелке или против) и прибьет его либо к правому, либо к левому краю главной плотины: там, где водосливы. А живой и здоровый Дэнни Бачагалупо в это время помогал отцу вытирать столы после ужина. Подсобницы уехали домой. Джейн отскребала последние кастрюли и сковородки, ожидая, когда стиральная машина выстирает и отполощет полотенца, которые она потом запихнет в сушилку.
На субботний ужин в столовую приходили целыми семьями. Некоторые главы семейств успевали хорошо приложиться и за ужином скандалили со своими женами. Те из жен, кому требовалась разрядка, выплескивали злость и досаду на детей. Кого то из рабочих вырвало прямо в умывальной. Под самый конец ужина в столовую явились двое пьяных сплавщиков и потребовали, чтобы их накормили. Спагетти с фрикадельками (их повар готовил преимущественно для детей) успели остыть и затвердеть. Репутацией своей повар дорожил, а потому сварил запоздалым гостям макаронные перья, добавив к ним немного сыра рикотта и гораздо больше своей извечной петрушки.
– А ведь вкусно, черт бы тебя подрал! – заявил один из пьянчуг.
– Стряпун, как эта штука называется? – спросил другой.
– Prezzemolo, – ответил Доминик.
Итальянское слово, произнесенное важно и торжественно, подействовало на сплавщиков не хуже очередной порции пива. Повар заставил их повторять это слово, пока они не научились произносить его правильно, с ударением на втором слоге.
Джейн сердито морщилась. Ничего экзотического в этом слове не было – так по итальянски называлась обыкновенная петрушка.
– Стоило хлопотать из за двух пьяных сосунков! – ворчала она.
– А ведь Кетчума ты бы оставил без ужина, если бы он опоздал, – укоризненно заметил отцу Дэнни. – Кетчуму ты такое не прощаешь.
Как бы то ни было, сплавщиков накормили, и они, довольные, удалились. Повар, Дэнни и Джейн заканчивали свои обычные уборочные дела, как вдруг хлопнула входная дверь, возвещая о появлении еще одного запоздалого едока.
Джейн находилась в кухне и не видела, кто пришел. В столовую ворвалась струя холодного воздуха.
– Раньше надо было приходить! – крикнула она. – Ужин окончен!
– А я и не голодна, – ответила Пам Норма Шесть.
Вид у Пам действительно был не голодный. Обычный вид женщины, у которой костей было значительно больше, чем мяса на них. Ее вытянутое лицо, чем то напоминающее морду хищника, и плотно сжатые губы свидетельствовали скорее об излишнем потреблении пива, нежели о переедании. Между тем она была достаточно рослой и широкоплечей, и рубашка Кетчума из теплой шерстяной фланели не висела на ней, как на вешалке. Прямые светлые волосы с проседью были чистыми, но неухоженными, как и сама Пам. В руках она держала фонарик размером с полицейскую дубинку (Извилистый не мог похвастаться уличным освещением). Даже рукава рубашки Кетчума вполне подходили ей по росту.
– Надо думать, ты убила Кетчума и завладела его одеждой, – настороженно глядя на женщину, сказал повар.
– Кстати, Стряпун, с моим горлом все в порядке. Я ничем не подавилась, – сообщила ему Пам.
– Не зарекайся, Норма Шесть! – крикнула ей из кухни Джейн.
Должно быть, решил Дэнни, они хорошо знакомы, раз Джейн по голосу узнала пришедшую.
– А не слишком ли долго ты задерживаешь своих работниц? – спросила у повара Пам.
Норма Шесть уже успела перейти от пива к бурбону. При этой мысли Доминика охватила какая то ностальгическая зависть. Пам могла выпить больше Кетчума и дольше оставаться в ясном сознании. Джейн вышла из кухни с макаронной кастрюлей под мышкой. Пустая внутренность кастрюли была направлена на Пам, словно жерло пушки.
Дэнни еще не вступил в период полового созревания. Точнее, его состояние на одну треть определялось половым возбуждением, а на две трети – неясными ощущениями и чужими словами. Он запомнил слова Кетчума о том, что констебль Карл сразу улавливает, когда женщина теряет свою привлекательность. С точки зрения двенадцатилетнего подростка, Джейн вовсе не утратила привлекательности. Ему нравилось ее лицо, черные блестящие волосы (вот бы увидеть их распущенными!). И конечно же, он при всяком удобном случае пялился на ее бесподобную грудь.
Пам Норма Шесть тоже что то в нем задевала, но по иному. Она была симпатичной, только не по женски, а по мужски (то есть выглядела сильной). Но вот женственности в ней не было. Ее не заботило, что под рубашкой болтается грудь, иначе она надела бы лифчик. Пам переводила взгляд с Джейн на Дэнни, затем глаза ее остановились на поваре. Она смотрела на Доминика вызывающе и с какой то нервозностью, обычно свойственной семнадцатилетним девушкам.
– Стряпун, помоги мне с Кетчумом, – сказала Пам.
Доминик со страхом подумал: не случился ли у его друга сердечный приступ или что нибудь похуже? Он надеялся, что Норма Шесть убережет уши юного Дэнни от печальных подробностей.
– Я могу тебе помочь с Кетчумом, – вызвалась Джейн. – Видно, вырубился где нибудь, и тебе одной его не дотащить. Если так, мне тащить его сподручнее, чем Стряпуну.
– Он вырубился голым, на моем унитазе, а унитаз в моей квартире всего один, – сообщила Пам, адресуя слова Доминику и не глядя на Джейн.
– Думаю, он там просто зачитался, – ответил повар.
Кетчум весьма непочтительно обходился с книгами Доминика Бачагалупо, которые на самом деле принадлежали Рози, были ее любимыми романами. Человек, научившийся читать только в девятнадцать лет, превратился в усердного, если не сказать фанатичного, читателя. Книги, возвращаемые Кетчумом, пестрели обведенными словами. Они попадались на каждой странице. Кетчум не подчеркивал фраз или абзацев: только слова, которые он обводил. (Дэнни недоумевал: может, это мама научила Кетчума так читать книги?)
Однажды Дэнни составил список слов, подчеркнутых Кетчумом в принадлежавшем матери романе Готорна «Алая буква». Выписанные в столбик, они казались мальчишке полной бессмыслицей.
символизировать
позорный столб
половое влечение
прелюбодейки
терзания
грудь
вышитая
судороги
постыдный
женовеличаво
трясущаяся
наказание
спасение
заунывный
стенания
одержимый
незаконнорожденная
безгрешная
сокровеннейший
воздаяние
Прекрасная Дама
пятнает
омерзительный
И это только в первых четырех главах!
– Как по твоему, о чем он думал? – спросил у отца Дэнни.
Повар воздержался от ответа, хотя его так и подмывало ответить. «Половое влечение» и «грудь» – это вечно у Кетчума на уме. Что касается слова «прелюбодейки», Кетчум знал таких (и среди них – Пам Норма Шесть!). «Прекрасная Дама» – здесь Доминик Бачагалупо предпочел бы не иметь тех познаний, какими обладал, и плевать ему, в связи с чем Кетчум обвел это слово! Что там еще? «Позорный столб», «судороги», «стенания», «незаконнорожденная», «пятнает» и «омерзительный». Повару совершенно не хотелось докапываться до похотливого интереса Кетчума к этим словам.
Доминика немного удивили такие слова, как «женовеличаво», «безгрешная», «сокровеннейший» и, конечно же, «символизировать». Вряд ли Кетчум особо задумывался над словами «вышитая», «постыдный», «трясущаяся» или «заунывный». Повар считал, что «воздаяние» (в сочетании со словом «наказание») было столь же хорошо знакомо его давнему другу, как и словечко «одержимый». Кетчум был одержим, причем серьезно, и «спасение» представлялось чем то невероятным. Да, вот еще – «терзание». Неужели Кетчум постоянно испытывал терзания? По поводу кого или чего?
– А может, Кетчуму просто нравится обводить слова? – высказал догадку Дэнни.
В ответ повар пожал плечами, хотя очень сомневался в предположении сына. Может, Кетчум старается расширить свой словарный запас? Для человека, не получившего образования, он очень хорошо говорил. За все эти годы у Кетчума не пропал интерес к чтению. Он исправно брал у повара книги.
– Кажется, я понял, – засмеялся Дэнни. – Кетчум составил список необычных слов.
«Возможно», – мысленно согласился повар. Если только убрать из этого списка «половое влечение», «грудь» и, наверное, «терзания».
Пам Норма Шесть глядела на него, ожидая ответа.
– А как это случилось? – спросил повар, вновь опасаясь, что ответ будет не для ушей Дэнни.
– Сама не понимаю. Сначала я ему читала вслух. Потом он забрал у меня эту чертову книгу, пошел пообщаться с унитазом и вырубился. Хорошо еще, что не заперся на задвижку, – вздохнув, добавил Норма Шесть.
Доминик не жаждал узнать про чтение вслух. Он вообще предпочитал знать как можно меньше о выбираемых Кетчумом «женщинах из танцзала». По мнению повара, Кетчум редко говорил с этими женщинами или слушал то, что говорят они. И все же Доминик однажды спросил его (неискренне, правда), чем он с ними занимается для «разогрева».
К немалому удивлению повара, Кетчум ответил:
– Я прошу их почитать мне вслух. Это приводит меня в нужное настроение.
«Наверное, Пам не создала ему нужного настроения, и он отправился в туалет, где элементарно заснул», – равнодушно подумал Доминик. Должно быть, уровень грамотности подружек Кетчума не слишком то высок. И как вообще Кетчум узнавал, кто из них умеет читать? Скорее всего, книга оказалась интереснее общества Нормы Шесть. Возможно, Кетчуму просто понадобилось сходить в туалет, где он и вырубился.
Джейн ненадолго скрылась в кухне, чтобы принести фонарик.
– Возьми, чтобы не идти обратно впотьмах, – сказала индианка, подавая Доминику фонарик. – Я побуду с Дэнни и уложу его спать.
– Я еще не хочу спать. Отец, можно, я пойду с вами? Я б тебе тоже помог.
– Извини, Дэнни, но тебя я не приглашаю. Детям пора спать, – сказала мальчику Пам.
Дэнни ждал, что ему ответит отец.
– Дэниел, ты останешься с Джейн и ляжешь спать. Я долго не задержусь, – добавил повар, обращаясь не столько к сыну, сколько к посудомойке.
Но Джейн уже ушла на кухню.
Со второго этажа здания столовой был виден небольшой участок реки и значительная часть поселка. Столовая находилась на отшибе, и Извилистый из окон комнаты Дэнни выглядел совершенно темным. Ничто не говорило о жизни, бурлящей в барах и танцзале, где давно уже не танцевали. Во всяком случае, музыки оттуда ни Дэнни, ни Индианка Джейн не слышали.
Некоторое время они оба смотрели на огоньки фонариков, державших путь к поселку. Вздрагивающий огонек принадлежал хромому повару. Доминик был вынужден делать вдвое больше шагов, чтобы не отставать от Пам Нормы Шесть. (Джейн была бы не прочь послушать, о чем они говорят, а Дэнни с интересом взглянул бы на голого Кетчума, оседлавшего унитаз.) Потом огоньки скрылись в тумане, наползавшем с реки.
– Он скоро вернется, – сказал мальчишка, чувствуя, что и Джейн на это надеется. Индианка не ответила. Она лишь разобрала отцовскую постель и включила лампочку на тумбочке возле кровати.
Дэнни вышел вместе с нею в коридор. Джейн коснулась рукой восьмидюймовой сковороды. Когда мимо проходил отец, сковорода была на уровне его плеч, у Джейн она оказывалась вровень с грудью, а у него самого – на уровне глаз. Дэнни тоже потрогал сковороду.
– Думаешь воевать с медведем? – спросила Джейн.
– А мне показалось, что ты тоже об этом думала.
– Иди чистить зубы и умываться, – сказала посудомойка.
Дэнни пошел в ванную, умылся и переоделся в пижаму. Когда он лег, Джейн пришла к нему в комнату и села на кровать.
– Я никогда не видел тебя с расплетенной косой, – сказал он. – Интересно бы взглянуть на твои волосы, когда они распущены.
– Ты еще слишком мал, чтобы видеть меня с распущенными волосами. Не хочу брать грех на душу и пугать тебя до смерти.
Под козырьком бейсбольной шапочки озорно блеснули глаза Джейн.
Из поселка донесся крик, и почти сразу же его повторило эхо над рекой. Слов было не разобрать. Следом послышались еще крики, но ветер подул в другую сторону и унес их с собой.
– А правда, что субботними вечерами в поселке опасно? – спросил Дэнни.
– Есть тут один хромой парень. Может, ты его тоже знаешь. Так он постоянно что то говорит про «мир происшествий». Наверное, ты это тоже слышал, – сказала Джейн.
Ее большая рука просунулась под одеяло и нащупала одну из подмышек Дэнни. Джейн знала, как он боится щекотки.
– Я знаю этого парня! – закричал Дэнни. – Не щекочи меня!
– Так вот, субботними вечерами происшествий просто больше, – продолжала Джейн.
Она не щекотала Дэнни, а просто держала свои пальцы в его подмышке.
– Ты не бойся, никто не пристанет к твоему отцу, когда он идет с Нормой Шесть.
– Ага, ему еще обратно идти, – напомнил Дэнни.
– Твой отец – не задира и никому не делает плохо. Не волнуйся за него, Дэнни.
Джейн вытащила руку из под одеяла и села прямо.
– А ты бы справилась с Нормой Шесть? – спросил Дэнни.
Вопрос был из числа любимых вопросов Дэниела Бачагалупо. Он постоянно допытывался у Индианки Джейн, может ли она «справиться» с тем или иным человеком. Дэнни не знал, есть ли у нее враги, и называл имена наиболее сильных или задиристых жителей Извилистого: Анри Тибо, Лафлёра по кличке Беспалый, братьев Бодетт, двойняшек Бибов, Скотти Ферналда, Эрла Динсмора, Чарли Клафа и Фрэнка Бемиса.
– Думаю, что да, – обычно отвечала Индианка Джейн.
Как то Дэнни спросил ее, может ли она справиться с Кетчумом. Джейн ответила, что, пожалуй, если только он будет достаточно пьян.
Сейчас, услышав тот же вопрос насчет Пам, Джейн на удивление долго думала.
– Норма Шесть – потерянная душа, – вздохнула индианка.
– Но ты бы справилась с нею? – не отставал Дэнни.
Джейн встала, склонилась над ним, стиснула его плечи своими сильными руками и поцеловала в лоб.
– Думаю, справилась бы, – сказала она.
– Слушай, а чего Норма Шесть лифчик не надела? – задал Дэнни мучивший его вопрос.
– Наверное, торопилась, вот и забыла.
Джейн остановилась на пороге комнаты, послав мальчишке воздушный поцелуй, потом вышла, оставив дверь полуоткрытой. Сколько Дэнни себя помнил, свет из коридора всегда служил ему ночником.
Внизу ветер опять трепал входную дверь, и она грохотала при каждом порыве. Но звук был иным, и сын повара понимал, что это не вернувшийся отец или какой то запоздалый посетитель.
– Это ветер. Спи! – крикнула ему Джейн.
Она знала: после случая с медведем мальчишка подспудно боялся, что к ним кто нибудь вломится.
Джейн всегда оставляла свою обувь внизу, а наверх поднималась в носках. Если бы она спустилась вниз, Дэнни услышал бы скрип ступенек под тяжестью ее веса. Значит, Джейн оставалась на втором этаже и затаилась, как ночной зверь. Через некоторое время Дэнни услышал шум воды в ванной. Может, отец уже вернулся? Но у мальчишки слипались глаза, и он не захотел вставать и проверять. Он лежал, слушая завывания ветра и вездесущий грохот реки. Когда кто то вновь поцеловал его в лоб, Дэнни уже крепко спал и не знал, отец это или Джейн. Ему снилось, что его целует Пам Норма Шесть.
Повар ковылял за Пам, как верный увечный пес. Норма Шесть шла быстро, и вид у нее был настолько решительный и целеустремленный, что встречные мужчины не отваживались ее поцеловать и на ее поцелуй тоже не рассчитывали. Во всяком случае, повару этого точно не хотелось.
– Норма Шесть, иди помедленнее, – попросил он, но либо ветер отнес его слова в сторону, либо Пам намеренно ускорила шаг.
На задворках фабричонки высилась гора опилок высотою с трехэтажный дом. Ветер чертил в ней борозды и сдувал опилочную пыль, забивая глаза повару и Норме Шесть. Такое скопление опилок было очень огнеопасным, особенно в это время года. Кетчум называл опилочную гору «пороховой бочкой». (И это еще не все опилки: горки из них росли и рядом с фабрикой.) Массу опилок, скопившихся за зиму, начнут вывозить не раньше, чем просохнут трелевочные дороги. Тогда грузовики повезут опилки в долину Андроскоггина, на продажу местным фермерам. А если эта громада вспыхнет, от нее сгорит весь поселок. Не уцелеет даже столовая: ее не спасет ни расстояние, ни то, что она на холме. Ветер чаще всего дует со стороны Извилистого и обязательно принесет с собой тлеющие угли.
А ведь здание столовой, построенное по требованию повара, было наиболее прочным во всем поселке. Все эти «гостиницы», бары, танцзал, да и сама фабрика – не более чем «спички», которые незаметно сгорят в гигантском пожаре. Кетчуму несколько раз снился этот пожар, и он утверждал, что когда нибудь его сон сбудется.
Возможно, сейчас Кетчуму тоже что то снилось на унитазе в квартире Пам. Во всяком случае, так думалось Доминику Бачагалупо, едва поспевавшему за Пам Нормой Шесть. Сейчас они шли мимо бара, где любили собираться франкоканадцы. От него к танцзалу вел грязный переулок, и в том переулке с незапамятных времен торчал паровой тягач «ломбард» 1912 года выпуска. Никто не помнил, когда его тут бросили. Уже и старый танцзал успел развалиться, и новый построили, а «ломбард» по прежнему дремал на своей стоянке. Кетчум считал, что этот раритет обитал здесь где то с середины тридцатых годов, когда бензиновые тягачи начали вытеснять паровые.
Глядя на тягач, Доминик опять подумал о пожаре. Если поселок сгорит, «ломбард» – это все, что останется от Извилистого. А пока что, к немалому удивлению повара, на широком переднем сиденье спали мертвецки пьяные братья Бодетт. Должно быть, их выперли из танцзала и они избрали себе пристанищем «ломбард».
Заметив братьев, Доминик замедлил свои хромые шаги, однако Пам, тоже увидевшая их, и не подумала останавливаться.
– Идем. Они не замерзнут. Сейчас не так холодно, – сказала Норма Шесть.
Возле соседнего бара несколько человек наблюдали за дракой, которая никак не могла начаться. Эрл Динсмор и один из близняшек Бибов ухлопали все силы на переругивание, и на удары их уже не хватало. А скорее всего, оба были слишком пьяны, чтобы по настоящему драться. Они размахивали руками, но не желали причинять друг другу вред (хотя бы и намеренный). Второй близнец, то ли от скуки, то ли от стыда за брата, вдруг затеял драку с Чарли Клафом. Проходя мимо них, Пам Норма Шесть сбила с ног Чарли, затем врезала по уху Эрлу Динсмору, оставив близняшек тупо глядеть друг на друга. До Бибов постепенно дошло, что драться тут больше не с кем, если только они не решатся пристать к Пам.
– Да это Стряпун с Нормой Шесть, – заметил Лафлёр по кличке Беспалый.
– Удивительно, что ты сумел нас отличить, – бросила ему Пам, отпихивая с дороги.
Наконец повар и Пам добрались до барачных строений поновее. В этих, с позволения сказать, «гостиницах» жили водители лесовозов и мотористы. По словам Кетчума, любой подрядчик, который строит в северном Нью Гэмпшире двухэтажный дом с плоской крышей, – полный идиот. Кто то (а может, ветер) распахнул дверь танцзала, и вслед им понесся страдающий голос Перри Комо , исполняющего «Don’t Let the Stars Get in Your Eyes» .
Пам схватила повара за рукав и втащила в ближайший подъезд.
– Осторожнее, Стряпун. Предпоследней ступеньки нет, – сообщила она, ведя его к лестнице.
Доминику всегда было трудно подниматься по лестнице. Здесь он и не собирался поспевать за Нормой Шесть. Предпоследняя ступенька действительно отсутствовала. Повар качнулся и, чтобы не упасть, уткнулся в широкую спину Пам. Норма Шесть обернулась, подхватила его под обе руки и перенесла на последнюю ступеньку. Там его нос уперся ей в ключицу. От Пам исходил какой то женский запах: духи или что то вроде этого, но его перебивали мужские запахи Кетчума, въевшиеся в шерстяную фланель.
Музыка из танцзала на втором этаже звучала не тише, а громче. Патти Пейдж вдохновенно спрашивала: «How Much Is That Doggie in the Window?» «Неудивительно, что теперь там не танцуют», – подумал Доминик.
Норма Шесть плечом распахнула дверь квартиры и втолкнула повара внутрь.
– До чего я ненавижу эту поганую песенку, – сказала она. – Эй, Кетчум!
Ответа не было. К счастью, сквозь закрытую дверь Патти Пейдж было уже не пробиться.
Повар не понимал, где кончается кухня и начинается жилая комната. В пространстве, куда они вошли, разбросанные кастрюли, сковородки и бутылки постепенно сменялись разбросанными предметами женского туалета, устилавшими путь к громадной кровати с измятыми простынями. Единственным источником освещения служил… зеленоватый аквариум. Кто бы мог подумать, что Пам нравятся аквариумные рыбки? Правда, рыбок Доминик не увидел. Возможно, они попрятались среди густых водорослей. А может, Норма Шесть обожала именно водоросли.
Обойти эту гигантскую кровать было непросто даже человеку со здоровыми ногами. Пробираясь к ванной комнате, повар заметил странную деталь. До сих пор он был искренне уверен, что Норма Шесть собиралась в спешке и не стала тратить время на поиски лифчика. Однако он заметил целых три валявшихся лифчика, и, как бы ни торопилась Пам, все они были в пределах досягаемости.
Норма Шесть просунула руку под заимствованную рубашку и почесала грудь. У Доминика не появилось и тени подозрения, что она предлагает себя или пытается с ним флиртовать. Это было бы такой же неожиданностью, как ее недавняя расправа с Чарли Клафом и Эрлом Динсмором. Повар знал: если бы Пам предлагала себя, она бы сделала это прямо и без намеков. Например, потрогала бы себя за грудь или вообще расстегнула рубашку. Наверное, от шерсти, надетой на голое тело, у нее просто зачесалась кожа.
Кетчума они нашли на унитазе. Гипсовая повязка крепко прижимала к бедру книгу в мягком переплете. Его колени были широко расставлены. По воде в унитазе плавали красноватые разводы, словно Кетчум медленно умирал от потери крови.
– У него внутреннее кровотечение! – испуганно воскликнула Норма Шесть.
Но повар сразу догадался: Кетчум уронил в горшок ручку с красными чернилами, которой обводил слова в книге.
– Уходя, я спустила воду, – несколько раз повторила Пам.
Доминик молча закатал рукав, просунул руку между колен Кетчума и вытащил ручку. Затем он спустил воду, ополоснул в раковине руки и злополучную ручку и вытер полотенцем.
Только сейчас повар заметил у Кетчума эрекцию. Доминик всегда так истово надеялся, что судьба убережет его от этого зрелища: должно быть, потому он не сразу и обратил внимание на очевидный факт. Пам заметила очевидный факт намного раньше.
– Ну и зачем это ему здесь? – вопрошала она, просовывая руки Кетчума себе под мышки.
Ей лишь удалось избавить его от скрюченной позы. В одиночку Норме Шесть было не дотащить Кетчума до кровати.
– Стряпун, бери его за ноги. Вдвоем, надеюсь, дотащим, – сказала Пам.
Книга соскользнула с ноги и едва не повторила путь ручки. Это был «Идиот» Достоевского. Повар удивился. Он вполне понимал, что, сидя с такой книгой на унитазе, можно вырубиться. Но он никак не мог вообразить Норму Шесть, вслух читающей Кетчуму «Идиота» на громадной кровати, залитой зеленоватым светом. Доминик инстинктивно пробормотал название романа. Норма Шесть восприняла это по своему.
– Можешь не говорить мне, что он идиот. Сама знаю.
Кое как им все же удалось выволочь Кетчума. Он ударился головой о дверную ручку. Левая рука с гипсовой повязкой волочилась по полу.
– Тебе нравится эта книга? – спросил повар.
– А а, там про каких то чокнутых русских, – поморщилась Норма Шесть. – Я не особо следила за сюжетом. Просто читала ему, и все.
Соприкосновение с дверной ручкой не разбудило Кетчума, зато пробудило его привычку говорить во сне.
– Ну, если хочешь попасть в особое местечко и нацеплять приключений на задницу только за то, что не так посмотрел на какого нибудь придурка, то в Берлине ты не найдешь ничего похожего. Говорю по собственному опыту. Знаешь, где это? В Бангоре, – произнес Кетчум, член которого не потерял ни доли эрекции и гордо торчал наподобие флюгерного шеста.
– А ты часто бывал в штате Мэн? – спросила его Пам, будто Кетчум вел с ней беседу.
– Я не убивал Пинетта. Нечего валить это на меня! – вдруг заявил Кетчум. – Штамповочный молот был не мой.
Пинетта по кличке Счастливчик нашли убитым в постели. Он снимал комнатенку на втором этаже «Бум Хауса». Это милях в двух от Милана. Голова убитого была изуродована штамповочным молотом. Сплавщики говорили, что днем Счастливчик и Кетчум из за чего то повздорили у сортировочных ворот. У Кетчума имелось алиби: он ту ночь провел в Эрроле, в заведении «Умбагог», в постели с дурковатой женщиной, работавшей там на кухне. Полиция не нашла ни штамповочного молота, которым был убит Пинетт (удары по его лбу оставили отпечатки наподобие буквы «Н»), ни молота Кетчума.
Общими усилиями Доминик с Нормой Шесть взгромоздили Кетчума на кровать. Его эрекция не спадала, только член качнулся, словно флюгерный шест под напором сильного ветра.
– Тогда кто убил Счастливчика? – спросила Пам.
– Наверняка это Бержерон, – ответил Кетчум. – Его штамповочный молот был похож на мой.
– И Бержерон той ночью не трахал дурочек из Эррола! – усмехнулась Пам.
Кетчум лежал с закрытыми глазами и улыбался. Повару жутко хотелось вернуться за книгой и посмотреть, какие слова его друг успел подчеркнуть в «Идиоте». Он был готов и в окно выпрыгнуть, только бы не видеть этой фундаментальной эрекции.
– Слушай, ты проснулся или спишь? – спросил Кетчума повар.
Похоже, Кетчум снова ушел в глубины сна. Возможно, сейчас он ехал третьим классом в поезде Варшава – Санкт Петербург. Кетчум только недавно попросил у повара этот роман, и вряд ли Норма Шесть успела дойти до конца первой главы, когда странное происшествие прервало то, что Кетчум называл «разогревом».
– Пойду ка я домой, – сказал Доминик.
Эрекция Кетчума слабела, возвещая конец вечерним развлечениям. Однако Пам так не думала. Глядя на повара, она стала расстегивать фланелевую рубашку.
Это был открытый призыв. Кровать стояла почти впритык к стене, но Норма Шесть загородила собой узкий проход. Чтобы обойти ее, повару пришлось бы топать прямо по кровати и переступать через Кетчума.
– Начнем, Стряпун, – подзадорила его Пам. – Покажи мне, что у тебя спрятано.
Она швырнула рубашку на кровать, прикрыв лицо Кетчума, но отнюдь не его опавший член.
– Она была… немного заторможенная, – пробормотал из под рубашки Кетчум. – Сама она не из Эррола. Из Диксвилл Нотч.
Должно быть, это относилось к женщине из «Умбагога», в чьей постели он проводил время в ночь убийства Пинетта Счастливчика. (Исчезновение обоих штамповочных молотов, возможно, просто совпадение.)
Норма Шесть порывисто схватила повара за плечи и буквально втиснула его лицо между своими грудями. Никакой двусмысленности. Повар вспомнил о методе Геймлиха. Он нырнул под ее руки и оказался сзади. Потом его руки сомкнулись на диафрагме Пам, под ее красивыми грудями. Нос Доминика упирался ей между лопаток.
– Норма Шесть, я не могу этого сделать. Кетчум – мой друг, – сказал повар.
Пам без труда вывернулась из его захвата. Ее длинный крепкий локоть ударил повара в лицо и рассек верхнюю губу. Потом голова Доминика оказалась под мышкой у Пам. Щека его упиралась в ее правую грудь.
– Если ты позволишь ему найти Эйнджела, ты ему не друг. Слышишь, Стряпун? Из за этого проклятого мальчишки он места себе не находит. Если ты дашь ему увидеть тело – или что там осталось, – никакой ты Кетчуму не друг!
Они катались по кровати рядом с неподвижно лежащим Кетчумом. Повар задыхался. Он сумел дотянуться до плеча Нормы Шесть и ударил ее в ухо. Она тут же припечатала его тяжестью своего тела к кровати, зажав не только голову с шеей, но и правую руку. Тогда повар неуклюже ударил ее левой: сначала в скулу, потом в нос, висок и снова в ухо.
– Эх, ты и драться то не умеешь, Стряпун! – презрительно бросила ему женщина.
Пам слезла с него. Повар знал, что еще не раз вспомнит, как лежал здесь, рядом со своим храпящим другом. Он глотал воздух. А от аквариума все так же струился призрачный зеленый свет, и рыбы, если они жили в мутноватой воде, сейчас, должно быть, потешались над ним. Пам подхватила один из лифчиков и стала надевать, повернувшись к повару спиной.
– Если уж вам так приспичило искать, возьми с собой Дэнни и отправляйся туда пораньше. Ищите Эйнджела вдвоем, пока не приехал Кетчум. Но не показывай ему тело! – выкрикнула она.
Спящий Кетчум стащил рубашку с лица. Глаза его оставались закрытыми. Пам застегнула лифчик и теперь сердито влезала в безрукавку. Доминик подумал, что и это он тоже запомнит: ее джинсы без ремня, приспущенные на костлявых бедрах, и раскрытую ширинку, откуда проглядывали светлые лобковые волосы. Она одевалась торопливо, а может, это просто была ее манера одеваться.
– Выметайся, Стряпун, – бросила она повару.
Доминик еще раз взглянул на Кетчума. Теперь тот прикрыл лицо гипсовой повязкой.
– Кетчум показывал тебе лицо твоей жены, когда он ее нашел? – спросила Пам.
Доминику очень хотелось забыть, как он слезал с кровати и пробирался по узкому проходу. Норма Шесть вторично загородила ему путь.
– Отвечай! – потребовала она.
– Нет. Кетчум не подпустил меня к ней.
– Потому что Кетчум вел себя как твой друг, – сердито сказала Пам, пропуская его к двери. – И не забудь: там не хватает одной ступеньки.
– Сказала бы Кетчуму, пусть починит ступеньку.
– Он ее и спилил. Так слышнее, когда кто то поднимается или спускается.
Что ж, Кетчум – человек осмотрительный, принял меры предосторожности. Думая об этом, повар достиг входной двери и открыл ее. Он с трудом миновал предательскую дыру в лестнице и похромал вниз. Здесь его опять подстерегала угнетающая музыка: на сей раз Тереза Брюэр с ее «Till I Waltz Again with You» . Повар закрыл дверь подъезда, но ветер распахнул ее снова.
– Дерьмо! – донесся до него голос Пам.
Должно быть, эта чертова песенка подействовала на Кетчума, и, прежде чем Пам захлопнула дверь своего жилища, повар услышал, как его друг пробормотал во сне:
– Ну что, Счастливчик, не очень то ты счастлив теперь!
Бедняга Пинетт. Он уже давно не слышит ничьих вопросов. И что вдруг Кетчум вспомнил про него в своем пьяном сне?
Повар старательно обходил убогие бары с такими же убогими неоновыми вывесками, напоминавшими рот, где недоставало зубов.
Д Я ВЗР ЛЫХ!
ТР ТЬЕ ПИВО ДА ОМ!
Однако вывески хоть как то освещали дорогу. Отойдя подальше, повар вдруг спохватился: он забыл взять свой фонарик. Вернуться назад? Снова подниматься по опасной лестнице? К тому же повар чувствовал, что Норме Шесть очень не понравится его возвращение.
Во рту ощущался привкус крови. Доминик поднес пальцы к разбитой губе. Она все еще кровоточила. Пальцы стали липкими. Кто то шумно захлопнул дверь танцзала, и Тереза Брюэр внезапно смолкла, словно Норма Шесть сдавила нежную шею певицы. Когда дверь распахнулась опять, Тони Беннет мурлыкал «Rags to Riches» . Доминик был твердо убежден: такая музыкальная безнадега только подталкивает жителей Извилистого к пьянству и дракам.
Возле бара, где Пам на ходу прекратила драку, было пусто. Ушли двойняшки Бибы. Чарли Клафу и Эрлу Динсмору тоже удалось встать на ноги и убраться восвояси. И сиденье «ломбарда» пустовало. Либо братья Бодетт оклемались и ушли сами, либо кто то им помог.
В темноте хромую походку Доминика Бачагалупо было легко спутать с чьими нибудь пьяными шагами. Около бара, где любили собираться франкоканадцы, маячила знакомая фигура. Прежде чем повар сумел убедиться, что это действительно констебль Карл, его ослепил яркий свет фонарика.
– Стой! Для тупых канадцев повторяю на их поганом французском: arrâte.
– Добрый вечер, констебль, – сказал Доминик, щурясь от яркого света.
Луч фонарика и ветер с опилочной пылью – это было многовато для повара.
– Что то ты припозднился, Стряпун. Да еще и губу разбил, – сказал полицейский.
– Я навещал друга.
– Хорош друг, если раскровенил тебе губу, – усмехнулся «ковбой», подходя ближе.
– Карл, он тут ни при чем. Я забыл фонарик… вот и навернулся.
– Похоже на удар коленом… или локтем, – вслух рассуждал Карл.
Его фонарик почти касался окровавленной губы повара. Доминику хотелось зажать нос: дыхание констебля было на редкость зловонным.
Два любовника Индианки Джейн стояли лицом к лицу: пьяный констебль подозрительно косился на трезвого хромого повара. К счастью для последнего, Карла отвлекли два события, случившиеся одно за другим. Дверь танцзала в очередной раз распахнулась, и оттуда на повышенной громкости вырвался голос Дорис Дэй, певшей «Secret Love» . Карл сразу же направил фонарик на дверь. И тут из дверей «гостиницы», населенной франкоканадцами, во тьму выбросили совершенно голого человека. Он приземлился на четвереньки и скулил, словно щенок койота. Фонарик констебля тут же высветил испуганного франкоканадца. Повар узнал его. Это был Люсьен Шарес, молодой парень.
Стало тихо. Дверь танцзала захлопнули, так и не дав Дорис Дэй рассказать о ее тайной любви. Люсьен Шарес и Доминик Бачагалупо услышали суховатый щелчок. Это констебль Карл снял с предохранителя свой «ковбойский» кольт сорок пятого калибра.
– Карл, ну зачем… не надо, – бормотал повар, видя, как тот навел оружие на Люсьена.
– Поднимай свою голую франкоканадскую задницу и чеши в дом! – рявкнул констебль. – Иначе я отстрелю тебе яйца, а заодно и кишку!
Люсьен Шарес стоял на четвереньках и мочился. Вероятно, со страху. Лужица текла ему под ноги. Услышав обещание Карла, франкоканадец повернулся и на четвереньках побежал к двери. Участники пьяной шутки стояли в дверях «гостиницы» и шумно подбадривали его, словно от быстроты бега «по собачьи» зависела его жизнь (возможно, и зависела). Послышались выкрики: «Люсьен!», сменившиеся французским галдежом, которого ни повар, ни констебль не понимали. Когда дверь закрылась, констебль Карл выключил фонарик. Револьвер он по прежнему держал в руке, только теперь целился повару в колено здоровой ноги. Доминик нервозно следил за пьяным Ковбоем. Карл неспешно поставил оружие на предохранитель и наконец убрал кольт.
– Проводить тебя домой, Стряпунчик? – спросил Карл.
– Спасибо, я сам дойду.
С места, где они стояли, были видны огни столовой.
– Опять ты нагрузил мою дорогую Джейн работой допоздна, – сказал констебль.
Пока повар искал подходящий ответ, Карл продолжил:
– По моему, твой мальчишка уже достаточно вырос и сам может укладываться спать.
– Конечно. Дэниел уже не маленький. Но я стараюсь по вечерам не оставлять его одного. Он просто обожает Джейн.
– Тогда нас двое, – сказал констебль Карл, сплевывая под ноги.
«Трое», – мысленно поправил его Доминик Бачагалупо.
Ему вдруг вспомнилось, как Пам зажала его лицо у себя между грудей и как он едва не задохнулся. Повару было стыдно: ему казалось, что он нарушил верность Джейн. Норма Шесть возбудила его, хотя и весьма опасным способом.
– Спокойной ночи, констебль, – сказал повар.
Он повернулся и пошел к дому. Карл светил ему фонариком, обозначая место, где начинается подъем на холм.
– Спокойной ночи, Стряпун, – сказал Карл.
Полицейский выключил фонарик, но у повара сохранялось ощущение, будто Карл за ним следит.
– А знаешь, для калеки ты неплохо ходишь! – донеслось до повара из темноты.
Доминик Бачагалупо будет часто вспоминать и эти слова.
Потом его догнал обрывок музыки из танцзала. Повар достаточно удалился, чтобы различать слова. Но он постоянно где нибудь да слышал эту песню и потому сразу узнал голос Эдди Фишера, выводившего «Oh My Papa» . Потом песня стихла, а повар вдруг с раздражением поймал себя на том, что сам ее напевает.
Глава 4
Восьмидюймовая чугунная сковорода
Повару никак было не избавиться от ощущения, что констебль тащится за ним по пятам. Войдя в темный зал столовой, Доминик Бачагалупо некоторое время стоял у окна и ждал – не мелькнет ли на дороге луч фонарика. Но если Ковбой решил проверить положение дел в столовой, даже при его тупости он не поперся бы сюда с включенным фонариком.
Доминик не стал выключать свет на крыльце, чтобы Джейн было удобнее идти к пикапу. Свои запачканные сапоги он поставил внизу у лестницы, рядом с ее сапогами. Повар мешкал, не решаясь подняться наверх, и тому была причина. Как объяснить Джейн разбитую губу? Стоит ли рассказывать ей про встречу с констеблем? Как будто Джейн сама не знала, что Доминик где нибудь столкнется с Карлом и что настроение и поведение Ковбоя будут, как всегда, непонятными и непредсказуемыми!
Повар сомневался даже в том, знал ли констебль, что Джейн является «Прекрасной Дамой» Доминика, выражаясь словами, подчеркнутыми Кетчумом (этим любителем чтения на унитазе) в нравоучительном романе.
Доминик стал осторожно подниматься наверх. Бесшумный подъем был невозможен из за его хромой ноги: ступеньки под нею всегда скрипели. Не мог он и проскользнуть мимо своей комнаты, чтобы не попасться на глаза Джейн, которая сейчас сидела там на кровати. (Он мельком взглянул на нее и увидел, что индианка уже распустила волосы.) Доминику хотелось вначале промыть и чем нибудь смазать свою разбитую губу, однако Джейн, скорее всего, почувствовала, что повар что то скрывает от нее, и потому бросила в коридор бейсбольную шапочку. Вождь Уаху приземлился вверх тормашками. Он глупо пялился на коридор, глядя в направлении ванной и комнаты Дэнни.
В зеркале ванной повар увидел неутешительную картину: разбитую губу, пожалуй, стоило бы зашить. Конечно, все пройдет и так, но один два шва ускорили бы процесс заживления и уменьшили бы вероятность того, что останется шрам. А пока Доминик, морщась от боли, вычистил зубы, промыл губу перекисью водорода и вытер чистым полотенцем. Следов крови на полотенце не было. Хуже всего, что завтра воскресенье. Уж лучше поручить наложение швов Джейн или Кетчуму, чем ехать к тому коновалу доктору. Доминику было противно само название места, где жил эскулап.
Из ванной повар заглянул в комнату сына и поцеловал спящего Дэнни в лоб, пожелав ему тем самым спокойной ночи. Пятнышка крови, оставленного на лбу мальчишки, он не заметил. В коридоре перевернутая физиономия вождя Уаху подмигивала ему, призывая тщательно выбирать слова при неминуемом разговоре с Джейн.
– Кто это тебя? – сразу же спросила Джейн, когда повар вошел и начал раздеваться.
– Кетчум. Заснул прямо на унитазе. Разбудить его было невозможно. Пришлось спящего тащить на кровать. А он еще бубнил и брыкался.
– Стряпун, если бы Кетчум тебя ударил, ты бы сейчас здесь не стоял.
– Случайное происшествие, – продолжал врать повар, упирая на свое любимое словечко. – Кетчум не собирался меня бить. Просто задел гипсом.
– Если бы он ударил тебя гипсом, ты бы сейчас летел на небеса, – спокойно возразила Джейн.
Она сидела в кровати, распустив волосы. Они ниспадали на одеяло. Руки индианки были сложены на ее могучих грудях, скрытых от глаз Доминика все теми же волосами.
Когда она распускала волосы и потом, не заплетая их, возвращалась домой, это могло вызвать сильные подозрения у констебля Карла и спровоцировать изрядный скандал. Конечно, если Карл не успевал к тому времени влить себе в глотку и завалиться спать. Но в ночь с субботы на воскресенье Джейн уезжала домой либо под утро, либо оставалась, имитируя для Дэнни ранний приезд на работу.
– Мне повстречался Карл, – сказал повар, ложась рядом с нею.
– Но это не он тебе по губе въехал.
– Не знаю, известно ли ему про нас.
– И я не знаю, – сказала Джейн.
– А Кетчум что, действительно убил Пинета Счастливчика? – совсем не к месту спросил повар.
– Этого, Стряпун, никто не знает. И тогда не знали. А теперь то что ворошить прошлое? Ты лучше скажи, почему Норма Шесть тебя ударила?
– Потому что я отказался кувыркаться с нею, вот почему.
– Если бы ты трахнул Норму Шесть, я бы тебя так отделала… вообще забыл бы, где нижняя губа, – сказала Джейн.
Повар улыбнулся. Разбитая губа тут же отреагировала. Он поморщился от боли.
– Бедняжка, – усмехнулась Джейн. – Никаких поцелуев сегодня.
– Есть и другие занятия, – сказал повар.
Джейн распластала Доминика на спине и улеглась на него. Своим весом она припечатала повара к кровати и почти лишила возможности дышать. Стоило ему закрыть глаза, как он видел себя в удушающих объятиях Нормы Шесть, и потому повар держал глаза открытыми. Потом Джейн всей своей тяжестью навалилась на его бедра, поднялась и села сверху. Не теряя времени, она впустила его член в себя.
– Я покажу тебе другие занятия, – тихо сказала посудомойка, раскачиваясь взад и вперед.
Ее груди сотрясались, ударяя по нему, ее губы водили по его лицу, не касаясь нижней губы. Волосы Джейн накрыли их обоих, создав нечто вроде палатки.
Повар мог дышать, но ему было не пошевельнуться. Такую глыбу, как Джейн, сдвинуть он был не в состоянии. А потом, он и не хотел ничего менять и останавливать ее раскачивания или это вхождение в ритм их любовной игры. (Даже если бы Джейн была такая же легкая, как покойная жена Доминика, а он сам был бы широкоплечим, как Кетчум.) Это немного напоминало поездку в поезде. Немного, поскольку на самом деле, «поезд» ехал на нем.
Дэнни слышал шум воды в ванной. Кто то вторично поцеловал его в лоб: либо вернувшийся отец, либо Джейн. Все эти события были реальными, но сейчас их реальность словно отступила на задний план. Не имело значения и то, что мальчишка вплел этот поцелуй в своей сон, где его страстно целовала Пам Норма Шесть (и не только в лоб). Дэнни хорошо знал, как скрипит лестница, когда по ней поднимается отец. Повар всегда ставил первой здоровую ногу и подтягивал к ней хромую. Все это было сейчас неважно, поскольку Дэнни слышал совсем другой скрип, совершенно ему незнакомый.
Только этот новый, непрекращающийся скрип и имел значение. Он разбудил Дэнни, напрочь прогнал сон, и теперь встревоженный двенадцатилетний мальчишка пытался понять, что является источником скрипа. Нет, это не ветер. Дэнни хорошо знал, как шумит ветер в разное время года. Испуганный парнишка тихо вылез из кровати и на цыпочках подошел к полуоткрытой двери своей комнаты.
В коридоре его взгляд сразу же натолкнулся на перевернутую физиономию вождя Уаху и такую же перевернутую, но не ставшую от этого менее идиотской ухмылку индейца. Шапочка Джейн! Тогда что могло произойти с самой Джейн? Если ее бейсбольная шапочка валяется в коридоре, где сейчас находится ее голова? А вдруг тот, кто вломился в дом, обезглавил Джейн? Если это хищный зверь, то когтями; если к ним проник человеческий хищник, то острым секачом.
Дэнни опасливо выбрался в коридор, где сразу заметил, что дверь ванной открыта. Он заглянул туда, с замиранием сердца ожидая увидеть в ванне откусанную или отрезанную голову Джейн. Но там было пусто. Тогда Дэнни вообразил, что в дом опять проник медведь, который успел заживо сожрать Джейн и теперь напал на его отца. Сын повара не сомневался: все эти жуткие скрипы и стоны доносятся из отцовской комнаты. Именно стоны (и даже взвизгивания). То, что шапочка Джейн валялась вверх тормашками, лишь усилило страхи двенадцатилетнего мальчишки.
В комнате отца Дэнни Бачагалупо увидел (или подумал, что видит) воплощение его страхов. На отца напал медведь! И не просто медведь, а громадный, с густой шерстью. Дэнни даже не представлял, что в здешних лесах могут водиться такие медведи. Зверь навалился на отца, и сыну сейчас были видны лишь отцовские ноги до колен. Ноги не шевелились. Дэнни обмер. Может, он безнадежно опоздал и отца уже не спасти? А медведь раскачивал кровать, и его длинная шерсть странно блестела. Дэнни никогда не думал, что у черных медведей бывает настолько блестящая шерсть.
Зверь пожирал его отца! Каково увидеть подобное двенадцатилетнему мальчишке (даже если ему это только показалось)? Чего в такой ситуации можно было бы ожидать от безоружного ребенка? Стремительного, отчаянного, безрассудного нападения на медведя? И чем бы оно кончилось? Зверь отшвырнул бы его к стене, а то и разодрал бы когтями горло. Но в такие моменты пробуждаются не только основные инстинкты. Наше подсознание накладывает на них истории о похожих случаях (особенно те, что мы слышим в детстве). И тогда наши действия, руководимые глубинной памятью, становятся более осмысленными и целенаправленными. Дэнни потянулся к восьмидюймовой чугунной сковороде, словно она была его, а не отцовским оружием. Он точно знал, в каком месте на стене висит эта легендарная сковорода.
Сжимая обеими руками ручку сковороды, мальчишка подскочил к кровати. Когда то Кетчум показал ему, как правильно замахиваться тяжелым топором и как надо держать ноги, чтобы не покалечиться. Дэнни замахнулся, целя в косматую голову медведя. И вдруг он заметил… две голые и вполне человеческие ступни. В таком положении ступни бывают, когда человек стоит на коленях и молится. Ступни располагались возле отцовских колен и здорово напоминали ступни Джейн. Посудомойка целый день проводила на ногах: неудивительно, что при ее весе у нее часто болели ноги. Ей очень нравилось, когда ей растирают ступни, чем Дэнни неоднократно и занимался.
– Джейн? – тихо и неуверенно спросил мальчик.
У него хватило сил замахнуться сковородой, но ему не по силам было задержать удар. Инерция замаха уже толкнула сковороду вперед.
Должно быть, Джейн услышала свое имя. Она подняла голову и повернулась, отчего удар сковороды пришелся ей прямо в правый висок. Сковорода глухо зазвенела, и в тот же миг энергия удара обожгла мальчишке кисти рук и понеслась дальше, к плечам… До конца жизни, до тех пор, пока у него сохраняется память, Дэнни Бачагалупо будет черпать слабое утешение в том, что не видел, какое выражение запечатлелось на милом добродушном лице Джейн в момент удара. (Длинные волосы индианки скрыли от него ее лицо.)
Огромное тело Джейн содрогнулось. Она была просто громадной, с невероятно красивыми черными волосами. И конечно, она никак не могла быть черной медведицей ни в этой жизни, ни в следующей, куда она, вне всякого сомнения, теперь направлялась. Джейн с грохотом повалилась на пол.
Сейчас только слепой мог бы спутать ее с медведем. Ее волосы, словно два крыла, разметались по обеим сторонам от ее большого неподвижного туловища. Ее фантастически большие, удивительные груди накрыли собою подмышки, а неподвижные руки были закинуты за голову, словно и сейчас мертвая Джейн пыталась удержать падающую на нее вселенную. Но какой бы ошеломляющей ни была ее нагота для глаз невинного двенадцатилетнего мальчишки, отчетливее всего Дэнни Бачагалупо запомнил не роскошную плоть, а какой то неземной взгляд широко открытых глаз Джейн. В мертвых глазах индианки отражалось нечто большее, чем осознание своей участи, открывшееся ей в последнее мгновение. Что вдруг увидели ее глаза в неизмеримой дали? Потом Дэнни часто раздумывал об этом. Возможно, ей приоткрылось будущее и она увидела не только свою судьбу, но и судьбы их всех. Но как бы то ни было, увиденное ее ужаснуло.
– Джейн, – вновь произнес Дэнни, теперь уже без вопросительной интонации, хотя сердце его колотилось, а в мозгу вертелось множество вопросов.
На отца он бросил лишь мимолетный взгляд. Что заставило мальчишку поспешно отвести глаза? Отцовская нагота? Или та часть его тела, которую Кетчум однажды назвал «маленьким дружком»? Дэнни успел заметить, что отцовский «дружок» сейчас вовсе не маленький, и понял: это связано с тем, чем занимались отец и мертвая теперь посудомойка.
– Джейн! – в третий раз закричал Дэнни, словно троекратное повторение ее имени подтверждало то непоправимое, что он совершил собственными руками.
Повар быстро прикрыл свое срамное место подушкой. Потом он опустился на колени и приложил ухо к ее замолкшему сердцу. Дэнни все еще сжимал в руках длинную ручку сковороды, и его ладони кололо множеством маленьких иголочек. Возможно, это покалывание останется с ним навсегда. Невзирая на свои двенадцать лет, Дэнни Бачагалупо понял: под прежней его жизнью подведена черта. Начиналось то, что называется «вся оставшаяся жизнь».
– Я принял ее за медведя, – прошептал Дэнни.
Доминика вряд ли шокировало бы, если бы в этот момент мертвая посудомойка превратилась в медведя. Он не утратил ясности мышления и понимал: его любимому Дэнни срочно требуется хоть какое то утешение. Трясущийся мальчишка стоял, буквально вцепившись в сковороду, словно верил, что теперь откуда то выскочит настоящий медведь.
– Это вполне понятно, что ты принял Джейн за медведя, – сказал повар, обняв сына.
Он забрал сковородку из рук дрожащего мальчишки, потом снова обнял его.
– Ты не виноват, Дэнни. Это была случайность. Несчастный случай. Здесь никто не виноват.
– Как это никто не виноват? – удивился двенадцатилетний убийца.
– В таком случае это моя вина, – сказал ему отец. – И никогда она не будет твоей виной, Дэниел. Целиком моя. И это был несчастный случай.
Конечно же, повар сразу подумал о констебле Карле. В мире полицейского не существовало происшествий, не имеющих виновников. В том, что называлось сознанием Ковбоя, добрые намерения в расчет не принимались. «Ты не можешь спасти себя, но ты можешь спасти своего сына», – думал Доминик Бачагалупо. («А спасать нас обоих? На сколько лет меня хватит?»)
Как давно Дэнни хотелось увидеть Джейн с распущенными волосами. А как он мечтал хоть мельком увидеть голыми ее огромные груди. Сейчас он боялся взглянуть в ее сторону.
– Я любил Джейн! – торопливо пробормотал Дэнни.
– Я знаю об этом. Ты действительно любил ее, Дэниел.
– Отец, а ты… досидошничал с нею? – все таки спросил Дэнни.
– Да, – ответил повар. – Я тоже любил Джейн. Но не так, как твою мать.
«И зачем мне понадобилось это добавлять?» – виновато подумал Доминик. Возможно, таким способом он хотел подчеркнуть: при всей любви к Джейн ему сейчас некогда горевать по ней.
– А что у тебя с губой? – спросил Дэнни.
– Меня ударила локтем Норма Шесть, – честно ответил повар.
– Значит, ты и с Нормой Шесть досидошничал?
– Нет, Дэниел. Джейн была моей единственной подругой. Только Джейн.
– А как же констебль Карл?
– Дэнни, нам надо спешить, – все, что ответил ему отец.
Повар понимал: времени у них в обрез. Вскоре начнет светать, и им пора приниматься за дело.
Тогда это было спешной подготовкой к заметанию следов и отъезду из поселка. Замешательство, неуклюжие движения, лихорадочные сборы. У повара и его сына имелось множество причин впоследствии снова и снова мысленно проживать ночь их бегства с берегов Извилистой. Хотя каждый по своему вспоминал подробности их вынужденного отъезда. Юному Дэнни такое сложное занятие, как одевание мертвой женщины, не говоря уже о спуске ее грузного тела вниз по лестнице и перетаскивании в кабину пикапа, представлялось одним из подвигов Геракла. Мальчишка поначалу не понимал, почему отцу очень важно, чтобы Джейн была правильно одета – так, как если бы она одевалась сама. Ничего не забыть, ничего не напялить впопыхах. Правильно надеть ее громадный лифчик, не перекрутив лямок. Правильно застегнуть. Правильно натянуть ее необъятные трусы, чтобы они нигде не задрались. Проследить, чтобы носки не были надеты шиворот навыворот.
Но зачем все эти хлопоты? Ведь Джейн мертва! Так рассуждал Дэнни. Он не знал, что тело мертвой индианки, возможно, будут внимательно осматривать (в том числе и медики) на предмет выявления причин смерти. (Очевидно, что смерть наступила в результате удара по голове. Но каким предметом? И где это случилось?) Конечно, постараются определить и примерное время смерти. И то, чего не понимал сын повара, отчетливо понимал сам повар: очень важно, чтобы Джейн нашли целиком одетой, и одетой правильно.
Как то Кетчум отправился на попойку в соседний штат Мэн и привез оттуда повару тележку. Доминик был очень благодарен другу за этот подарок. Тележка оказалась незаменимым подспорьем, когда выгружали привозимые продукты: картонные коробки, большие банки с оливковым маслом и кленовым сиропом и любые другие тяжелые грузы.
Повар с сыном привязали тело Джейн к тележке, и это позволило спустить его по лестнице в полувертикальном положении и в почти вертикальном положении докатить до пикапа. Однако тележка никак не помогла им запихнуть мертвую индианку в кабину. Повар потом называл это «геркулесовой» частью их маневра (впрочем, таких «геркулесовых» частей было много).
Орудие убийства – восьмидюймовую сковороду – Доминик Бачагалупо упаковал вместе с тем немногим, что они брали с собой. Повар взял только самые любимые свои кулинарные книги. Брать что то из посуды не позволяло ни время, ни багажник машины. Прочие вещи и книги (в том числе и все романы) Доминик оставлял Кетчуму.
Дэнни едва хватило времени собрать несколько фотографий матери, но книг, в которых они лежали, отец взять не позволил. Из одежды повар взял только самое необходимое: больше для себя, поскольку Дэниел вскоре вырастет из своих прежних вещей.
Повар ездил на «понтиаке» 1952 года выпуска, с кузовом «универсал», на так называемой «полудеревяшке» «чифтен делюкс» . Последнюю настоящую «деревяшку» сделали в 1949 году. У «половинки» были внешние деревянные фальшпанели, выделявшиеся на фоне красно коричневого корпуса, и салон, целиком отделанный деревом. Кожаные сиденья также были красно коричневого цвета. Из за хромой ноги Доминик взял «чифтен делюкс» с автоматической коробкой передач. Пожалуй, это была единственная машина с таким новшеством во всем Извилистом. Автоматическая коробка передач позволяла и Дэнни управлять отцовским автомобилем. У двенадцатилетнего мальчишки не хватало роста, чтобы по настоящему выжимать педаль сцепления, но Дэнни умел гонять по трелевочным дорогам. Констебль Карл по трелевочным дорогам не ездил. В здешних местах хватало ребят возраста Дэнни и даже младше, водивших легковушки и грузовики по проселкам вокруг реки Филипс Брук и поселка Извилистого. Не достигшие возраста, когда получают водительские права, они уже имели очень приличные навыки вождения. (Ребята, что были повыше Дэнни, без труда выжимали сцепление.)
Поскольку повар с сыном не просто уезжали, а бежали из Извилистого, да еще и при особых обстоятельствах, умение Дэнни водить машину было как нельзя кстати. Если отвезти мертвую Джейн в ее пикапе к жилищу Карла, а потом возвращаться пешком… этого Доминику очень не хотелось. Его могли увидеть и узнать по хромой походке. А если бы в столь ранний час они шли вдвоем с Дэнни, это сразу вызвало бы подозрения.
Конечно, «полудеревяшка» была единственной в поселке и вряд ли проехала бы незамеченной. Но «понтиак» двигался куда быстрее хромого повара, и, потом, он ни в коем случае не поставит свою машину у дома констебля.
– Отец, ты в своем уме? – спросил мальчишка, когда они готовились навсегда покинуть здание столовой. – Зачем мы повезем тело к дому констебля?
– Утром пьянчуга встанет и подумает, что это он убил Джейн, поссорившись с нею ночью, – объяснил повар.
– А если он сейчас не спит? – спросил Дэнни.
– На этот случай у нас есть запасной план, – ответил повар.
Моросил совсем мелкий дождь. Длинный капот «понтиака» сделался блестящим. Доминик провел ладонью по капоту, после чего просунул руку в окошко и влажными пальцами стер засохшую кровь со лба сына. Это была его кровь, оставленная во время ночного поцелуя. Отец надеялся, что не в последний раз целовал сына и что это был единственный след крови на теле Дэнни.
– Я поеду следом за тобой? – спросил мальчик.
– Да, – коротко ответил отец, чьи мысли были целиком заняты запасным планом.
Повар забрался в кабину пикапа, где на пассажирском сиденье развалилась мертвая Джейн. Удар сковородой не вызвал кровотечения, однако Доминик благодарил судьбу, что не видит ссадин на ее правом виске. Волосы закрывали лицо Джейн и шишку (сейчас она наверняка была уже величиной с бейсбольный мяч).
Их маленький автокараван доехал до двухэтажной «гостиницы», где на втором этаже обитала Норма Шесть. В зеркало заднего обзора повару был виден лишь лоб сына, сидевшего за рулем «понтиака». Капот модели «чифтен делюкс» чем то напоминал бейсбольную шапочку, нахлобученную на ветровое стекло восьмицилиндрового автомобиля, а решетка радиатора вполне сошла бы за оскаленные зубы вождя Уаху.
– Черт побери! – вслух произнес Доминик.
Он вдруг вспомнил о бейсбольной шапочке Джейн. Где она? Неужели так и осталась валяться в коридоре. Но они сейчас находились возле жилища Нормы Шесть. Улицы были пусты, дверь танцзала закрыта. Возвращаться из за шапочки? Нет, это непозволительная роскошь.
Дэнни остановил «понтиак» почти у самого подъезда Нормы Шесть. Он вылез из кабины, подошел к пикапу и втиснулся между мертвой Джейн и отцом. Доминик облегченно вздохнул: бейсбольная шапочка была у сына на голове.
– Вождь Уаху должен остаться с нею. Правда? – спросил Дэнни.
– Умница, – только и ответил повар, чье сердце было полно гордости и страха за сына.
Не забыл! Только бы он не забыл и все остальное, что входило в запасной план.
Повару одному было не дотащить грузное тело Джейн до входной двери дома констебля Карла. Посудомойка говорила, что дверь он не запирает. Ноги Джейн пусть волочатся по земле: констебля не удивят ее грязные сапоги. Но нельзя допустить, чтобы запачкалась ее одежда. Мысль захватить тележку Доминик отверг сразу же: на раскисшей земле останутся глубокие колеи. И куда девать тележку потом? Запихнуть в пикап Джейн или бросить прямо у входа?
Они поехали в дальнюю часть поселка, где стояла лесопилка. Рядом находилась барачная «гостница», населенная преимущественно франкоканадцами (констеблю Карлу нравилось жить по соседству со своими потенциальными жертвами).
– Как по твоему, сколько весит Кетчум? – спросил Дэнни, после того как повар поставил пикап там, где его обычно ставила Джейн.
Они оба стояли на подножке пикапа. Дэнни удерживал Джейн в вертикальном положении, а повар выталкивал ее негнущиеся ноги наружу. Что делать дальше, Доминик представлял себе лишь теоретически.
– Кетчум весит фунтов двести двадцать . Может, двести тридцать, – запоздало ответил повар на вопрос сына.
– А Норма Шесть?
Доминик чувствовал: задубелость его шеи после «ласк» Нормы Шесть пройдет только где то через неделю.
– Думаю, Пам весит сто семьдесят пять или сто восемьдесят фунтов.
– А ты сколько весишь? – спросил сын.
Повар понимал, куда клонит со своими расспросами Дэнни. Ноги Джейн коснулись раскисшей земли. Доминик стоял рядом, обхватив ее бедра. Дэнни остался на подножке и поддерживал свою бывшую няньку под мышки.
«Сейчас мы все опрокинемся в грязь, и Джейн придавит нас собой!» – думал повар. Но на вопрос сына он постарался ответить как можно более спокойным, будничным тоном:
– Я давно не взвешивался. Наверное, фунтов около ста пятидесяти.
(Он прекрасно знал, что даже в зимней одежде его вес равен ста сорока пяти фунтам. Сто пятьдесят он не весил никогда.)
– Тогда сколько же весит Джейн? – хмыкнул Дэнни.
Мальчишка спрыгнул на землю. Тело посудомойки упало в готовые подхватить его руки отца и сына. Колени Джейн подогнулись, но не коснулись грязи. К счастью, повар и сын устояли на ногах, хотя и с большим трудом.
Индианка Джейн весила не менее трехсот фунтов. Возможно, триста пятнадцать или даже триста двадцать. Обычно Доминик Бачагалупо притворялся, что не знает ее веса. Сейчас повар ловил ртом воздух, волоча свою мертвую возлюбленную в дом ее мерзавца сожителя.
К удивлению повара и его сына, дверь в жилище констебля Карла была распахнута настежь. Возможно, это сделал ветер. Или Ковбой явился домой в таком пьяном ступоре, что на закрытие двери уже не хватило мозгов. Пол возле двери покрывала дождевая морось. В кухне горел тусклый свет. Находился ли сейчас там Карл или нет, сказать было невозможно.
Когда негнущиеся ноги Джейн коснулись кухонного пола, Доминик почувствовал, что дальше он втащит ее сам. Мокрый пол и грязь на сапогах Джейн были как нельзя кстати.
– Пока, Дэниел, – шепнул сыну повар.
Вместо поцелуя мальчишка нахлобучил отцу на голову бейсбольную шапочку Джейн.
Шаги удалявшегося Дэнни стихли. Повар стал втаскивать тело Джейн в кухню. Только бы сын не забыл его наставлений. «Если услышишь выстрелы, беги к Кетчуму. Если все тихо, жди меня в машине. Если я не появлюсь через двадцать минут, вне зависимости от того, слышал ты выстрелы или нет, иди к Кетчуму».
Повар и раньше говорил сыну: что бы с ним ни случилось, всегда идти к Кетчуму и рассказывать тому все как есть.
– Будь внимателен: на лестнице нет предпоследней ступеньки, – сказал он Дэнни в этот раз.
– А что, если Норма Шесть меня не впустит?
– Скажи, что тебе очень нужно поговорить с Кетчумом. Она тебя впустит.
(Сам он мог только надеяться, что Пам действительно впустит мальчишку.)
Доминик Бачагалупо протащил тело Джейн через мокрый участок кухонного пола и возле буфета остановился передохнуть. Он держал ее под мышки. Тело посудомойки придавило собой столешницу буфета. Затем повар мучительно медленно опустил мертвую Джейн на пол и придал ей наиболее естественную позу. Он и не заметил, как бейсбольная шапочка слетела с его головы и упала возле индианки, снова вверх тормашками. Вождь Уаху безумно скалился, а Доминик в любой момент ожидал услышать щелчок предохранителя на кольте сорок пятого калибра. Если Карл выстрелит, Дэнни обязательно услышит выстрел. В предрассветной тишине звук будет слышен по всему поселку. Возможно, даже спящему Кетчуму. (Однажды повар слышал, как где то в поселке выстрелил «ковбойский» кольт.)
Но ничего не произошло. Повар перестал глотать ртом воздух. Он не оглядывался по сторонам. Если констебль Карл был рядом, Доминик не хотел его видеть. Пусть стреляет в спину, пока повар медленно отступает к двери, затирая левым ботинком оставленные на полу следы.
Через канаву, что находилась рядом с домом, была перекинута доска. Доминик вытащил ее и загладил все рытвины, оставленные подошвами и носками сапог Джейн, – ее скорбный путь от пикапа до кухни. Потом повар вернул доску на место, а руки вытер о мокрое крыло пикапа. Дождь не прекращался: значит, струйки вскоре смоют с машины следы глины. (Дождь смоет и их с Дэнни следы на дворе.)
Повар незамеченным прохромал мимо затихшего танцзала. На мокром сиденье «ломбарда» – этого бессменного часового времен – не было ни живых братьев Бодетт, ни их призраков. Какие мысли появятся в похмельной голове констебля Карла, когда он проснется и увидит в кухне тело Джейн? Наверное, подумает: «Чем это я ее?» Он ведь бил Джейн не только кулаками, но и всем, что оказывалось под рукой. Констебль начнет искать тупой предмет и не найдет. Тогда, возможно, тупую голову Ковбоя посетит другая мысль: «Может, это и не я ее тюкнул?» А когда он узнает об исчезновении повара и сына, его голова окажется достаточно ясной, чтобы связать одно событие с другим.
За мокрым ветровым стеклом «понтиака» повар увидел худенькое личико сына. «Боже, дай мне времени», – взмолился Доминик. Дэнни сидел на пассажирском месте. Он не терял веры в отца: он знал, что отец благополучно вернется из дома констебля Карла и поведет машину.
Под «временем» хромой Доминик Бачагалупо подразумевал не только время, необходимое для их бегства из поселка. Ему требовалось время, чтобы стать хорошим отцом для его драгоценного сына; время, чтобы дождаться, когда сын станет мужчиной. Повар молил о таком количестве времени, хотя не представлял, как убедить в этом Бога.
Живой и невредимый, Доминик уселся на водительское место. Дэнни вдруг заплакал.
– Я вслушивался… в выстрел, – всхлипывал он.
– Возможно, однажды ты его и услышишь, – сказал повар, обнимая сына.
– Мы расскажем Кетчуму?
Повар содрогнулся, осознав вырвавшиеся у него слова. Хорошо, если Дэнни пропустил их мимо ушей.
– У нас нет времени. Пора ехать.
Медленно, словно длинный катафалк, красно коричневая «полудеревяшка» двинулась по трелевочной дороге, оставляя поселок позади. Они ехали на юг, иногда на юго восток. Извилистая то выныривала из рассветного тумана, то снова скрывалась из виду. Становилось все светлее. Ближайшим пунктом назначения была плотина. А дальше? Куда бы они ни двинулись, вначале им все равно придется выехать на шоссе 16, тянущееся вдоль Андроскоггина с севера на юг.
Количество времени в ближайшем будущем повара и его сына определялось тем, что они найдут возле плотины Покойницы и как долго им придется там пробыть. Доминик надеялся, что не слишком долго.
– Мы что, вообще никогда не расскажем Кетчуму? – нарушил молчание Дэнни.
– Обязательно расскажем, – ответил повар, хотя он и не представлял, как рассказать об этом Кетчуму, чтобы дать ясную картину и не наговорить лишнего.
Ветер прекратился. Дождь постепенно редел. Липкая грязь дороги была исполосована следами шин. В водительское окно светило появившееся солнце, создавая у Доминика Бачагалупо светлый (хотя и не слишком реальный) взгляд на будущее.
Каких то несколько часов назад повара больше всего волновали поиски тела утонувшего Эйнджела: найдут ли они тело и как зрелище повлияет на его любимого Дэниела. За это время его любимый сын ненароком убил свою обожаемую няньку, и им вдвоем стоило огромных усилий перевезти и перенести грузное тело Индианки Джейн к возможному месту ее упокоения.
Что бы они ни обнаружили возле плотины Покойницы, неужели зрелище находки еще способно их шокировать? (Стресс, испытываемый поваром, заставлял его называть плотину ее зловещим именем.)
Красно коричневая «полудеревяшка» подъезжала к Понтукскому водохранилищу. В воздухе замелькали чайки. Хотя Понтук находился более чем в ста милях от берега океана, над Андроскоггином всегда кружились чайки. Для них это была большая вода.
– У меня в классе есть парнишка. Хэлстед его фамилия, – нервозно проговорил Дэнни.
– Кажется, я знаю его отца, – отозвался повар.
– Папаша ударил его по лицу ботинком. Кетчум в таких ходит. И другие сплавщики. У них еще подошва шипами утыкана. У сына вмятины на лбу остались.
– Тогда это точно Хэлстед, о котором я подумал, – сказал Доминик.
– Кетчум говорил: старшему Хэлстеду нужно вставить в зад опилочный рукав и включить воздух, чтобы этого толстого поганца раздуло.
– Кетчум предлагал такой рецепт для многих задов.
– А ведь тебе будет очень не хватать грубых шуток Кетчума, – отрешенно произнес Дэнни.
– И тебе их будет не хватать. Жутко не хватать.
– Кетчум говорил: у тебя никогда не получалось по настоящему высушить тсугу, – все в той же дерганой манере продолжал Дэнни.
Повар понимал: мальчишка на пределе. Столько пережить и теперь ехать в полную неизвестность. Возле плотины Покойницы ему предстоит увидеть труп еще одного знакомого человека. Но сильнее всего Дэнни пугает дальнейшая жизнь.
– Тсуга хороша для постройки мостов. Там слишком сухого дерева не требуется, – возразил Доминик.
– Цепляй вагу как можно ближе к грузу, – сказал Дэнни. Он извлекал из памяти отрывочные, бессвязные фразы. – На Успешном пруду чертова пропасть бобров.
– Ты так и будешь всю дорогу цитировать Кетчума? – спросил повар.
– Всю дорогу… куда? – насторожился мальчишка.
– Пока не знаю.
– Бревна твердых пород плавают не ахти, – совершенно не к месту произнес Дэнни.
«Да, а бревна мягких пород плавают очень хорошо и почти у самой поверхности», – подумал повар. Когда Эйнджел провалился, сплавляли бревна мягких пород. При ветре, что дул минувшей ночью, самый верхний слой бревен перевалил через заграждение. Их теперь вертит по водосливам вдоль обоих берегов плотины. «Бревна шатуны» в основном еловые и сосновые. С ними не очень то вытащишь тело Эйнджела из водной воронки. Все водные слои: и те, что неслись вдоль берегов, и более медленные в запруде лесопилки – зависели от плотины. Если повезет, они найдут тело Эйнджела где нибудь на мелководье.
– Кто вообще может бить своего сына шипованным ботинком в лицо? – спросил Дэнни.
Он сам напоминал плотину, которая вот вот прорвется.
– Негодяи, Дэнни, есть везде. Но этого негодяя мы больше не увидим.
Лесопилка возле плотины Покойницы казалась заброшенной, однако вся причина была в воскресном дне.
– Расскажи мне еще раз, почему эту плотину назвали плотиной Покойницы, – вдруг сказал мальчишка.
– Дэниел, ты прекрасно знаешь, откуда у плотины такое название.
– И еще я знаю, почему ты не любишь его произносить. Покойница – это моя мама. Правда?
Повар поставил машину возле грузового причала лесопилки. Он не стал отвечать сыну: Дэнни и так «прекрасно знал», выражаясь словами повара, историю названия плотины. Эту историю мальчику рассказывали и Джейн, и Кетчум, однако Дэнни постоянно хотелось услышать те же слова от своего отца.
– А почему у Кетчума… белый палец? Из за бензопилы, да? – начал новый круг вопросов Дэнни, которому было никак не остановиться.
– У Кетчума не один белый палец, и ты не раз слышал, что это из за бензопилы, – ответил отец. – Это от вибрации, помнишь?
– Теперь вспомнил.
– Дэниел, прошу тебя, успокойся. Давай попытаемся пережить то, что случилось, и двигаться дальше.
– Куда двигаться? – заорал мальчишка.
– Дэниел, прошу тебя… Мне сейчас ничуть не легче, чем тебе. Давай искать Эйнджела. Просто смотреть и искать. Договорились?
– Мы ведь больше ничем не могли помочь Джейн? – спросил Дэнни.
– Нет, ничем.
– Что Кетчум о нас подумает?
Этого повар при всем желании не знал.
– Хватит пока о Кетчуме, – только и ответил он сыну.
Кетчум сообразит, что надо сделать. Во всяком случае, повар надеялся на это.
Но как сообщить Кетчуму о случившемся? Они не могут сидеть сложа руки и до девяти утра ждать приезда Кетчума. И даже если бы поиски тела Эйнджела заняли половину этого времени, задерживаться здесь все равно опасно.
Все сейчас зависело от того, в котором часу констебль Карл проснется и обнаружит бездыханное тело Джейн. Поначалу Ковбой наверняка подумает, что это он убил индианку. По воскресеньям в столовой готовили лишь ранний ужин. Завтраков не было. Подсобницы приедут где то часам к двум или трем. Увидев, что повар с сыном куда то уехали, они не кинутся тут же сообщать об этом Карлу. Возможно, потом, но не сразу. И оснований выслеживать Кетчума у Ковбоя тоже не было.
Доминик уже начал думать, что они вполне могут задержаться на плотине Покойницы до девяти утра и дождаться Кетчума. А констебль Карл – он, скорее всего, тайком похоронит Джейн и забудет о ней. Во всяком случае, до того момента, пока не узнает об исчезновении повара с сыном. В Извилистом решат, что индианка сбежала вместе с ними. Только Ковбой будет знать, где она. Вряд ли он станет выкапывать труп ради опровержения. Это рискованно, поскольку тогда подозрения могут пасть на него. Многие знали, как он обращался с Джейн.
Или все эти рассуждения – не более чем отчаянное желание Доминика Бачагалупо, мечтающего видеть такой ход развития событий? Констебль Карл без промедлений похоронил бы Джейн, если бы знал, что это он ее убил. Воображение повара рисовало ему желанную картину: Карл настолько захлестнут раскаянием, что у него помутился рассудок. Доминику очень хотелось принять желаемое за действительное. Раскаивающийся констебль Карл! Знал ли тупой и жестокий Ковбой само это слово – «раскаяние»?
Справа от заграждения и водослива воду крутило по часовой стрелке, и с нею кружились одиночные «бродячие» бревна с содранной корой: красная сосна, лиственница, ель. И никаких мертвых тел. Место, где основная масса воды проходила через водослив шлюза, было плотно забито сгрудившимися бревнами. Канаты ограждения натянулись до предела. Но и там, в темной от коры воде, повар и его сын не замечали ничего, кроме бревен.
Они взобрались на плотину и осторожно прошли по левой ее кромке до открытой воды. Здесь вода и «бродячие» бревна крутились против часовой стрелки. Отец и сын заметили побуревшую перчатку из оленьей кожи, но Эйнджел таких перчаток не носил. Вода была черной и глубокой. Она качала и вертела куски коры. Но и здесь, к разочарованию (и тайному облегчению) Доминика, они не увидели мертвого тела.
– А вдруг Эйнджел все таки выбрался? – сказал Дэнни.
Доминик даже не стал опровергать сыновнее предположение. Бывали случаи, когда угодившие под бревна все таки выплывали, но только не подростки.
Был восьмой час утра. Поиски продолжались. Пусть Эйнджел и сбежал из дома, его близкие наверняка хотят знать, что стряслось с их парнем. Где еще искать? Оставались берега запруды лесопилки. На это уйдет больше времени, но там ходить безопаснее. Чем ближе они находились от заграждения и плотины, тем сильнее повар и сын беспокоились друг за друга. Они ведь не Кетчум. И ботинок с рифленой подошвой и шипами у них нет. А навыков – меньше, чем у самого неопытного сплавщика. Они не люди реки, только и всего.
Тело Эйнджела они обнаружили в половине девятого. Труп длинноволосого парня в его красно бело зеленой клетчатой фланелевой рубашке плавал в мелководье, лицом вниз. Рядом не крутилось ни одного бревна. Дэнни даже не замочил ног, когда подтаскивал тело к берегу. Он воспользовался валявшейся рядом веткой, зацепил рубашку Эйнджела и, позвав отца, стал буксировать тело к берегу. Вдвоем они вытащили утопленника на берег. После возни с телом Джейн эта работа показалась им совсем легкой.
Они расшнуровали шипованные ботинки Эйнджела, один из которых превратили в импровизированное ведро. Зачерпывая ботинком воду, повар и Дэнни смыли с лица и рук Эйнджела грязь и приставшие кусочки коры. Бледная кожа мертвого подростка приобрела синюшный оттенок. Дэнни собрал все свое мужество и пальцами расчесал мертвецу волосы.
Первым пиявку на теле Эйнджела заметил тоже он. Большую, толщиной с искривленный указательный палец Кетчума. Местные жители называли таких пиявок северными кровососками. Пиявка прилипла к шее Эйнджела. Повар знал, что это далеко не единственная тварь на теле мертвеца. Знал он и про отвращение, питаемое Кетчумом к пиявкам. Скорее всего, Доминику будет не уберечь друга от лицезрения мертвого Эйнджела. Но они с Дэнни постараются, чтобы Кетчуму не попалась ни одна кровососка.
К девяти часам отец с сыном перетащили тело Эйнджела на грузовой причал лесопилки. Здесь было сухо: часть причала освещалась солнцем. К тому же отсюда хорошо просматривалась стоянка. Доминику и Дэнни пришлось раздеть утопленника и оторвать почти два десятка пиявок. Потом они обтерли тело Эйнджела его клетчатой рубашкой и переодели частично в вещи Дэнни, частично – в одежду повара. В чужой одежде мертвый подросток выглядел незнакомым парнем, случайно обнаруженным ненароком оказавшимися поблизости людьми. Футболка, что была велика Дэнни, великолепно подошла Эйнджелу. Гардероб дополнили старые джинсы Доминика. Это делалось не столько для мертвеца, которому было все равно, сколько для Кетчума. Если тот все таки появится, ему не придется созерцать мокрую и грязную одежду. Однако убрать с кожи синюшный оттенок было не в их власти. Глупо надеяться, что слабое апрельское солнце вернет Эйнджелу естественный цвет кожи. Но все таки Эйнджел не выглядел закоченелым.
– Мы ждем Кетчума? – спросил Дэнни.
– Подождем еще немного, – ответил повар.
Дэнни понял: отец сейчас волнуется больше, чем он. (Доминик сознавал беспощадность утекающего времени.)
Выжимая грязные джинсы Эйнджела, повар нащупал в переднем левом кармане бумажник. Простой, дешевенький бумажник из искусственной кожи. Внутри, под пластиковым окошечком, была фотография миловидной полной женщины. От долгого пребывания в холодной воде окошечко запотело. Доминик протер его рукавом. Лицо женщины проступило резче. Она была похожа на Эйнджела. Наверняка это его мать. Женщина выглядела лишь немногим старше повара, но моложе Индианки Джейн.
Денег в бумажнике было немного – всего несколько купюр и только американские доллары (Доминик ожидал найти и канадские доллары). Там же лежала визитная карточка какого то итальянского ресторана. Это подтверждало прежнюю догадку повара насчет того, что Эйнджелу была знакома работа на кухне, хотя парень занимался ею скорее по необходимости, чем по призванию.
Однако визитная карточка таила и неожиданности. Ресторан находился не в Торонто и не в каком то ином месте канадской провинции Онтарио. Это был итальянский ресторан в Бостоне, в штате Массачусетс. Еще бо́льшим сюрпризом для Доминика оказалось название ресторана. То была фраза, которую незаконнорожденный сын Аннунциаты Саэтта слышал от матери с «гарниром» горечи и отвержения. «Vicino di Napoli» – так отвечала Нунци на вопрос о том, куда делся отец Доминика. Помнится, Доминик разыскал на карте близлежащие к Неаполю городки – Беневенто и Авеллино, случайно услышав, как мать упомянула их во сне. Тогда он думал, что отец действительно уплыл в Италию.
Повар вертел в руках мокрую карточку. Возможно, его папаша шалопай и не уплывал ни в какую Италию, а убежал не далее итальянского ресторана на Ганновер стрит, которую Нунци называла «главной улицей» бостонского Норт Энда. На визитке значилось название ресторана: «Vicino di Napoli». «Окрестности Неаполя», если перевести с итальянского. Ресторан явно принадлежал уроженцам Неаполя и находился на Ганновер стрит, вблизи ее пересечения с Кросс стрит. Названия улиц также были знакомы Доминику с детства. Нунци без конца твердила, где лучше всего заказывать петрушку (prezzémolo) и прочие продукты. Она называла два ресторана: «У матушки Анны» и «Европеец», и оба они находились на Ганновер стрит.
Казалось бы, что еще может потрясти повара после страшного совпадения: сын убил его любовницу той же легендарной сковородой, что однажды спасла от медведя его ныне покойную жену? Кто бы поверил в такое совпадение? И все равно Доминик не был готов к последнему открытию, которое сделал, исследуя содержимое бумажника Эйнджела. В одном из отделений он нашел потертый сезонный билет для проезда в бостонском метро и трамвае. Мать Доминика называла такие билеты «транзитными». В билете было указано, что его предъявителю летом 1953 года еще не исполнилось шестнадцати лет. Ниже стояла дата рождения Эйнджела: 16 февраля 1939 года. Следовательно, погибшему подростку едва исполнилось пятнадцать, а из дома он сбежал в четырнадцать с лишним (если действительно сбежал). Теперь уже не узнать, был ли Бостон его родным городом, хотя проездной билет и визитная карточка ресторана «Vicino di Napoli» давали серьезные основания так думать.
В пользу этого предположения говорили и настоящие имя и фамилия утонувшего подростка. Он вовсе не был Эйнджелом Поупом. На билете печатными буквами было написано:
АНДЖЕЛУ ДЕЛЬ ПОПОЛО
– Это еще кто? – спросил Дэнни, когда отец вслух прочел надпись на проездном билете.
Повар знал: дель Пополо в переводе с итальянского значит «из народа». Фамилия, достаточно распространенная на Сицилии, а «Поуп» – не менее распространенный американизированный ее вариант. Возможно, фамилия и не являлась чисто сицилийской, зато имя Анджелу (с ударением на последнем слоге) было истинно сицилийским. Может, парень работал в неаполитанском ресторане? (Закон разрешал брать четырнадцатилетних на неполный рабочий день.) Но что заставило его убежать из дома? Судя по найденной у него фотографии, мать свою он любил, иначе не стал бы вкладывать ее карточку в бумажник.
Однако все эти рассуждения Доминик оставил при себе, а сыну лишь сказал:
– Как видишь, Дэниел, Эйнджел оказался не тем, за кого себя выдавал.
Он показал сыну проездной билет и визитную карточку. И если они хотели разыскать родных Анджелу дель Пополо, их дальнейший путь лежал туда, в Бостон, в район Норт Энда.
А пока приходилось искать ответы на более животрепещущие вопросы. Куда запропастился этот чертов Кетчум? Сколько им еще здесь ждать? А вдруг констебль Карл не был пьян до бесчувствия? Вдруг он точно помнил, что накануне не ссорился с Джейн и не дотрагивался до нее?
Если в ближайшие десять минут Кетчум не появится, им придется уехать. И какую записку оставить Кетчуму? Написать открытым текстом или подобием шифра?
Неожиданность! Эйнджел – не канадец!
Кстати, с Джейн произошел несчастный случай!
Никто не виноват – даже Карл!
Мог ли повар оставить другу такое вот послание?
– Мы по прежнему дожидаемся Кетчума? – спросил у отца Дэнни.
– Подождем еще чуть чуть, Дэниел, – не слишком уверенным тоном ответил повар.
Орущее радио они услышали раньше, чем на трелевочной дороге показался видавший виды пикап Кетчума (машина нередко служила ему домом). Кажется, это была Джо Стаффорд, исполнявшая «Make Love to Me» . Но Кетчум выключил радио раньше, чем повар сумел распознать песню. (От многолетней работы бензопилами Кетчум начинал глохнуть. Радио в машине он всегда включал на пределе громкости, а окна, посчитав, что наступила весна, держал открытыми.) Доминик с облегчением вздохнул, не увидев в пикапе Нормы Шесть. Не надо им лишних сложностей.
Кетчум остановил свою колымагу на почтительном расстоянии от «понтиака». Он сидел, уложив гипсовую повязку на руль. Глаза сплавщика глядели мимо повара и Дэнни: туда, где на нежарком апрельском солнце лежало тело Эйнджела.
– Вижу, вы его нашли, – сказал Кетчум, глядя в сторону плотины, будто пересчитывал бревна у заграждения.
Задняя часть пикапа была превращена в подобие ванигана. Там попадались как вполне предсказуемые, так и совершенно неожиданные вещи. Кетчум возил с собой бензопилу, несколько топоров и другие инструменты. Под брезентом у него хранилось полкорда дров на случай, если ему понадобится развести где нибудь костер.
– Мы с Дэниелом перенесем Эйнджела в кузов твоего пикапа. Так что тебе не придется смотреть на его тело.
– А что, в твоем «понтиаке» ему не хватит места? – удивился Кетчум.
– Мы поедем в другую сторону, – сказал повар.
Кетчум вздохнул. Его глаза медленно остановились на Эйнджеле. Сплавщик вылез из пикапа и, почему то хромая, направился к погрузочному причалу. («Уж не передразнивает ли он меня?» – подумалось повару.) Кетчум легко, будто спящего младенца, поднял пятнадцатилетнего мертвого подростка и понес в кабину пикапа. Дэнни забежал вперед, чтобы открыть дверцу.
– Какая разница, увижу я его лицо сейчас или потом, когда приеду в поселок? – резонно заметил Кетчум. – Это твоя одежда на нем? – спросил он у Дэнни.
– Моя и отца.
Повар принес мокрую одежду Эйнджела и положил на пол кабины, под ноги мертвеца.
– Его одежду можно выстирать и высушить.
– Попрошу Джейн, она это сделает, – сказал Кетчум. – Мы с нею немного обмоем его, а потом переоденем в его вещи.
– Кетчум, Джейн мертва, – бесцветным голосом произнес повар.
Он хотел добавить про «несчастный случай», но Дэнни опередил отца:
– Я убил ее сковородой… ну той, что отец тогда ударил медведя, – выпалил мальчишка. – Я подумал, что к нам опять вломился медведь.
Повар подтвердил сказанное и тут же отвернулся. Здоровой рукой Кетчум обнял Дэнни и прижал к себе. Лицо мальчишки уткнулось в шерстяную фланель с зелеными и синими клетками. Вчера в этой рубашке к ним приходила Норма Шесть. Рубашка впитала запахи их сильных тел, и для двенадцатилетнего Дэнни запахи были неразделимы с этими людьми.
– Стряпун, никак вы и тело Джейн привезли с собой? – спросил Кетчум, указывая гипсовым панцирем на «понтиак».
– Мы отвезли ее в дом констебля Карла, – объяснил Дэнни.
– Я не знаю, дрыхнул ли он в соседней комнате, или его вообще не было дома. Я оставил Джейн на кухонном полу. Если удача на нашей стороне, Ковбой увидит ее тело и подумает, что Джейн убил он сам.
– Разумеется, он так и подумает! – загремел Кетчум. – Наверное, уже закопал ее час назад или сейчас роет могилу, пока мы тут треплемся. Но когда Карл узнает, что вы с Дэнни свалили из поселка, он начнет думать по другому. И допрет, что не он убил Джейн. Если вы оба не вернетесь в Извилистый, подозрение сразу же падет на тебя, Стряпун.
– Предлагаешь мне сблефовать? – спросил Доминик.
– А что тебе остается? – вопросом ответил Кетчум. – Одно из двух: либо Карл до конца своей сраной жизни будет мучительно вспоминать, как и за что он убил Джейн, либо он будет повсюду разыскивать тебя, Стряпун.
– Ты полагаешь, он не помнит событий прошлой ночи? Не слишком ли смелое предположение?
– Норма Шесть говорила, что вчера вечером ты к нам заходил. Думаешь, я это помню?
– Возможно, и нет. Но согласиться на твое предложение – это рискнуть всем.
Произнося слово «всем», повар непроизвольно посмотрел на сына.
– Послушай меня, – сказал его старый друг. – Вы возвращаетесь в поселок. Я помогу тебе вытащить все, что ты напихал в багажник «понтиака». И где то накануне ужина ты посылаешь Крошку, Мэй или кого нибудь из этих шумных бесполезных клуш за Джейн. Пусть съездит в дом Карла и спросит: «Куда подевалась Джейн? На кухне работы полно, и Стряпун злится». Вот это будет настоящий блеф. Ты победишь с разгромным счетом. Наш Ковбой наложит в штаны. И не один раз, а постоянно, год за годом. Он будет бояться, как бы чья нибудь собака не вырыла труп Джейн!
– Не знаю, Кетчум, – тихо сказал повар. – Это опасный блеф. Я не могу так рисковать, когда у меня сын.
– Свалить еще опаснее. Но если Ковбой размозжит тебе голову, я позабочусь о Дэнни.
Мальчик попеременно глядел то на отца, то на Кетчума.
– Отец, надо возвращаться, – сказал он повару.
Повар знал, насколько его сына пугают перемены. Любые перемены. Дэниел Бачагалупо, конечно же, предпочел бы остаться и начать опасную игру. Игра страшила его, но отъезд еще больше страшил своей неизвестностью.
– Пораскинь мозгами, Стряпун, – вновь заговорил Кетчум. Его гипсовая повязка была направлена на повара, как дуло кольта сорок пятого калибра. – Если я ошибаюсь и Карл тебя пристрелит, он и пальцем не посмеет тронуть Дэнни. А если я прав и Ковбой потащится за тобой по следу, он может убить вас обоих как беглецов.
– А мы и есть беглецы, – сказал Доминик. – И в азартные игры я не играю. Больше не играю.
– Играешь, и прямо сейчас, – возразил Кетчум. – Ваше бегство – чем не азартная игра?
– Дэниел, обними Кетчума. Нам пора ехать, – сказал мальчику отец.
Впоследствии Дэниел Бачагалупо будет часто вспоминать эти объятия и свое тогдашнее удивление по поводу того, что отец с Кетчумом не обнялись. А ведь они давно и крепко дружили.
– Стряпун, скоро здесь все сильно переменится, – попробовал зайти с другого конца Кетчум. – Сплав по рекам прекратится. Плотины на Даммерских прудах исчезнут. Да и эта тоже.
Гипсовая повязка указывала в сторону заграждений на плотине Покойницы, однако сплавщик и в этот раз не стал произносить ее название.
– Даммерские пруды просто спустят в Понтукское водохранилище. И Извилистая спокойно потечет в Андроскоггин. Думаю, старые причалы для леса на Андроскоггине сохранятся, но скорее для истории. Случись пожар в Западном Даммере или в Извилистом, разве кто нибудь почешется заново отстраивать эти дыры? Ну кто откажется переселиться в Милан, в Эррол? Даже в Берлин, если уже в годах и силы не те? Тебе нужно лишь немного потерпеть и пережить этот убогий поселок. Тебе и Дэнни.
Но повар и сын шли к своему «понтиаку».
– Если вы сбежите сейчас, вам придется бегать всю жизнь! – крикнул им вслед Кетчум.
Хромая, он обошел свой пикап и открыл дверцу со стороны руля.
– Почему ты хромаешь? – крикнул ему повар.
– Да забыл, что у Нормы Шесть на лестнице нет одной ступеньки. Вот и въехал ногой.
– Береги себя, Кетчум, – сказал ему старый друг.
– И ты береги себя, Стряпун. Я уж не стану спрашивать тебя про губу. Но такие раны мне знакомы.
– Кстати, Эйнджел не был канадцем, – сказал повар.
– Его настоящее имя было Анджелу дель Пополо, – добавил Дэнни. – И сюда он приехал не из Торонто, а из Бостона.
– Наверное, вы туда и отправитесь? В Бостон? – спросил у них Кетчум.
– Должно быть, у Эйнджела остались близкие. Или кто то, кому нужно знать, что с ним случилось, – объяснил повар.
Кетчум кивнул. Неяркие солнечные лучи проникали сквозь ветровое стекло его пикапа и проделывали странные трюки с мертвым Эйнджелом. Он сидел почти прямо и в свете солнца казался живым. И еще казалось, что он не окончил свой короткий жизненный путь, а только только начал.
– А если я скажу Карлу, что вы отправились сообщить печальную новость родным Эйнджела? Надеюсь, по столовой и вашим комнатам не поймешь, что вы свалили насовсем?
– Мы взяли только самое необходимое, – успокоил друга Доминик. – Полная иллюзия, что мы уехали на время и вернемся.
– Могу сказать этому вонючему Ковбою, что удивлен, почему Джейн не поехала вместе с вами. Как ты думаешь? – спросил Кетчум. – Так и скажу: на месте Джейн я бы тоже поехал в Канаду.
Дэнни следил за отцом и видел, что тот обдумывает слова Кетчума.
– Я не стану ему говорить, что вы поехали в Бостон. Наверное, лучше сказать так: «На месте Джейн я бы тоже поехал в Торонто». Как по твоему?
– Решай сам, только не говори слишком много, – ответил повар.
– Для меня он все равно останется Эйнджелом, – сказал Кетчум.
Он забрался в кабину, мельком взглянул на своего мертвого пассажира и тут же отвернулся.
Сознавал ли двенадцатилетний мальчишка (и в какой мере), что его приключения (или злоключения) начинаются сейчас, в эти минуты? Или они начались задолго до того, как он принял Джейн за медведя? Этого не знали ни его отец, ни Кетчум. Судя по Дэнни, он ясно «сознавал», что все началось раньше сегодняшнего утра.
Что в эти минуты сознавал Кетчум? Сплавщик был почти уверен, что видит повара и его сына в последний раз. Повар затеял опасную игру, и Кетчум постарался выставить в положительном свете хотя бы начальную стадию этой игры.
– Дэнни! – крикнул Кетчум. – А знаешь, я сам не раз принимал Джейн за медведя.
Однако долго выставлять что либо в положительном свете Кетчуму не удавалось.
– Думаю, когда это случилось, на голове Джейн не было ее шапочки с вождем Уаху, – предположил сплавщик.
– Не было, – подтвердил Дэнни.
– Эх, Джейн, черт бы тебя побрал! – воскликнул Кетчум. – Мне один парень в Кливленде сказал, что шапочка приносит счастье. Еще он говорил: вождь Уаху – вроде как дух. Он заботится об индейцах.
– Может, теперь он и о Джейн заботится, – предположил Дэнни.
– Только не повторяй этой религиозной чепухи, мальчик! Помни ее такой, какой она была. Джейн очень тебя любила. Чти ее память. Это все, что ты можешь сделать.
– Кетчум, я уже скучаю по тебе! – вдруг крикнул ему Дэнни.
– Знаешь, Дэнни: если решили ехать, надо заводить мотор и двигать.
Потом Кетчум завел мотор своего пикапа и покатил по трелевочной дороге в сторону Извилистого, оставив повара и его сына в начале их более продолжительного и менее определенного пути… в следующую жизнь, никак не иначе.
Часть вторая
Бостон,
1967 год
Глава 5
Nom De Plume
Прошло почти тринадцать не слишком счастливых лет с того дня, когда констебль Карл обнаружил у себя на кухне тело мертвой Индианки Джейн. Даже Кетчум не мог сказать наверняка, заподозрил ли Ковбой повара с сыном, которые исчезли той же ночью. Упорные слухи, ходившие в здешней части округа Коос (да и по всему верхнему Андроскоггину), утверждали, что Джейн сбежала вместе с хромым поваром и его мальчишкой.
По мнению Кетчума, Карла больше донимали слухи (как люди могли думать, будто Джейн сбежала с поваром?), чем его собственная причастность к убийству сожительницы неизвестным тупым предметом. (Орудие убийства так и не нашлось.) Должно быть, Карл действительно поверил, что это он убил Джейн. Естественно, он поспешил избавиться от трупа. Никто не видел, когда и как он это сделал. (Ее тело тоже не было найдено.)
Но всякий раз, пересекаясь где либо с Кетчумом, Ковбой обязательно спрашивал:
– Ну что, так ничего и не слышал о Стряпуне? Я думал, вы с ним друзья.
– Стряпун был не из разговорчивых, – всегда отвечал констеблю Кетчум. – Пока жил здесь, вроде как общались. А уехал – и забыл. Я не удивляюсь.
– Ну а мальчишка? – иногда спрашивал Карл.
– Чего с Дэнни взять? Ребенок он еще, – пожимал плечами Кетчум. – Будут тебе мальчишки письма писать.
Однако Дэниел Бачагалупо писал много, и не только Кетчуму. С самого начала их переписки он сообщил сплавщику, что хочет стать писателем.
«В таком случае постарайся не особо увязать в католическом мышлении», – написал ему в ответ Кетчум.
Дэнни удивлял явно женский почерк Кетчума. Может, мама научила его не только читать и танцевать, но и выводить буквы ее почерком?
– Я так не думаю, – лаконично ответил Доминик.
Загадка изящного почерка Кетчума долго оставалась неразгаданной. Доминика это занимало гораздо меньше, чем юного Дэнни. Все эти тринадцать лет будущий писатель Дэниел Бачагалупо писал Кетчуму куда чаще отца. Переписка между друзьями оставалась редкой, а письма – краткими и всегда по делу. Доминика обычно волновало одно: продолжает ли Карл их разыскивать?
«Тебе лучше считать, что продолжает», – обычно отвечал Кетчум. Но недавно его привычный ответ изменился. Кетчум послал повару и Дэнни письма одинакового содержания. Обоих немало удивило, что послания Кетчума были напечатаны на машинке. «Кое что случилось. Надо бы переговорить…» – так начиналось это его двойное письмо.
Легко сказать – переговорить. Своего телефона у Кетчума не было. Он привык звонить Доминику и Дэнни из будок телефонов автоматов, делая звонки за счет вызываемого абонента. Разговоры обрывались внезапно: Кетчум сообщал, что у него отмерзают яйца, и вешал трубку. В северных частях Нью Гэмпшира и Мэна, где Кетчум проводил все больше времени, зимой не больно то поторчишь в уличной будке. Почему то их друг предпочитал звонить исключительно в холодное время года. (Возможно, это делалось намеренно: Кетчум не любил увязать в долгих разговорах.)
В своем первом машинописном послании Кетчум сообщал повару и Дэнни, что Карл сделал «опасный намек». Обоих это не удивило: констебль Карл был опасным человеком, как и его намеки. Ковбой всегда кого нибудь в чем нибудь подозревал. Но сейчас «опасный намек» Карла был связан с Канадой. По мнению полицейского, вьетнамская война ухудшила отношения между Соединенными Штатами и Канадой. «Канадские парни стали неуступчивыми и не идут на сотрудничество», – заявил он Кетчуму. Сплавщик тут же сообразил, что Ковбой продолжает свои поиски по ту сторону канадской границы. В течение тринадцати лет Карл был уверен, что повар с сыном уехали в Торонто. Никаких справок в Бостоне он не наводил. Пока не наводил. И вот теперь, по словам Кетчума, «что то случилось».
Совет «не увязать в католическом мышлении» (а именно такой совет Кетчум дал юному Дэнни, узнав, что тот решил стать писателем), скорее всего, был вызван непониманием. Школа имени Микеланджело – новая школа Дэнни в бостонском Норт Энде – была не католической, а обыкновенной средней школой. Ребята называли ее просто «Микки», поскольку там преподавало много ирландцев . Но монахинь среди учителей не было. Должно быть, из за названия Кетчум и посчитал эту школу католической. («Не давай им промывать тебе мозги», – писал он Дэнни. Кому «им», так и осталось непонятным. Вероятно, носителям католического мышления.)
Но юный Дэнни не был захвачен ничем католическим, существовавшим в стенах школы, и даже не испытал на себе сколько нибудь заметного католического влияния. Зато его с самого начала поразило все итальянское в Норт Энде. Школа имени Микеланджело была еще и общественным центром, где часто собирались итальянские иммигранты, вступающие в процесс американизации. Школу окружали густонаселенные многоквартирные дома без горячей воды, в которых жило изрядное число однокашников Дэнни. Дома эти построили для выходцев из Ирландии, появившихся в Норд Энде раньше итальянцев. Но затем ирландцы переместились в Дорчестер или Роксбери либо стали «южанами». Еще сравнительно недавно в Норт Энде была маленькая община португальских рыбаков (возможно, где нибудь рядом с Флит стрит осталось несколько семей), но в 1954 году, когда Дэнни Бачагалупо с отцом приехали в Бостон, эта часть города практически целиком была заселена итальянцами.
Повара с сыном недолго считали чужаками. Нашлось более чем достаточно родственников, желавших приютить их у себя. Бесчисленные Калоджеро, нескончаемые Саэтта – родня сравнительно близкая, отдаленная и косвенная – называли обоих Бачагалупо «семьей». Однако Доминик и юный Дэнни не привыкли к большим семьям, не говоря уже о кланах. Не удаленность ли от родни помогла им выжить в округе Коос? Бостонские итальянцы не понимали слова «отстраненность»: они либо лезли к вам с объятиями (un abbràccio), либо зачисляли вас во враги.
Старики по прежнему собирались на перекрестках и в парках, где наряду с неаполитанским и сицилийским диалектами звучали калабрийский и абруццианский. В теплое время года жизнь бостонских итальянцев всех возрастов перемещалась за пределы квартир, на узкие улицы. Многие иммигранты старшего поколения приехали в Америку на рубеже веков, и не только из Неаполя и Палермо, но и из бесчисленных деревушек итальянского юга. Уличную жизнь покинутой родины они воссоздали в бостонском Норт Энде: лотки с овощами и фруктами, маленькие пекарни и кондитерские, мясные рынки; по пятницам на Кросс стрит и Сейлем стрит – непременные тележки со свежей рыбой. А кроме этого – уличные парикмахерские, будочки чистильщиков обуви, умопомрачительное количество летних празднеств и диковинные религиозные общины, чьи витрины украшали изображения святых покровителей. Во всяком случае, Доминику и Дэниелу Бачагалупо эти святые казались диковинными. За тринадцать лет жизни в Норт Энде отец и сын так и не обнаружили внутри себя ничего католического и итальянского.
По правде говоря, Дэнни кое в чем преуспел по части своей «итальянскости»: все эти тринадцать лет он пытался избавиться от своей нью гэмпширской холодности. Доминик же так и не преодолел ее. Одно дело – уметь готовить итальянские блюда, и совсем другое – осознавать себя итальянцем.
Ошибочно посчитав школу имени Микеланджело католической, Кетчум почти сразу же посоветовал Дэнни перейти в закрытое учебное заведение. Отец воспринял совет старого друга в штыки и чуть ли не обвинил Кетчума в подстрекательстве к уходу из дома. На самом деле в одном из своих ранних писем к Дэнни, написанных странным «девичьим» почерком, сплавщик всего лишь поделился собственными наблюдениями. Самый умный парень из тех, что встречались Кетчуму на жизненном пути, учился в частной школе где то на побережье Нью Гэмпшира. Кетчум имел в виду Эксетер. Из Бостона туда можно было довольно легко добраться на машине, а в те времена – еще и на поезде. На «старом добром „Бостон и Мэн“» , как называл его сплавщик. Поезда отправлялись с Северного вокзала Бостона (оттуда же они шли на север Нью Гэмпшира). «Черт побери, я уверен, что тебе не составит труда дойти пешком из своего Норт Энда до Северного вокзала, – писал он Дэнни. – Даже наш парнишка туда дохромает». (В лексиконе Кетчума все чаще появлялись слова «парень» и «парнишка». Возможно, от общения с Нормой Шесть. Хотя слова эти повар с сыном слышали и от Джейн, да и сами употребляли.)
Повар воспринял в штыки, выражаясь его словами, «вмешательство Кетчума в среднее образование Дэниела». Дэнни спорил с отцом, пытаясь доказать тому, что Кетчум здесь ни при чем. Обвинения повара были лишены логики. Он ни единого слова не сказал против мистера Лири – преподавателя английского языка, у которого Дэнни учился в седьмом и восьмом классах. Фактически это он устроил так, что будущего писателя приняли в Эксетер. Однако повару и в голову не приходило упрекать старого ирландца.
Здесь была вина и самого Доминика. Узнав, что Эксетер – школа исключительно мужская, он вдруг поддался уговорам и весной пятьдесят седьмого года позволил своему пятнадцатилетнему сыну выпорхнуть из под отцовского крыла. Как бы повар ни страдал от разлуки с сыном, как бы ни разрывалось его сердце, он мог спать спокойно, зная, что его мальчик находится вдали от девиц (правда, Кетчум называл это «иллюзией»). Доминик позволил Дэнни уехать в Эксетер, поскольку хотел «как можно дольше» удерживать его от общения с женским полом (так он писал Кетчуму).
«Это твои заботы, Стряпун», – ответил ему старый друг.
И он был прав. Поначалу, когда они только только переехали в Норт Энд, подобных забот не существовало. Дэнни было всего двенадцать, и он не засматривался на девушек. Зато повар увидел, что девушки уже засматриваются на его сына. В кланах Саэтта и Калоджеро хватало дальних и косвенных родственниц чуть постарше Дэнни. Вскоре они станут тем, что по английски метко названо kissing cousins . А кроме них в Норт Энде немало и других девушек. Ведь это же город, и здесь полным полно людей. Ни повар, ни его двенадцатилетний сын прежде не жили в большом городе.
А тогда, апрельским воскресным днем 1954 года, отец и сын Бачагалупо не без труда нашли Норт Энд. Даже в те времена по его улицам было проще пройти, чем проехать. (Проезд и поиски места для стоянки «понтиака» потребовали времени и усилий. Конечно, эти усилия нельзя сравнивать с перевозкой и переноской тела Джейн со второго этажа столовой на кухню дома констебля Карла, и тем не менее.) Найдя место для стоянки, отец с сыном пешком двинулись по Ганновер стрит. В вышине светился золотом купол административного здания туннеля Самнера – совсем как солнце в небе другой планеты. Близ Кросс стрит им попались на глаза рестораны «Европеец» и «У матушки Анны», а вскоре они заметили и «Vicino di Napoli».
День клонился к вечеру. Отец и сын долго добирались сюда из северной части Нью Гэмпшира. Но здесь было тепло и солнечно. Совсем не как холодным утром возле плотины Покойницы, где они передали Кетчуму посиневшее тело Эйнджела.
Тротуары кишели людьми. Сюда выходили семьями. Люди разговаривали друг с другом, а некоторые даже кричали. (Еще утром в Извилистом повар с сыном видели лишь молчащую мертвую Джейн; потом, у плотины Покойницы, – такого же молчащего мертвого Эйнджела и не слишком разговорчивого живого Кетчума.) Здесь же, едва они нашли стоянку для «понтиака» и двинулись пешком, Дэнни от волнения не мог говорить. Такие шумные места он видел только в кино. (Ближайшее от Извилистого кино находилось в Берлине. Иногда Джейн возила туда Дэнни посмотреть какой нибудь фильм. Повар заявлял, что никогда не поедет в Берлин, «разве что в наручниках».)
В то апрельское воскресенье, когда они остановились напротив «Vicino di Napoli» и Дэнни взглянул на отца, вид у повара был такой, будто его притащили в Норт Энд в наручниках. Неужели ему уготовано судьбой оказаться у дверей этого ресторана? «И что бывает с принесшим печальную весть? Падает ли на него проклятие?» – мысленно спрашивал себя повар. Не свалится ли потом беда и на его плечи?
Юный Дэнни ощущал отцовскую нерешительность. Но ни отец, ни сын не успели открыть дверь ресторана. Ее открыл изнутри какой то старик.
– Входи и те, входи и те, – певуче произнес он и, взяв Дэнни за руку, повел во вкусно пахнущий зал.
Доминик молча поплелся за ними. Едва взглянув на старика, повар понял: это не его презренный отец. К тому же для Дженнаро Каподилупо впустивший их был чересчур стар.
Скорее всего, этот человек был одновременно метрдотелем и владельцем «Vicino di Napoli». Знал ли он Аннунциату Саэтта? Старик не помнил, но, кажется, слышал о какой то Нунци. Конечно же, он знаком со многими из клана Саэтта. Увидев перед собой хромого незнакомца, владелец ресторана и подумать не мог, что это сын Дженнаро Каподилупо. Того он вспомнил: работал у него уборщиком столов, ленивый, как свинья, зато волочился за каждой юбкой, что появлялась в «Vicino di Napoli» (именно здесь встретились Нунци и любвеобильный папочка Доминика). Что было дальше? Терпел, терпел, а потом уволил бездельника. Через несколько минут разговора престарелый владелец и метрдотель в одном лице признался, что да, он слышал об Аннунциате Саэтта. И о Розине, или Рози, Калоджеро тоже слышал. Скандалы для Норт Энда – обязательная тема разговоров, в чем вскоре убедились повар и его сын.
Зал в «Vicino di Napoli» не отличался просторностью. Маленькие столики были покрыты белыми скатертями в красную клетку. Двое девушек и парень подросток (на вид ровесник Эйнджела) готовили столики к открытию. В конце зала поблескивало нержавеющей сталью раздаточное окошко, за которым находилась кухня. Доминик увидел облицованную кирпичом печь для пиццы. В кухне работали двое поваров. Доминик облегченно вздохнул: никто из них по возрасту не годился ему в отцы.
– Мы откроемся попозже, но вы располагайтесь. Может, вам принести чего нибудь выпить? – спросил старик, улыбаясь Дэнни.
Доминик полез во внутренний карман куртки, где лежал все еще мокрый бумажник Анджелу дель Пополо. Едва увидев бумажник, метрдотель попятился назад.
– Вы что, коп? – насторожился старик.
Слово «коп» тут же привлекло внимание поваров. Они опасливо выглядывали из раздаточного окошка. Девушки и подросток прекратили заниматься столиками и уставились на Доминика.
– Копы не ходят на работу со своими детьми, – сказал старику один из поваров.
Его передник и даже руки были густо покрыты мукой. («Наверное, заведует у них пиццей», – подумал Доминик.)
– Я не коп, а повар, – сказал Доминик.
Двое местных поваров и старик облегченно засмеялись. Девушки и подросток возобновили работу.
– Но мне нужно кое что вам показать.
Доминик вертел в руках бумажник Анджелу. Он соображал, что лучше показать этим людям вначале: проездной билет с именем Анджелу дель Пополо и датой рождения утонувшего парня или фотографию миловидной полной женщины. Доминик выбрал билет, но, пока решал, кому его показать, старик увидел фото и выхватил бумажник из рук хромого повара.
– Кармелла! – закричал метрдотель.
– Был один парень, – начал Доминик, но оба повара уже склонились над снимком. – Возможно, это его мать, – добавил он.
Больше Доминик не произнес ни слова. Изготовитель пиццы спрятал лицо в ладонях, убелив мукой щеки.
– Анджелу у у! – взвыл он, растягивая последний слог.
– Нет! Нет! Нет! – нараспев твердил старик.
Схватив Доминика за плечи, он стал трясти вестника беды.
Второй повар (несомненно, он у них был главным или старшим поваром) держался за сердце, будто получил удар кинжалом.
Белолицый, чем то похожий на клоуна, изготовитель пиццы слегка тронул Дэнни за руку, оставив следы пальцев, испачканных в муке.
– Что случилось с Анджелу? – спросил он таким нежным тоном, что Доминик понял: должно быть, у повара есть сын возраста Дэнни (или теперь уже вырос, но отец помнит этот возраст).
Оба здешних повара были где то лет на десять старше Доминика.
– Эйнджел утонул, – коротко ответил Дэнни, обращаясь ко всем.
– Это был несчастный случай, – пояснил Доминик.
– Анджелу не был рыбаком! – скорбно произнес метрдотель.
– Несчастье случилось с ним на лесосплаве, – продолжил объяснения Доминик. – Бревна были скользкими. Мальчик не устоял на ногах, упал в воду и оказался под бревнами.
Девушки и парнишка, что на вид был одного возраста с Эйнджелом, куда то исчезли. Дэнни даже не заметил, когда они покинули зал. (Потом он догадался: они сбежали всего навсего на кухню.)
– Анджелу работал у нас. Приходил после школы, – продолжал старик, обращаясь к Дэнни. – Кармелла, его мать, и сейчас у нас работает.
Повар, которого Доминик посчитал здесь главным, подошел и протянул ему руку.
– Антонио Молинари, – серьезным тоном представился он, пожимая руку Доминика.
– Доминик Бачагалупо. Я работал поваром в поселке. А это мой сын Дэниел.
– Джузе Полкари, – представился старик, глядя на Дэнни. – Здесь никто не зовет меня Джузеппе. Мне нравится, когда меня называют просто Джо.
Он указал на изготовителя пиццы.
– А это мой сын Пол.
Тони Молинари вышел на улицу. Он всматривался в прохожих, что шли мимо по Ганновер стрит.
– А вот и она! – крикнул он в зал ресторана. – Кармелла идет!
Оба повара скрылись на кухне, оставив двоих ошеломленных Бачагалупо в обществе старого Полкари.
– Вы лучше сами ей скажите. Я не е смогу, – растягивая слова, попросил Джузе (или просто Джо). – Я вас ей представлю, – пообещал старик, подталкивая Доминика к входной двери.
Дэнни не выпускал отцовской руки.
– Муж у нее тоже утонул. А как они любили друг друга! – продолжал Полкари старший. – Но он был рыбаком. Их много тонет.
Все трое заметили идущую Кармеллу – полную женщину с приятным лицом и совершенно черными волосами. На вид ей не было сорока, возможно, ровесница Кетчума или чуть старше. Большая грудь, широкие бедра, широкая улыбка. Дэнни сразу отметил, что улыбка у этой женщины шире, чем у покойной Индианки Джейн.
– У Кармеллы есть еще дети? – спросил Доминик.
– Анджелу был ее первым и единственным ребенком, – вздохнул Джузе.
Дэнни выпустил отцовскую руку, поскольку старик протянул ему бумажник Эйнджела, все еще мокрый и холодный. Оттуда кривым зубом торчал уголок проездного билета. Дэнни открыл бумажник и запихнул билет внутрь. В это время к двери ресторана подошла Кармелла дель Пополо.
– Привет, Джо. Я не опоздала? – весело спросила она у старика.
– Кто кто, а ты, Кармелла, никогда не опаздываешь. Ты всегда приходишь вовремя.
Быть может, именно эти минуты и определили желание Дэниела Бачагалупо стать писателем. То была его первая, еще весьма неуклюжая попытка предвидения будущего. Мальчик вдруг заглянул в свое будущее, а также увидел будущее отца (пусть не так ясно, как собственное). Да, Кармелла была старше отца и полнее, чем на фото из бумажника Эйнджела, однако она явно не утратила привлекательности. В свои двенадцать Дэнни был еще слишком мал, чтобы обращать внимание на девушек (да и девушки были чересчур юны, чтобы привлечь его внимание). Зато в нем уже пробудился интерес к женщинам. (Индианка Джейн его очень интересовала, да и Пам Норма Шесть – не меньше.)
Юный Дэнни сразу же уловил пронзительное сходство Кармеллы дель Пополо с Джейн. Ее оливково коричневая кожа была почти того же оттенка, что и красновато коричневая кожа убитой индианки. Такой же слегка приплюснутый нос, такие же широкие скулы. Даже цвет глаз совпадал. У Кармеллы, как и у Джейн, глаза были почти одного цвета с волосами. Сейчас итальянка улыбалась. Но не поселится ли вскоре и в ее душе печаль, какую носила в себе Джейн? Джейн потеряла сына, а Кармелла – еще и любимого мужа. И эта утрата роднила ее с Домиником Бачагалупо.
И дело вовсе не в том, что Дэнни заметил проблеск взаимной симпатии между Кармеллой и своим отцом. Мальчишка знал это наверняка: Кармелла станет новой возлюбленной отца, и их совместная жизнь будет продолжаться до тех пор, пока Норд Энд уберегает обоих Бачагалупо от констебля Карла.
– Кармелла, ты присядь, – начал старый Полкари, двигаясь в сторону кухни, куда скрылся весь персонал ресторана. – Эти люди – повар и его сын – приехали с севера. Они друзья Анджелу.
Яркая улыбка Кармеллы стала еще лучезарнее.
– Так вы Доминик? – воскликнула она, протягивая руки и сжимая повару виски.
Она быстро повернулась к Дэнни. Джузе Полкари успел исчезнуть из зала и присоединиться к остальным трусам.
– А ты, должно быть, Дэнни! – с явным удовольствием проговорила Кармелла.
Она обняла мальчика, не так сильно, как иногда обнимала его Джейн, но достаточно крепко, чтобы заставить Дэнни вновь подумать об индианке.
Доминик только сейчас догадался, почему в бумажнике Эйнджела было так мало денег и почему их не оказалось среди его скудных пожитков. Заработанные деньги он посылал матери. Когда Джейн ездила на почту, парень упрашивал взять его с собой. Придумывал разные причины вроде сложностей с отправкой писем в Канаду, а на самом деле посылал почтовые переводы в Бостон. И регулярно писал матери, раз она знала, как ее сын дружен с поваром и его мальчиком.
– А мистер Кетчум тоже с вами приехал? – спросила Кармелла, ласково гладя Дэнни по лицу своими теплыми руками.
(Возможно, этот момент немоты помог Дэниелу Бачагалупо стать писателем. Во всех подобных случаях ты знаешь: нужно что то говорить, но никак не можешь придумать, что именно. Но как писатель, ты не особо сосредоточиваешься на таких моментах.)
Похоже, Кармелла заметила, что в зале ресторана, кроме нее и гостей с севера, никого нет. Не увидев никого и в раздаточном окошке, несчастная женщина решила, будто ей приготовили сюрприз. Вдруг ее Анджелу решил приехать сюда экспромтом, ничего не сообщив заранее? Уж не спрятали ли ее дорогого сыночка в кухне, раз там так подозрительно тихо?
– Анджелу! – громко крикнула Кармелла. – Ты там один или с мистером Кетчумом?
Уже потом, привыкнув к своему ремеслу писателя, Дэниел Бачагалупо понял: поведение людей в кухне было вполне естественным. Мальчишкой он ошибся, посчитав их трусами. Просто они любили Кармеллу дель Пополо и не могли видеть ее в момент, когда она узнает о трагедии. Однако тогда юный Дэнни был шокирован. Все началось с Пола Полкари, изготовителя пиццы.
– Анджелу у у! – запричитал повар.
– Нет! Нет! Нет! – подхватил его отец.
– Анджелу, Анджелу, – тише и мягче повторял Тони Молинари.
Девушки и парень примерно одного возраста с Эйнджелом вплели свои голоса в этот скорбный хор. Кармелла ожидала услышать вовсе не это. Из кухни доносились такие отчаянные вопли и стоны, что несчастная женщина взглянула на Доминика, ожидая его объяснений. Но на лице хромого повара она увидела лишь глубокую растерянность и печаль. Дэнни просто не мог смотреть на мать Эйнджела – это было все равно как если бы он увидел лицо Джейн за полсекунды до рокового удара сковородой.
Старый Полкари, прежде чем ретироваться на кухню, заботливо вытащил из под ближайшего столика стул для Кармеллы. До сих пор она стояла, но теперь не столько села, сколько рухнула на стул. Ее смуглое лицо сделалось бледным. Женщина вдруг заметила в детских руках Дэнни бумажник ее сына. Кармелла потянулась к бумажнику, но, ощутив, что он влажный и холодный, отпрянула и едва не свалилась со стула. Доминик опустился на колени и обнял ее за плечи. Дэнни тоже встал на колени возле ее ног.
Кармелла была в черной шелковой юбке и красивой белой блузке, которая вскоре покрылась пятнами от ее слез. Потом она заглянула в темные глаза Дэнни и, должно быть, увидела взгляд своего сына. Наверное, он так же смотрел на нее, ибо Кармелла обняла голову Дэнни, притянула к себе на колени и крепко держала, словно чужой мальчик был ее исчезнувшим Анджелу.
– Только не Анджелу! – закричала Кармелла.
Кто то из поваров ритмично ударял деревянной ложкой по большой кастрюле для макарон.
– Только не Анджелу! – вторил он эхом Кармелле.
– Я понимаю, каково вам сейчас, – услышал Дэнни слова отца.
– Он утонул, – сказал Дэнни.
Кармелла еще сильнее прижала его голову к своим коленям. И вновь перед сыном повара промелькнуло его ближайшее будущее. Пока он живет вместе с отцом и Кармеллой дель Пополо, Дэнни Бачагалупо будет служить ей заменой Анджелу. («Нечего винить мальчишку за то, что он хочет перебраться в другую школу, – как то написал своему старому другу Кетчум. – Если хочешь, Стряпун, вини меня, но Дэнни тут ни при чем».)
– Он не мог утонуть! – кричала Кармелла, заглушая кухонный грохот.
Дэнни не слышал, какие слова шептал бедной женщине его отец. Зато он чувствовал, как ее тело сотрясается от рыданий. Кармелла слегка повернула его голову. Дэнни увидел, что стул окружен скорбящим персоналом ресторана. Они не захватили с собой ни кастрюль, ни сковородок, ни деревянных ложек. Они пришли сами, с мокрыми от слез лицами (лицо Пола вдобавок было покрыто мукой). Дэниел Бачагалупо умел пользоваться воображением. Он и так знал, какие слова нашептывает Кармелле отец. Конечно же, свое извечное словосочетание «несчастный случай». Окружающий мир состоял из несчастных случаев, и сын с отцом давно это знали.
– Они хорошие люди, – как молитву, твердил старик Полкари.
Уже потом Дэнни понял: Джо Полкари не молился, он говорил Кармелле о них – пришельцах «с севера». Во всяком случае, Кармелла не сопротивлялась, когда отец с сыном вызвались отвести ее домой. (По пути Кармелла несколько раз впадала в предобморочное состояние, и тогда она просто падала на руки обоих Бачагалупо. Однако удерживать Кармеллу было легко: она весила на сто фунтов меньше, чем Джейн. И потом, Кармелла была живой.)
Но прежде чем они втроем покинули ресторан (когда голова Дэнни покоилась на коленях поверженной горем матери Эйнджела), Дэниел Бачагалупо открыл для себя еще один писательский прием. Он и раньше умел пользоваться этим приемом, но в своем творчестве применил только через несколько лет. Всем писателям необходимо уметь отойти в сторону, отстраниться от того или иного эмоционального момента. В свои двенадцать Дэнни сумел это сделать. И хотя лицо его упиралось в теплые колени Кармеллы, а ее руки не давали его голове шевельнуться, мальчик просто изъял себя из числа участников печального события. Возможно, он мысленно переместился к раздаточному окошку или даже к печи для пиццы, но его не было среди скорбящих. Откуда то извне Дэнни наблюдал за персоналом «Vicino di Napoli», собравшимся вокруг сидящей Кармеллы и его стоящего на коленях отца.
Старик Полкари находился позади стула, одна его рука покоилась на затылке Кармеллы, другую он прижимал к сердцу. Его сын Пол, изготовитель пиццы, стоял со склоненной головой (вместо пепла она была посыпана все той же мукой). Полкари младший встал возле другого бедра Кармеллы, как раз напротив коленопреклоненного Доминика. Двое девушек официанток (они еще учились у Кармеллы премудростям этой профессии) тоже стояли на коленях, позади Дэнни. Впрочем, будущий писатель взирал на все это со стороны, с кухни. Он видел и себя с головой, вдавленной в колени Кармеллы. Другой повар – Тони Молинари – находился чуть поодаль. Он стоял, обнимая худенькие плечи подростка, которому на вид было столько же лет, сколько Эйнджелу. (Этот парнишка работал уборщиком столов. Первая работа, которую Дэнни придется выполнять в «Vicino di Napoli».)
Но в тот печальный момент Дэниел Бачагалупо взирал на всю сцену издали. Как и многие молодые писатели, он будет писать свои ранние произведения от первого лица, а вымученная первая фраза одного из его ранних романов будет частично отображать «пьету», увиденную им воскресным апрельским днем в «Vicino di Napoli». Начинающий писатель напишет так: «Я стал членом семьи, с которой не был связан никакими родственными отношениями, и это случилось задолго до того, как я узнал достаточно подробностей из жизни моей семьи и о дилемме, вставшей перед моим отцом, когда я был совсем маленьким».
«Избавьтесь от фамилии Бачагалупо, – писал им обоим Кетчум. – Если Карл будет вас разыскивать, лучше сменить фамилию и спать спокойно». Но Дэнни не захотел менять фамилию. Дэниел Бачагалупо гордился своей фамилией: узнав от отца историю ее происхождения, он испытывал особую, бунтарскую гордость. Несколько лет шантрапа из Западного Даммера дразнила его то «морской свинкой», то «итальяшкой». Дэнни знал: он заслужил право носить фамилию Бачагалупо. Так зачем же менять ее здесь, в Норт Энде, где полно итальянцев? И потом, если Ковбой начнет их разыскивать, он будет искать Доминика, а не Дэниела Бачагалупо.
Отношение Доминика к своей фамилии было иным. Для него фамилия Бачагалупо всегда была «состряпанной». И потом, это Нунци назвала его своим «поцелуем волка». На самом деле ему было бы куда логичнее назваться Саэтта (кем он наполовину и являлся) или даже Каподилупо, если бы не стыд за трусливо сбежавшего отца. («Этого мерзавца Дженнаро», – как однажды выразился старый Джо Полкари об уволенном и пропавшем неведомо куда уборщике столов.)
Доминик мог бы взять себе множество фамилий. В громадном клане Аннунциаты все хотели, чтобы он стал Саэтта, тогда как бесчисленные племянники и племянницы Рози (не говоря о более близких родственниках покойной жены) хотели сделать его Калоджеро. Доминик не попался в эту ловушку. Он понял, что смертельно обидит всех Саэтта, если станет Калоджеро, и наоборот. В «Vicino di Napoli», где он почти сразу же оказался в учениках у главного повара Тони Молинари и изготовителя пиццы Пола Полкари, ему дали прозвище Гамбакорта – Короткая Нога (беззлобное и относящееся исключительно к его хромоте), которое очень скоро сократили до Гамбы (просто Нога). Однако Доминик решил: за пределами ресторана ни Гамбакорта, ни Гамба не годятся в качестве фамилии для повара.
– А как тебе фамилия Бонвино? – предложил старый Джузе Полкари.
Эта фамилия означала «хорошее вино», но Доминик не пил.
Тони Молинари порекомендовал ему взять фамилию Буонопане («хороший хлеб»), а изготовитель пиццы Пол Полкари – Капобьянка («белая голова»), видимо, потому, что сам с ног до головы был обсыпан мукой. Однако обе фамилии были слишком смехотворными для серьезно настроенного Доминика.
Уже в их первую ночь на новом месте Дэнни догадался, какую фамилию выберет себе отец. Кармелла занимала трехкомнатную квартиру в кирпичном доме без лифта, что стоял возле старой бани, недалеко от кладбища Коппс Хилл. Горячей воды в квартире не было, и потому на газовой плите постоянно грелись большие кастрюли с водой. Когда они вели вдову дель Пополо из ресторана в ее жилище, Дэнни вдруг увидел отцовское будущее и понял: очень скоро Доминик Бачагалупо окажется, образно говоря, в башмаках утонувшего мужа Кармеллы. Хотя оставшаяся от рыбака обувь не годилась Доминику, повару прекрасно подошла его одежда (оба мужчины были невысокого роста и худощавыми). Вскоре и Дэнни стал носить то, что осталось после Эйнджела. Вполне понятно, что отцу с сыном требовалась городская одежда, поскольку люди в Бостоне одевались совсем не так, как в округе Коос. Дэнни поначалу не внял совету Кетчума и не сменил фамилию. Однако мальчишку не удивило, что его отец едва ли не в первую их ночь в Норт Энде стал Домиником дель Пополо (в конце концов, он и был поваром «из народа»).
У Кармеллы на кухне стоял стол с тремя стульями и ванна, которая была больше стола. На газовой плите, в двух громадных макаронных кастрюлях, постоянно грелась вода (пламя горелок было таким, что вода оставалась горячей, но не кипела). Дома Кармелла почти ничего не готовила, и вода предназначалась для мытья. Для женщины, живущей в квартире без горячей воды, Кармелла выглядела очень чистой. От нее очень приятно пахло. С помощью Эйнджела ей удавалось оплачивать счета за газ. Тогда для парней его возраста в Бостоне было мало полноценной работы, в основном почасовая, на подхвате. Те, кто был покрепче и посильнее, ехали искать работу на север штатов Мэн и Нью Гэмпшир. Но работа там бывала опасной, в чем бедняга Эйнджел и убедился.
Дэнни с отцом сидели на маленькой кухне Кармеллы. Оба понимали: женщине надо дать выплакаться. Они рассказывали рыдающей матери разные истории про ее утонувшего сына, часть из которых была связана и с Кетчумом. Когда первая полоса рыданий закончилась, все трое, успев проголодаться, вернулись в ресторан. По воскресеньям в «Vicino di Napoli» подавали лишь пиццу и незатейливые блюда из макарон. (В те времена для большинства итальянцев послеполуденная еда была основной.) Рестораны закрывались довольно рано. Когда посетители расходились, повара готовили пищу для персонала. Во все остальные дни рестораны работали допоздна, и персонал кормили перед открытием.
Престарелый владелец (он же метрдотель) «Vicino di Napoli» ждал их возвращения. В углу составили четыре столика, за которые все и уселись. Они ели и пили как на настоящих поминках. Трапеза то и дело прерывалась плачем (плакали все, кроме Дэнни). Утонувшего парня здесь очень любили, и каждый произносил тост в его память, однако ни Дэнни, ни его отец не притрагивались к вину. Собравшиеся часто восклицали: «Аве Мария» (почти всегда в унисон), хотя не было ни открытого гроба, ни ночного бдения над покойным. Доминик заверил участников скорбной трапезы, что Кетчум, зная об итальянском происхождении Эйнджела, с помощью местных франкоканадцев проведет «католический ритуал». (Здесь Дэнни выразительно посмотрел на отца. Оба знали: Кетчум и не подумает устраивать ничего «католического». Скорее всего, сплавщик обойдется без ритуалов и, уж конечно, без франкоканадцев.)
Час был уже довольно поздний, когда Тони Молинари спросил Доминика, где они собираются провести ночь. Не возвращаться же на ночь глядя в Нью Гэмпшир! Доминик помнил слова, сказанные утром Кетчуму: он больше не играет в рискованные игры. Но повар доверился принявшим его людям и, к собственному удивлению и к удивлению сына, сказал им правду:
– Нам туда нельзя возвращаться. Мы в бегах.
От этих слов Дэнни вдруг заплакал. Обе молоденькие официантки и Кармелла бросились его успокаивать.
– Больше ни слова, Доминик. Нам незачем знать, почему и от кого вы убежали! – воскликнул старик Полкари. – У нас вы в безопасности.
– Я и не удивлен. По тебе сразу было видно, что ты попал в передрягу, – сказал изготовитель пиццы Пол, сочувственно хлопая Доминика по плечу и оставляя след от муки. – Здорово тебе в верхнюю губу заехали. До сих пор кровоточит.
– Может, нужно наложить швы? – заботливо предложила Кармелла.
Доминик энергично замотал головой, отвергая ее предложение, однако все видели его благодарную улыбку. (Дэнни опять выразительно поглядел на отца, надеясь, что тот не станет раскрывать, при каких обстоятельствах ему поранили губу, и объяснять, что их бегство никак не связано с необузданным поведением Пам Нормы Шесть.)
– Вы можете остановиться у меня, – предложил Доминику Тони Молинари.
– Они остановятся у меня, – возразила Кармелла. – У меня комната пустует.
Никто не осмелился оспорить ее предложение, поскольку речь шла о комнате Эйнджела, одно упоминание о которой вновь повергло Кармеллу в слезы. Когда повар с сыном снова привели бедную женщину в ее некомфортабельное жилище на Чартер стрит, Кармелла велела им ложиться на большой кровати. А сама она проведет ночь на кровати навсегда исчезнувшего Анджелу.
Из за стены доносились рыдания Кармеллы. Она тщетно пыталась уснуть. Потом рыдания стихли.
– Может, ты пойдешь к ней? – шепотом предложил отцу Дэнни.
– Это не совсем удобно, Дэниел. Она горюет по сыну. Думаю, что пойти надо не мне, а тебе.
Дэнни Бачагалупо отправился в комнату Эйнджела. Кармелла протянула к нему руки, и мальчик улегся рядом на узкую односпальную кровать. «Анджелу», – шептала несчастная мать, пока наконец не уснула. Дэнни не отваживался выбраться из постели, боясь разбудить Кармеллу. Он лежал в ее теплых руках, вдыхая вкусный запах ее тела, пока и сам не заснул. Двенадцатилетний мальчишка прожил длинный и тяжелый день (особенно учитывая обстоятельства предыдущей ночи) и, конечно же, очень устал.
Мог ли этот совместный сон в одной постели с чужой женщиной тоже способствовать тому, что Дэниел Бачагалупо стал писателем? Не прошло и суток, как он случайно убил трехсотфунтовую любовницу отца. И вот он, мальчишка, лежит в теплых объятиях чувственной, любвеобильной вдовы дель Пополо, которая очень скоро заменит отцу Индианку Джейн. У отца начнется новый жизненный этап (и тоже не очень то веселый). Впоследствии, уже став писателем, Дэнни поймет почти что одномоментность этих серьезных, связанных между собой, но совершенно разных событий. Такие события – движущая сила любого рассказа или романа. Но той ночью, когда юный Дэнни забылся, лежа во вкусно пахнущих руках Кармеллы, уставший мальчишка просто думал: «Откуда столько совпадений?» (Он был еще слишком молод и не знал, что в правдивом, хорошо продуманном романе нет места совпадениям.)
Возможно, достаточно было одних только фотографий его умершей матери, чтобы Дэнни стал писателем. Готовясь к бегству из Извилистого, он сумел взять лишь часть снимков. Мальчик знал: ему будет очень не хватать материнских фото, оставшихся между книжными страницами, как будет не хватать и самих книг, в которых они лежали, – романов с подчеркнутыми Рози абзацами. Вместе со снимками подчеркнутые строчки помогали ему лучше представить свою мать. Теперь попытки вспомнить брошенные в Извилистом фото были и попытками представить ее облик.
Лишь немногие из привезенных в Бостон фотографий были цветными. Отец сказал Дэнни, что черно белые снимки правдивее передают, как он выразился, «летальную синеву ее глаз». (Почему «летальную»? – удивлялся будущий писатель. И как могли черно белые фото «правдивее», нежели цветные кодаковские картинки, передавать синеву материнских глаз?)
Волосы Рози были темно каштановыми, почти черными, но кожа ее лица отличалась удивительной белизной. Лицо с заостренными хрупкими чертами придавало ее фигуре еще более миниатюрный вид. Когда Дэнни перезнакомился со всеми Калоджеро, и в первую очередь – с младшими сестрами матери, он увидел, что две его тетки такие же миловидные и миниатюрные, как Рози на фотоснимках, а у самой младшей из них (ее звали Филомена) были синие глаза. По представлениям мальчика, Филомена сейчас находилась в том же возрасте, в каком погибла его мать (то есть его тетке было лет двадцать пять – тридцать). Правда, отец, заметив, как сын таращится на Филомену, поспешил заявить, что глаза ее не такого цвета, как у Рози. (Может, недостаточно летальны? Об этом Дэнни мог только гадать.) Отец редко говорил с Филоменой. С нею он вел себя почти грубо, намеренно не глядел на нее и не обсуждал ее наряды.
Можно ли объяснить подмечаемые детали писательской наблюдательностью Дэниела Бачагалупо? Неужели двенадцатилетний мальчишка уже распознал поведенческий стереотип отца в выборе типажа своих любовниц: вначале Джейн, а затем и Кармелла дель Пополо? В противовес Рози Калоджеро обе были полными и темноглазыми. Если Рози действительно была первой и единственной любовью отца, может, Доминик осознанно не шел на контакт с любой женщиной, хотя бы отдаленно напоминавшей ее?
Кетчум однажды упрекнул отца в неестественном сохранении верности Рози, из за чего Доминик выбирал себе женщин, являющихся ее противоположностью. О комплекции Кармеллы сплавщик узнал от Дэнни. Сам повар в письмах к другу не упоминал ни о полноте своей новой подруги, ни о цвете ее глаз. Доминик почти ничего не рассказывал Кетчуму о матери Эйнджела и стремительно развивающихся отношениях с нею. Он даже не пожелал ответить на изобилующее упреками письмо Кетчума и рассердился, что сплавщик критикует его вкусы в выборе женщин. А Кетчум продолжал жить с Пам Нормой Шесть, которая тоже весьма существенно отличалась от «кузины Рози»!
Чтобы вспомнить Пам, Доминику достаточно было взглянуть в зеркало. Шрам на пораненной ею нижней губе еще долго оставался заметным. Все последующие годы Доминик дель Пополо (в прошлом Бачагалупо) будет удивляться длительности отношений между Кетчумом и Нормой Шесть. Они проживут вместе на несколько лет больше, чем он прожил с Индианкой Джейн, и даже чуть больше, чем повар проживет с Кармеллой дель Пополо – грузной, но милой женщиной.
В свое первое бостонское утро отец и сын проснулись от мучительно дразнящих звуков, доносящихся с кухоньки, где Кармелла принимала ванну. Не желая смущать женщину, Доминик и Дэнни лежали в кроватях, пока Кармелла совершала свои соблазнительно звучащие омовения. Оба не знали, что она уже поставила на плиту две дополнительные кастрюли, вода в которых близилась к закипанию.
– Я нагрела много воды! – крикнула она. – Кто хочет купаться после меня?
Повар мысленно уже представлял себя в одной ванне с Кармеллой (хотя пока и стыдился этих мыслей). Услышав вопрос, он, сам того не сознавая, ответил, что им с сыном вполне хватит одной ванны. Но Дэнни такое предложение воспринял в штыки.
– Нет, отец! – крикнул он, вытянувшись на узкой кровати в комнате Эйнджела.
Кармелла грузно встала в ванне. Было слышно, как на пол стекают струйки воды.
– Ребятам в возрасте Дэнни нужно уединение! – сказала она.
Дэнни с нею согласился, еще не вполне понимая, что вскоре ему понадобится больше уединения от отца и Кармеллы. Как никак он был уже почти подростком. Эта квартира не очень то годилась для жизни втроем. Помимо отсутствия горячей воды, туалет здесь был совсем крохотной клетушкой, куда едва вмещался унитаз и маленькая раковина. Двери не было, ее заменяла занавеска. Вскоре они переберутся на другую квартиру – ненамного просторнее этой и не обеспечивающей Дэнни достаточно уединенности, но с горячей водой. Их новое жилье опять будет в доме без лифта, на Уэсли плейс – переулке, что шел параллельно улице, где находилось «Caffè Vittoria». Две спальни, нормальных размеров ванная комната с ванной и душем и кухня, где вокруг стола помещалось шесть стульев.
Но и здесь спальни располагались рядом. Просторное жилье, какое было у них на втором этаже столовой, в Норт Энде стоило непозволительно дорого. А Дэнни уже достаточно вырос, чтобы по звукам за стеной понимать, чем занимаются отец с Кармеллой (хотя те и старались не очень шуметь во время своих любовных утех). Как никак он не только слышал, но и видел, как это происходило у отца и Индианки Джейн.
Итак, повар, Кармелла и Дэнни (который все яснее осознавал свою роль суррогатного Эйнджела) обрели вполне сносное жилье, однако время двигалось вперед, и мальчик взрослел. Вскоре между ним и отцом появится некоторое расстояние. Кроме того, еще одна проблема создавала кучу неудобств для взрослеющего Дэнни.
Его все сильнее донимали сексуальные желания. Их пробудила Джейн, потом Пам Норма Шесть. А теперь подросток ничего не мог поделать с новым желанием: ему отчаянно хотелось Кармеллу дель Пополо – отцовскую «заменительницу индианки», как называл ее Кетчум. Кармелла волновала его сильнее, чем собственная уединенность.
«Тебе нужно от них уехать», – не раз писал ему Кетчум, хотя Дэнни нравилась жизнь в Норт Энде. По сути, он даже любил эту жизнь, особенно когда сравнивал ее с прежней жизнью в Извилистом и, конечно же, когда сравнивал «Микки» со школой в Париже.
В школе имени Микеланджело были весьма невысокого мнения об образовании, полученном Дэнни Бачагалупо вместе с остальными оболтусами в школе на реке Филипс Брук («этими оторвами из Западного Даммера», как называл их Кетчум). Руководство «Микки» перевело мальчишку классом ниже, в результате чего он оказался на год старше большинства одноклассников. Однако к седьмому классу, когда будущий писатель впервые поделился с мистером Лири – учителем английского языка – замыслом Кетчума об Эксетере, старый ирландец уже считал его одним из лучших своих учеников. А к восьмому классу Дэнни стал настоящим любимцем мистера Лири.
Несколько бывших учеников старого ирландца учились в Бостонской латинской школе . Еще несколько поступили в Латинскую школу Роксбери , которую мистер Лири считал «англо снобистской». Двое ребят учились в Милтоне , один – в Эндовере , а вот в Эксетере – никого. Академия Филипса находилась слишком далеко от Бостона, гораздо дальше других хороших школ. Мистер Лири знал: Эксетер – очень хорошая школа. И если Дэниела Бачагалупо туда примут, у мистера Лири будут все основания гордиться им и собою.
Большинство семиклассников и восьмиклассников в «Микки» издевались над мистером Лири. Дэнни никогда не принимал в этом участия, поскольку насмешки и другие, более жестокие виды издевательства живо напоминали ему нравы его парижской школы.
Лицо мистера Лири было красным от постоянных возлияний. Нос картошкой словно напоминал об основной еде его соотечественников. Над ушами торчали всклокоченные завитки седых волос, похожие на мех. Остальная часть головы учителя английского языка была совершенно лысой, с заметной вмятиной на макушке. Всем своим ученикам он обязательно говорил:
– В детстве я получил удар по голове полным изданием словаря, отчего, несомненно, приобрел неиссякаемую любовь к словам.
В своей фамилии мистер Лири отбросил типичную ирландскую приставку «О», за что ученики называли его «О». В отсутствие старого учителя эти скверно воспитанные мальчишки покрывали классную доску множеством «О». Но вслух называть его так они не решались.
Дэнни не понимал, почему это столь задевает бывшего мистера О’Лири, и не считал отбрасывание какой то там приставки чем то особым и заслуживающим внимания. (Разве Эйнджел Поуп не переделал на американский манер и имя, и фамилию? Почему эти итальянские сорванцы думают, что только ирландцы стремятся избавиться от этнической принадлежности?)
Но мистера Лири восхищало в Дэниеле Бачагалупо не только примерное поведение. Главной причиной его симпатии к мальчику стало то, что Дэнни любил писать и писал постоянно. Ни в седьмом, ни в восьмом классах «Микки» такого ученика еще не было. Мальчик казался одержимым писательством или, по крайней мере, свихнувшимся на этом занятии.
Написанное юным сочинителем часто заставляло мистера Лири вздыхать и хвататься за лысую голову. Сюжеты рассказов были надуманны или откуда то заимствованы, изобиловали жестокостями и множеством сексуальных эпизодов, совершенно дико выглядевших в творчестве подростка. Однако все это было написано добротным, ясным языком. Мальчишка обладал даром прирожденного рассказчика. Мистеру Лири хотелось лишь помочь ему усовершенствовать грамматику и всю остальную механику письма. А в Эксетере, как слышал старый ирландец, очень щепетильно относятся к грамматике. Там из юных голов выбивают всякие мысли о вдохновении, делая писательство повседневным ремеслом. Учащиеся Эксетера обязаны каждый день о чем нибудь писать.
Составляя письмо в приемную комиссию Эксетера, мистер Лири умолчал о темах рассказов Дэнни. В Академии Филипса не слишком то поощряли литературное творчество: там главным было умение четко и ясно излагать свои мысли на уровне сочинения, а не сочинительства. Письмо мистера Лири начиналось с краткого рассказа о школе имени Микеланджело, где учится этот одаренный мальчик. Она находится в районе Бостона, населенном преимущественно италоамериканцами. (Мистер Лири предусмотрительно не употребил слово «иммигранты», хотя весь смысл его фразы намекал на это.) Старый учитель желал, чтобы в Эксетере знали: эти люди склонны к лени и преувеличениям. Но Дэниел Бачагалупо был «не похож на остальных».
Послушать этих итальянцев (мысленно рассуждал мистер Лири), так едва ли не все они плыли сюда в вонючих трюмах, кишащих крысами; едва ли не все они – сироты или выходцы из громадных семей, решившие избавить родных от лишнего рта. И конечно же, все они ступали на американскую землю с несколькими жалкими лирами в кармане. И хотя многие юные итальянки очень симпатичны и грациозны, в дальнейшем они превращаются в безнадежно толстых женщин из за своей любви к макаронам и необузданных аппетитов. В число последних, как подозревал мистер Лири, входило не только чревоугодие. По правде говоря, эти итальянцы не столь изобретательны и трудолюбивы, как иммигранты ранней волны – ирландцы. Разумеется, мистер Лири не стал писать такое приемной комиссии Эксетера, однако изрядное количество его предвзятых суждений легко читалось между строк вместе с восхвалениями таланта и характера Дэниела Бачагалупо и перечислением «трудностей», с которыми мальчик ежедневно вынужден сталкиваться дома.
Матери у мальчика нет. Его воспитывает отец, которого мистер Лири назвал «весьма нелюдимым поваром». Этот повар живет с женщиной, пережившей «множество трагедий». Словом, если и есть достойный кандидат на обучение в Эксетере за счет академии, его имя – Дэниел Бачагалупо! Мистер Лири считал свое письмо составленным тонко и умно. Из письма явствовало: скромный учитель английского языка понимает, что уже ничем не может способствовать дальнейшему развитию юного дарования. Но он хотел, чтобы то же самое поняли и в Эксетере. Он живописал бостонский Норт Энд как место, откуда Дэнни нужно спасать. Мистеру Лири хотелось, чтобы кто нибудь из приемной комиссии Эксетера побывал в школе имени Микеланджело (даже если этот представитель увидит, каким унижениям подвергается там автор письма). Если человек, ведающий стипендиями, увидит Дэниела Бачагалупо среди его дурно воспитанных одноклассников и, что не менее важно, увидит мальчика в итальянском ресторанчике, где работают отец, несчастная вдова и где подрабатывает и сам Дэнни, будет ясно, каких усилий стоит мальчику тянуться к знаниям. Да, он не сдается. Впрочем, Дэнни не сдался бы и в любом другом месте, не только в Норт Энде, но об этом мистер Лири умолчал. Он и так сказал достаточно.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Предыдущая страницаВернуться к описанию