В огромном городе так трудно разыскатьКлочок романтики – глазам усталым отдых:У мутной Сены,Вдоль стены щербатой,Где мост последней аркою круглится, —Навес, скамья и стол.Старик с лицом поэта,Склонившись к пуделю, стрижет бугром руно.Так благородно-плавны жесты рук,Так благостны глаза,Что кажется: а не нашёл ли онПризвание, чудеснейшее в мире?И пёс, подлец, доволен, —Сам подставляет бок,Завёл зрачок и кисточкою машет…В жару кудлатым лешимСлоняться не легко,И быть красавцем – лестно;Он умница, он это понимает.Готово!Клиент как встрёпанный вскочил — и на́земь.Ты, лев собачий! Хитрый Дон-ЖуанС седою эспаньолкою на морде…Сквозь рубчатую шерсть чуть розовеет кожа,Над шеей муфта пышною волной, —Хозяин пуделя любовно огляделИ, словно заколдованного принца,Уводит на цепочке.С балкона кошка щурится с презреньем…А парикмахер положил на столБолонку старую, собачью полудеву,Распластанную гусеницу в лохмах…Сверкнули ножницы, рокочет в Сене вал,В очках смеётся солнце.Пришла жена с эмалевым судком,Увядшая и тихая подруга.Смахнула шерсть с собачьего стола,Газету распластала…Три тона расцветили мглу навеса:Бледно-зелёный, алый и янтарный —Салат, томаты, хлеб.Друг другу старики передаютС изысканностью чиннойТо нож, то соль…Молчат, – давно наговорились.И только кроткие глазаНе отрываясь смотрят вдальНа облака – седые корабли,Плывущие над грязными домами:Из люков голубыхСквозь клочья параИх прошлое, волнуясь, выплывает.Я, прохожий,Смотрю на них с зелёного откосаСквозь переплёт бурьянаИ тоже вспоминаю:Там, у себя на родине, когда-тоЧитал о них я в повести старинной, —Их «старосветскими помещиками» звали…Пускай не их – других, но символ тот же,И те же выцветшие добрые глаза,И та же ясная внимательность друг к другу, —Два старых сердца, спаянных навеки.Как этот старый человек,С таким лицом, значительным и тонким,Стал стричь собак?Или в огромной жизниЗанятия другого не нашлось?Или рулетка злаяПодсовывает нам то тот, то этот жребий,О вкусах наших вовсе не справляясь?Не знаю…Но горечи в глазах у старикаЯ, соглядатай тайный, не приметил…Быть может, в древности он был бы мудрецом,В углу на площади сидел, лохматый, в бочкеИ говорил глупцам прохожим правдуЗа горсть бобов…Но современность зла:Свободных бочек нет,Сограждане идут своей дорогой,Бобы подорожали, —Псы обрастают шерстью,И надо же кому-нибудь их стричь.Вот пообедали. Стол пуст, свободны руки.Подходит девушка с китайским вурдалаком,И надо с ней договориться толком,Как тварь любимую по моде окорнать…
1930
Ноги грузные расставивши упрямо,Каменщики в угловом бистро сидят, —Локти широко упёрлись в мрамор…Пьют, беседуют и медленно едят.На щеках – насечкою известка,Отдыхают руки и бока.Трубку тёмную зажав в ладони жёсткой,Крайний смотрит вдаль, на облака.Из-за стойки розовая тёткаС ними шутит, сдвинув вина в масть…Пёс хозяйский подошёл к ним кротко,Положил на столик волчью пасть.Дремлют плечи, пальцы — на бокале.Усмехнулись, чокнулись втроём.Никогда мы так не отдыхали,Никогда мы так не отдохнём…Словно житель Марса, наблюдаюС завистью беззлобной из угла:Нет пути нам к их простому раю,А ведь вот он – рядом, у стола…
Сизо-дымчатый кот,Равнодушно-ленивый скот,Толстая муфта с глазами русалки,Чинно и валкоОбошёл всех, знакомых ему до ногтей,Обычных гостей…Соблюдая старинный обычайКошачьих приличий,Обнюхал все каблуки,Гетры, штаны и носки,Потёрся о все знакомые ноги…И вдруг, свернувши с дороги,Клубком по стене —Спираль волнистых движений, —Повернулся ко мнеИ прыгнул ко мне на колени.Я подумал в припадке амбиции:Конечно, по интуицииЖивотное этоВо мне узнало поэта…Кот понял, что я одинок,Как кит в океане,Что я засел в уголок,Скрестив усталые длани,Потому что мне тяжко…Кот нежно ткнулся в рубашку —Хвост заходил, как лоза, —И взглянул мне с тоскою в глаза…«О друг мой! – склонясь над котом,Шепнул я, краснея, —Прости, что в душе яТебя обругал равнодушным скотом…»Но кот, повернувши свой стан,Вдруг мордой толкнулся в карман:Там лежало полтавское сало в пакете.Нет больше иллюзий на свете!
<1932>
Отчего Моисей не улыбался, когда был маленький
Помнишь, как это было? Маленький Моисей (фунтов 20 тогда он весил, не больше) плыл по реке в корзине. В красивой тростниковой корзине, так хорошо пропитанной смолой, что ни одна любопытная капля воды не могла проскользнуть сквозь крепкое плетенье.
Внизу болтали между собой быстрые, весёлые струи, вверху улыбалось серебряное облако с золотой каймой, похожее на белого задремавшего кролика. Стрекозы перегоняли друг дружку и, пролетая над корзиной, удивлённо звенели: «зык! зы-зык!» Когда же это было видано, чтобы маленький мальчик плыл по реке в корзине?
А маленький Моисей лежал, смотрел круглыми глазками в небо и разговаривал сам с собой: «бля-вля-гля»… Разговаривал на том самом языке, на котором говорил и ты, когда лежал в люльке, задрав кверху круглые ножки, пуская пузыри и рассматривая собственный круглый пальчик. Не помнишь?