Ной Гордон Лекарь. Ученик Авиценны
Семья Коул – 1
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=4964392&lfrom=166013508«Лекарь. Ученик Авиценны»:
ISBN 978 617 12 5212 7, 978 0 7515 0389 0, 9786171252134
Аннотация
Впервые почувствовав леденящее дыхание смерти у постели больного, Роб понял, что его призвание – вырывать человеческие жизни из цепких лап! Но что мог дать одаренному юноше бродяга лекарь, к которому он пошел в ученики? Ветер странствий привел Роба к девушке, завладевшей его сердцем… Однако долг зовет его в далекий Исфаган, где сам персидский шах откроет для него двери медицинской академии. Его дар – сильнее смерти, его наставник – Авиценна, но сам он живет лишь надеждой на встречу с любимой…
Ной Гордон
Лекарь. Ученик АвиценныС любовью моей Нине, которая подарила мне Лоррен
Бога бойся, храни его заветы,
Ибо это каждому подобает.
Екклесиаст, гл. 12, ст. 13
Славлю Тебя, ибо я дивно устроен.
Псалом 138, ст. 14
Что же до мертвых, то Аллах их воскресит.
Коран, сура 6, аят 36
Не здоровые имеют нужду во враче, но больные.
Евангелие от Матфея, гл. 9, ст. 12
© Noah Gordon, 1986
© UFA Cinema, Degeto Film, Beta Cinema, обложка, 2013
© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2011, 2013, 2018
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод, 2011
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2013
* * *
Предисловие
Перед вами – удивительная книга. Хотя действие происходит в средневековые времена, в ней нет умопомрачительных погонь, захватывающих поединков и хитроумных дворцовых интриг. Книга довольно велика по объему, но в ней нет ничего лишнего: каждая деталь, мелочь, чуть ли не всякая реплика занимают свое место и рано или поздно сыграют свою роль в повествовании. Так принято в хороших детективах, однако эта книга – вовсе не детектив. Это исторический роман, в котором реальными историческими лицами являются лишь два персонажа да еще несколько монархов, упомянутых вскользь, скорее для создания надежного исторического фона.
На наш взгляд, потрясающий успех романа во многом связан с личностью его создателя. Перу американца Ноя Гордона, внука эмигрантов из царской России, принадлежит около десяти книг, каждая из которых заслужила внимание многочисленных читателей, запомнилась, вызвала интерес и благосклонные отклики строгих критиков.
В 1944 году Ноя, выходца из рабочей семьи, призвали в американскую армию. Повоевать он не успел, но получил льготы ветерана войны, в том числе право на государственную субсидию для обучения в университете. Родители хотели, чтобы сын стал врачом и имел гарантированный доход, однако сам Ной, познакомившись поближе с медициной, предпочел журналистику. Вместе с тем он на всю жизнь сохранил любовь к медицине и глубокое уважение к медикам. Впоследствии несколько десятков лет проработал редактором в различных журналах по медицине и биологии. Литературное творчество стало чем то вроде хобби, и все романы писателя, как исторические, так и связанные с современностью, повествуют исключительно о врачах. Владея определенными профессиональными знаниями, хорошо зная «внутреннюю кухню» медицины, писатель смог достоверно, убедительно, а главное, увлекательно, рассказывать о судьбах своих героев, влюбленных в дело, которому они посвятили всю жизнь.
Работа над романом «Лекарь. Ученик Авиценны» заняла у Н. Гордона около пяти лет: избранная им тема требовала не только познаний в медицине, но и обширных сведений по истории Англии и средневекового Востока, знания некоторых специфических вопросов христианского, иудейского и мусульманского богословия, древних обычаев и традиций нескольких народов. Ведь чтобы сделать живыми людьми героев, живших тысячу лет назад, необходимо было погрузиться в тогдашнее мировоззрение и быт, изучить множество деталей, вплоть до одежды и кулинарных рецептов. Нельзя не признать, что с поставленной задачей автор справился блестяще. Персонажи, созданные его богатой фантазией, живут в реальной обстановке, мыслят и действуют сообразно духу своего века – и в то же время становятся очень близкими нам, современным читателям, ибо решают жизненные вопросы, актуальные для людей любой эпохи: любовь и верность, дружба и предательство, упорство в достижении цели, тяга к знанию и воинствующее невежество, преданность своему делу и забота о семье… И при всем том персонажи романа не превращаются в иллюстрации, они остаются живыми людьми, в чем то очень похожими на нас сегодняшних.
В Европе роман был встречен с восторгом, завоевал громадную читательскую аудиторию, удостоился ряда премий, а немецкие продюсеры купили права на его экранизацию. Поскольку наша страна расположена на перекрестке путей с Востока в Западную Европу, хочется верить, что нашим читателям обязательно полюбится замечательный роман Ноя Гордона.
Часть первая
Ученик цирюльника
1. Дьявол в Лондоне
Для Роба Джея то были последние мгновения детской беззаботности и благословенного душевного покоя, но в неведении своем он считал великим несчастьем, что его заставили сидеть дома с братьями и сестрой. Весна только только начиналась, солнце стояло еще низко, посылая робкие теплые лучики под застреху соломенной крыши, и Роб, нежась в этих лучах, растянулся во весь рост у двери, на грубо отесанном каменном крыльце. По худо замощенной улице Плотников с трудом пробиралась какая то женщина. Не грех было бы отремонтировать и дорогу, и большую часть ветхих дощатых домиков, где ютился работный люд: эти хижины на скорую руку сооружались умельцами, которые зарабатывали себе на хлеб возведением крепких хором для тех, кто поудачливее, побогаче.
Роб лущил ранний горох, целую корзину, стараясь в то же время приглядывать за малышами – в отсутствие мамы эта обязанность лежала на нем. Вильям Стюарт, шести лет от роду, и Анна Мария, которой было четыре, копались в грязи у торца дома и, заливаясь смехом, играли во что то, понятное только им самим. Джонатан Картер, которому исполнилось полтора годика, лежал на овчине, пускал пузыри и гукал от удовольствия. А семилетний Сэмюэл Эдвард, который должен был помогать Робу, уже успел ускользнуть. Находчивому Сэмюэлу вечно удавалось незаметно исчезнуть вместо того, чтобы помогать старшим, и теперь Роб старался высмотреть беглеца. Подражая матери, Роб расщеплял нижний конец зеленых стручков и большим пальцем выцарапывал из их гладкого нутра горошины; он не прекратил работу и тогда, когда заметил, что шедшая по улице женщина направляется прямо к нему.
Мясистое лицо женщины было ярко размалевано, а туго затянутый корсаж так высоко поднимал ее грудь, что время от времени при ходьбе выглядывал нарумяненный сосок. Робу было всего девять лет, но лондонские дети отличали продажных женщин с первого взгляда.
– Ну вот, добралась. Это дом Натанаэля Коля?
Роб неприязненно разглядывал ее: уже не в первый раз блудницы приходили к их порогу и спрашивали отца.
– Кто это спрашивает? – грубо отозвался он, радуясь тому, что отца нет дома – он ушел искать работу, эта женщина его не застала, и еще радуясь, что мать ушла относить шитье, значит, не попадет в неловкое положение.
– В нем нуждается его жена. Это она меня послала сюда.
– Нуждается? Что ты хочешь этим сказать? – Проворные руки мальчика перестали лущить горох.
Блудница посмотрела на него недоброжелательно: в его тоне и обращении она почувствовала презрение.
– Она тебе мать?
Он молча кивнул.
– У нее начались тяжелые роды. Она в конюшнях Эгльстана, недалеко от пристани Пуддл Док. Так что лучше разыщи отца да скажи ему. – И с тем женщина ушла прочь.
Мальчик растерянно огляделся.
– Сэмюэл! – громко позвал он, но противный Сэмюэл не спешил возвращаться. Робу пришлось оторвать от игры Вильяма и Анну Марию.
– Пригляди за малышами, Виль, – велел он, вышел из дому и припустил бегом по улице.
Люди, достойные доверия, утверждали, что в лето от Рождества Христова 1021 е – тот самый год, когда Агнесса Коль зачала в восьмой раз, – козни сатаны были особенно сильны. В тот год на многих людей обрушились несчастья, а в природе творились вещи удивительные и вселяющие страх. Прошлой осенью весь урожай на полях погубили жестокие морозы, даже реки покрылись льдом. Потом пошли дожди, каких еще не видали, а с оттепелью, наставшей как то сразу, вверх по Темзе хлынула приливная волна, смывая и мосты, и дома. Ветреные зимние ночи озарялись огоньками падающих звезд, даже комету видели на небе. В феврале сама земля заметно содрогнулась. Молния отбила голову у распятия, и люди шептались, что Христос и все его святые уснули. Ходили слухи, что из одного источника целых три дня лилась кровь, а те, кто приходил издалека, рассказывали, что в дремучих лесах и иных потаенных местах появлялся сам дьявол.
Агнесса велела своему старшему сыну не больно прислушиваться к тому, что болтают люди. А потом с беспокойством добавила: ежели он увидит или услышит что нибудь необычное, пусть обязательно осенит себя крестным знамением.
В том году люди возроптали на Бога, ибо гибель прошлогоднего урожая принесла им тяжкие лишения. Натанаэль вот уж больше четырех месяцев не приносил в дом ни гроша и жил только тем, что зарабатывала своим умением жена, искусная вышивальщица.
Давно, когда они только поженились, Агнесса и Натанаэль души друг в друге не чаяли, а в счастливом грядущем не сомневались: муж рассчитывал разбогатеть на строительных подрядах. Но цех плотников не спешил посвящать работников в мастера. Старейшины, от которых это зависело, так придирчиво изучали каждый предложенный их вниманию соискателем набросок нового дома, как будто вся эта работа предназначалась для самого короля, не иначе. Шесть лет проходил Натанаэль в учениках плотника, вдвое дольше в подмастерьях. Вот теперь уже мог бы претендовать и на звание мастера плотника, которое давало право брать подряды на строительные работы. Но для того, чтобы стать мастером, нужны немалые усилия и хороший заработок в добрые времена, а сейчас Натанаэль даже на попытку не отваживался.
Их жизнь по прежнему вращалась в пределах цеха, но теперь и сама гильдия плотников города Лондона отвернулась от них – каждое утро Натанаэль являлся к цеховому старосте и слышал одно и то же: работы нет. Вместе с другими бедолагами он искал спасения в напитке, который между собой они звали пойлом: кто нибудь из плотников приносил меду, другой – щепотку пряностей, а уж кувшин вина в цехе всегда можно было найти.
Жены других плотников рассказывали Агнессе, что частенько кто нибудь из бражников приводил с улицы женщину и безработные мужья в пьяном угаре ложились с ней по очереди.
Несмотря на все неудачи, Агнесса не могла оттолкнуть Натанаэля: слишком она любила плотские утехи. Благодаря мужу она всегда ходила с животом, ибо не успевала родить одного ребенка, как муж тут же старательно наполнял ее утробу другим, а когда ей подходило время разрешиться от бремени, старался не показываться дома. Жизнь семьи протекала в точности так, как сурово предсказывал отец Агнессы, когда она, уже зачав Роба, вышла замуж за молодого плотника – тот некоторое время назад пришел в Уотфорд строить вместе со своими товарищами новый амбар соседу Агнессы. Отец порицал грамоту, которой обучилась Агнесса, – книги, говорил он, увлекают женщину ко греху любострастия.
У отца ее был небольшой надел земли, полученный от Этельреда Уэссекского в благодарность за военную службу. Первым из семейства Кемпов он стал йоменом . Уолтер Кемп отправил дочь учиться грамоте в надежде выдать ее замуж за богатого землевладельца: хозяева больших поместий предпочитали иметь под рукой надежного человека, который умел читать и считать, отчего же не быть таким человеком хозяйской жене? То, что дочь выбрала человека низкого происхождения, да еще и распутничала с ним, огорчило и рассердило Уолтера. И ведь он, бедняга, даже не смог лишить ее наследства: после его смерти маленькое хозяйство забрали за недоимки в казну короля.
Честолюбивые мечты отца, однако, наложили отпечаток на всю жизнь Агнессы. Самой счастливой порой в ее памяти так и остались те пять детских лет, которые она провела в женском монастыре, обучаясь грамоте. Монахини носили алые башмаки, бело фиолетовые рясы и невесомые, словно облако, покрывала. Они научили девочку читать и писать, понимать те немногие латинские слова, которые встречаются в катехизисе, кроить материю и шить так, чтобы швы оставались совершенно незаметными, а еще – изготавливать богато расшитые золотом украшения для риз. Последнее было таким тонким делом, что его ценили даже во Франции, где так и называли: «английская работа».
И та «дурость», которой научили Агнессу монахини, теперь давала пищу ее семье.
Сегодня утром она долго думала, идти ли относить заказчику шитье для риз. Она уже была на сносях, чувствовала, как ее разнесло, как трудно дается каждый шаг. Но кладовые в доме почти опустели, надо бы сходить на рынок Биллингсгейт, купить муки белой и серой, а для этого ей необходимы деньги, которые обещал уплатить за вышивку купец, возивший товар во Францию. Жил он в Саутуорке, на другом берегу реки. И Агнесса, неся в руке узелок с работой, медленно побрела по улице Темзы в направлении Лондонского моста.
Улица Темзы, как всегда, была запружена вьючными животными и грузчиками, которые сновали с тюками между похожими на пещеры складами и лесом мачт у причалов. Она жадно впитывала шум города, как впитывает струи дождя иссохшая земля. Хотя им и жилось нелегко, Агнесса все же была признательна Натанаэлю за то, что он увез ее из сельского домика в Уотфорде.
Она так любила этот большой город, Лондон!
– Ах, сукин ты сын! А ну ка возвращайся и верни мне деньги! Деньги мне назад неси! – вопила разъяренная женщина кому то, кого Агнесса не видела.
А вокруг клубки смеха обвивались лентами слов на языках заморских земель. Проклятия звучали так, будто горячие благословения.
Она прошла мимо одетых в отрепья рабов, втаскивавших железные чушки на борт готовившихся отплывать кораблей. Собаки злобно лаяли на этих несчастных, изнывавших под непосильной ношей; на бритых головах рабов сверкали бисеринки пота. Агнесса ощутила чесночный дух от их немытых тел, вонь металла, а затем – куда более приятные ароматы, шедшие от тележки продавца пирогов с мясом. У Агнессы потекли слюнки, но в кармане у нее оставалась одна единственная, последняя монетка, а дома ждали голодные ребятишки.
– Пирожки сладкие, как грех! – выкрикивал торговец. – С пылу, с жару!
От причалов шел крепкий дух разогревшейся на солнце сосновой смолы и просмоленных корабельных канатов. На ходу Агнесса почувствовала, как шевелится ребенок, плавающий в заключенном между ее бедер океане, и прижала руку к животу. На углу столпились матросы в украшенных цветами шапках – они залихватски пели, а трое музыкантов наигрывали мотив на дудке, барабане и арфе. Проходя мимо них, Агнесса обратила внимание на мужчину, облокотившегося на странного вида повозку, расписанную знаками зодиака. На вид ему можно было дать лет сорок. Волосы и борода были темно русыми, но понемногу он начинал лысеть. Черты лица приятные – не будь он таким толстым, смотрелся бы краше Натанаэля. Лицо у него было багровое, а чрево далеко выдавалось вперед, не уступая животу беременной Агнессы. И все же его тучность не отталкивала, а напротив, обезоруживала и привлекала. Она как бы говорила всем, кто его видел: вот человек общительный и миролюбивый, любящий жизнь со всеми ее радостями. Голубые глаза его искрились в лад с улыбкой на устах.
– Красивая дама. Хочешь быть моей, куколка? – проговорил он. Агнесса, невольно вздрогнув, оглянулась в поисках той, к кому он обращался, но поблизости никого не оказалось.
– Ха! – Вообще то Агнесса могла одним взглядом заморозить наглеца и довести его до дрожи, но она не лишена была чувства юмора и ценила его в других, а у этого мужчины юмор явно бил через край.
– Мы рождены друг для друга. Я готов умереть за тебя, благородная госпожа, – с жаром закричал он ей вслед.
– Нет нужды. Христос уже это сделал, сэр, – отвечала Агнесса.
Она вскинула голову, развернула плечи и удалилась, соблазнительно покачивая бедрами, неся впереди невероятно огромный живот, заключавший младенца, и расхохоталась вместе с незнакомцем.
Уже давным давно никто не делал комплиментов ее женственности, даже в шутку, и этот нелепый обмен любезностями привел ее в хорошее расположение духа, пока она шла и шла по улице Темзы. Все еще улыбаясь, она подходила к пристани Пуддл Док, когда ощутила начало схваток.
– Богородице, помилуй, – прошептала Агнесса.
Боль резанула ее снова. Начинаясь в животе, боль овладевала всем ее телом и разумом, даже ноги не держали. Не успела она опуститься на мостовую посреди улицы, как стали обильно отходить воды.
– На помощь! – закричала Агнесса. – Помогите, кто нибудь!
Тут же собралась падкая до любых зрелищ толпа лондонцев, Агнессу тесно обступили их ноги. Затуманенными от боли глазами она увидела кружок глазевших на нее сверху лиц.
Агнесса громко застонала.
– Эй вы, негодяи, расступитесь, – прорычал какой то ломовой извозчик. – Ей же дышать из за вас нечем! И не мешайте людям честно зарабатывать свой кусок хлеба, унесите ее с улицы, чтобы телегам было где проезжать.
Ее внесли в темноту и прохладу, сильно пахнувшую навозом. Пока переносили, кто то умыкнул ее узелок с готовым шитьем. В темной глубине помещения двигались и колебались чьи то огромные фигуры. Громко стукнуло о доску копыто, послышалось заливистое ржание.
– Ну, что это? Послушайте, нельзя же нести ее сюда, – раздался чей то ворчливый голос. То был суетливый коротышка, пузатый, со щербатым ртом. Увидев его сапоги и шапку, какие обыкновенно носят конюхи, Агнесса узнала в нем Джеффа Эгльстана и поняла, что находится в одной из принадлежащих ему конюшен. Больше года назад Натанаэль подновлял здесь некоторые стойла, и Агнесса ухватилась за это воспоминание.
– Мастер Эгльстан, – слабым голосом проговорила она, – я Агнесса Коль, жена хорошо известного вам плотника.
По лицу она догадалась, что он узнал ее, пусть и без всякой охоты, и с сожалением понял, что Агнессу отсюда выставить нельзя.
За спиной хозяина конюшен уже столпились люди, в глазах которых светилось любопытство.
– Прошу вас, – ловя ртом воздух, проговорила Агнесса, – не будет ли кто нибудь так любезен позвать сюда моего мужа?
– Я не могу оставить конюшни без присмотра, – пробормотал Эгльстан. – Пусть кто нибудь другой идет.
Все стояли и молчали.
Агнесса полезла в карман и вытащила монетку.
– Прошу вас, – повторила она и подняла монетку повыше.
– Я исполню свой долг христианки, – сразу же отозвалась женщина, по виду явно из гулящих. Пальцами, как когтями, она вцепилась в монетку.
Боль стала невыносимой, и это была еще не известная ей боль, не такая, как обычно. Она привыкла к резким сокращениям. После первых двух родов последующие у нее протекали тяжелее, но терпимо, и родовые пути стали свободнее. Перед рождением Анны Марии и сразу после у нее случились выкидыши, однако и Джонатан, и следующий мальчик покинули ее тело легко после отхода вод, как выскальзывают из пальцев гладкие зернышки. За все пять родов она не испытывала ничего похожего на то, что происходило сейчас.
«Святая Агнесса, – безмолвно воззвала она. – Святая Агнесса, помогающая овечкам, помоги мне!»
Во время родов она неизменно молилась святой, в честь которой была наречена, и святая Агнесса ей помогала, но на этот раз ее окружила сплошная невыносимая боль, а младенец в утробе казался огромной пробкой.
Наконец ее громкие вопли привлекли внимание проходившей мимо повитухи, старой карги, к тому же изрядно выпившей, и та с проклятьями выдворила из конюшни ротозеев. Вернувшись, она с отвращением осмотрела Агнессу.
– Чертовы мужики положили тебя прямо в дерьмо, – пробормотала она. Но передвинуть роженицу было просто некуда. Старуха задрала Агнессе юбки выше пояса и разрезала исподнее, потом руками разгребла навоз на полу, освобождая место для младенца, рвущегося на свет, и вытерла руки о грязный передник.
Из кармана она вынула пузырек со свиным жиром, потемневшим от крови других рожениц. Выцарапав немного тошнотворного жира, смазала себе руки такими движениями, словно мыла их, потом запустила два пальца, три, наконец и всю руку в расширившееся отверстие женщины, которая теперь уже выла, как животное.
– Тебе придется вдвое больнее, мистрис , – сделала вывод повитуха через пару минут, смазывая руки уже по самые локти. – Этот негодник мог бы укусить себя за пятки, если б ему вздумалось. Он выходит попой вперед.
2. Семья и цех
Итак, Роб пустился бегом в направлении пристани Пуддл Док. На бегу до него дошло, что надо отыскать отца, и он повернул в сторону дома, где заседали старейшины цеха плотников, – всякий ребенок из принадлежащей к цеху семьи так и поступал, если требовалась помощь.
Лондонская гильдия плотников помещалась в конце улицы Плотников, в старой мазанке – строении из столбов, перевязанных ветками и ивовыми прутьями, покрытом известью; каждые три четыре года непрочный домик приходилось основательно подновлять. В просторном помещении цехового совета, за изготовленными самими старейшинами грубыми столами сидели на таких же грубых стульях человек десять двенадцать в кожаных дублетах, с поясами для свойственных профессии инструментов. Мальчик узнал кое кого из соседей, а также членов десятка, в который входил отец, но самого Натанаэля не обнаружил.
Для лондонских столяров и плотников цех был всем сразу: он давал работу, оказывал помощь больным и инвалидам, хоронил умерших, заботился о стариках, поддерживал тех, кто временно не имел работы; цех разрешал споры, пристраивал сирот в семьи, помогал найти заказы; он имел и немалый моральный авторитет, и политический вес. Это было четко организованное общество, состоявшее из четырех частей – сотен. В каждой сотне насчитывалось десять десятков, и в каждом десятке люди были тесно спаяны между собой. И лишь если человек выбывал из десятка: умирал, тяжело и надолго заболевал, уезжал в другие края, – лишь тогда на его место принимали в цех нового ученика, обычно из числа ожидающих своей очереди сыновей других членов цеха. Слово старосты цеха было столь же непререкаемым, как и королевский указ, и именно к этому человеку, Ричарду Бьюкерелу, примчался теперь Роб.
Бьюкерел всегда сутулился, словно груз ответственности неотступно давил на его плечи. Все у него было каким то темным: волосы черные, глаза цвета старой дубовой коры; узкие штаны, рубаха и дублет из грубой шерсти, окрашенной в кипятке с ореховой скорлупой, а кожа, загоревшая под солнцем на строительстве доброй тысячи домов, казалась дубленой. И ходил, и думал, и говорил он неторопливо. Роба выслушал очень внимательно.
– Натанаэля здесь нет, сынок.
– А не знаете ли, где его можно отыскать, мастер Бьюкерел?
Тот помолчал в нерешительности.
– Извини ка меня, будь любезен, – сказал он по размышлении и пошел к группе тесно сидевших мужчин.
До ушей Роба долетали только отдельные слова и шепот, которым произносились фразы.
– Неужто он с той самой шлюхой? – пробормотал Бьюкерел.
– Мы знаем, где можно найти твоего отца, – сказал староста цеха, вернувшись к Робу через минуту. – Ты поспеши к своей матушке, сынок. А мы тебя скоро догоним и приведем с собой Натанаэля.
Роб скороговоркой поблагодарил его и помчался дальше.
Он не останавливался передохнуть ни на минуту. Уворачиваясь от тяжело груженных повозок, обегая стороной пьяниц, проскальзывая сквозь толпы лондонцев, он мчался к Пуддл Доку. На полдороги он увидал своего врага, Энтони Тайта, с которым за последний год трижды жестоко дрался. Энтони вместе с парочкой приятелей, вечно околачивающихся на пристани, изводил насмешками рабов, занятых на погрузке кораблей.
«Времени у меня сейчас на тебя нет, треска сушеная, – подумал Роб. – Только попробуй тронуть меня, гад ползучий, – и я тебя вздую как следует».
Так, как собирался в один прекрасный день вздуть своего чертова папашу.
Увидел, как один из прихлебателей показывает Энтони на него пальцем, но пробежал мимо и понесся дальше.
Совершенно задыхаясь, с колотьем в боку, он добежал до конюшен Эгльстана как раз в ту минуту, когда незнакомая старуха пеленала новорожденного младенца.
Конюшню наполняли тяжелые запахи конского навоза и крови его матери. Мама лежала на полу. Глаза закрыты, в лице ни кровинки. Роба удивило, какая она маленькая.
– Мама!
– Ты сын?
Он кивнул, не в силах говорить, только тощая грудь тяжело вздымалась.
– Не мешай ей отдыхать, – сказала ему старуха, отхаркавшись и сплюнув на пол.
Когда появился отец, на Роба он и не взглянул. В телеге, выстланной сеном (Бьюкерел взял ее у одного работника), они отвезли домой маму вместе с новорожденным – мальчиком, которому предстояло получить имя Роджер Кемп Коль.
Всякий раз, родив очередного ребенка, мама весело и гордо показывала новорожденного остальным своим детям, но сейчас она молча лежала, глядя в потолок.
В конце концов Натанаэль позвал соседку, вдову Харгривс.
– Она даже грудь малышу дать не может, – пожаловался он.
– Может, это и пройдет, – успокоила его Делла Харгривс. Она знала одну кормилицу и унесла малыша, к великому облегчению Роба. Он всеми силами, как умел, заботился об остальных четверых. Джонатана Картера уже успели приучить к горшку, но, оказавшись без материнского глазу, он, кажется, начисто об этом позабыл.
Отец не отлучался из дому. Роб мало с ним говорил и старался не попадаться ему под руку.
Он скучал по урокам, которые проходили каждое утро: мама умела превратить их в увлекательную игру. Роб не знал ни единой живой души, у которой было бы столько внутреннего тепла, столько любви и задора, столько терпения, если он не сразу запоминал урок.
Сэмюэлу Роб поручил гулять с Вилем и Анной Марией, не допуская их без надобности в дом. В тот вечер Анна Мария горько плакала – она хотела услышать колыбельную. Роб обнял ее, назвал милой барышней Анной Марией – девочка больше всего любила, когда ее так называли. Наконец, он спел сестренке песенку о миленьких кроликах и пушистых птенчиках, которые спят в гнездышке (радуясь при этом, что его не слышит Энтони Тайт). У сестры щечки были круглее, а кожа более нежная, чем у матери, хотя мама всегда говорила, что Анна Мария пошла вся в Кемпов, даже ротик во сне открывает так же.
На следующий день мама выглядела получше, но отец сказал, что щеки у нее порозовели от жара. Маму била дрожь, и они укрыли ее одеялами.
На третье утро, когда Роб поил маму водой, его поразило, каким жаром пышет ее лицо.
– Мой Роб, – прошептала она и погладила руку сына. – Ты стал настоящим мужчиной. – Она тяжело дышала, изо рта шел неприятный запах.
Когда он взял мать за руку, что то перешло из ее тела в его разум. То было знание: мальчик абсолютно ясно понял, что должно с нею произойти. Он не мог заплакать. И закричать тоже не мог. Волосы зашевелились у него на затылке. Роб ощутил ужас и больше ничего. Он не в силах ничем ей помочь, если б даже был взрослым.
Пораженный ужасом, он слишком крепко сжал мамину руку, ей стало больно. Отец заметил и наградил его подзатыльником.
На следующее утро, когда Роб проснулся, его мать уже умерла.
Натанаэль Коль сидел и рыдал, и это очень напугало его детей. Они еще не умели понять, что их мама ушла в лучший мир, но никогда раньше не видели, чтобы отец плакал. Побледневшие, настороженные, дети сбились в кучку.
Обо всем позаботился цех.
Пришли жены плотников. Никто из них не дружил с Агнессой, ибо ее ученость вызывала подозрения. Но теперь женщины простили ей былой грех и подготовили в последний путь. С тех пор Роб на всю жизнь возненавидел запах розмарина. Случись это в добрые времена, мужчины пришли бы вечером, после работы, но теперь работы у многих не было, так что люди стали собираться рано. Пришел Хью Тайт, отец Энтони, очень на него похожий, – он представлял гробовщиков, постоянное сообщество, изготовлявшее гробы для похорон членов гильдии. Похлопал Натанаэля по плечу:
– У меня запасено вдоволь прочных сосновых досок. Остались с прошлого года, когда мы строили таверну Бардуэлла, помнишь, какое было отличное дерево? Твоя Агнесса заслужила такое.
Хью не отличался большим умением, работал на стройках подальше от Лондона, и Роб слыхал, как отец с упреком говорил, что Хью и за инструментом не может смотреть, как положено. Сейчас, однако, Натанаэль лишь тупо кивнул и вернулся к выпивке.
На это цех не поскупился, ибо только на похоронах и дозволялись пьянство и обжорство. Помимо яблочного сидра и ячменного эля выставили еще и сладкое пиво, и хмельные меды: мед разбавляли водой и давали настояться шесть недель, чтобы смесь перебродила. Было на столе и «пойло» – неизменный друг плотников, утешавший их в беде. Было вино морат, настоянное на меду и тутовых ягодах, и метеглин – пряная медовуха на целебных травах. Принесли целые связки жареных перепелов и куропаток, множество блюд из печеной и жареной зайчатины и оленины, копченую сельдь, свежую форель и камбалу, большие ячменные лепешки.
Цех собрал со всех своих членов по два пенса для раздачи милостыни во имя блаженной памяти Агнессы Коль. Цех выделил хоругвеносцев, которые возглавили процессию, направившуюся в церковь, и гробокопателей, которые вырыли могилу. В церкви Святого Ботульфа священник Кемптон рассеянно отслужил мессу и препоручил маму заботам Иисуса, а члены цеха пропели два псалма за упокой ее души. Упокоилась она на кладбище при церкви, под молодым тисовым деревом.
Когда возвратились в дом на поминки, женщины уже разогрели и поставили на стол все блюда; не час и не два собравшиеся ели и пили – смерть соседки избавила их на время от забот, сопряженных с нищетой. Вдова Харгривс сидела рядом с детьми и, суетясь, подкладывала им самые лакомые кусочки. Она то и дело прижимала ребятишек к своей полной груди, а они отворачивались и страдали. Но когда Вильяму стало худо, именно Роб отвел его за дом и держал ему голову, пока Виля тошнило. Делла Харгривс после гладила Вильяма по голове и говорила, что это у него от горя. Но Роб то знал, что она щедро потчевала мальчика своей собственной стряпней, и весь остаток поминок удерживал братьев и сестру от ее тушеного угря.
Роб уже понимал, что такое смерть, и все же ожидал, что мама вот вот вернется домой. В самой глубине души он не очень то удивился бы, если бы она открыла дверь и вошла в дом, неся с собой купленную на рынке провизию или деньги, полученные от купца из Саутуорка за свое шитье.
– Начнем урок истории, Роб.
Какие три племени германцев вторглись в Британию в пятом и шестом веках от Рождества Христова?
– Англы, юты и саксы, мама.
– А откуда они пришли, миленький мой?
– Из Германии и Дании. Они покорили британцев, которые жили на восточном побережье, и основали королевства Нортумбрию, Мерсию и Восточную Англию.
– А отчего у меня такой умный сынок?
– Умный, мама?
– Ах! Вот тебе поцелуй от твоей умной мамы. И еще поцелуй – за то, что у тебя умный отец. Никогда не забывай своего отца, он умница…
К огромному удивлению Роба, отец остался дома. Казалось, Натанаэлю очень хочется поговорить с детьми, но у него ничего не получалось. Почти все время он чинил соломенную крышу. Минуло несколько недель после похорон, оцепенение начало понемногу проходить, Роб только стал понимать по настоящему, насколько теперь изменится его жизнь, как тут отец получил наконец работу.
Берега Темзы в районе Лондона покрыты толстым слоем коричневой глины – вязкого месива, где в изобилии прижились корабельные черви, именуемые древоточцами. Эти черви причиняли большой вред деревянным сооружениям: столетиями они буравили и точили причалы, так что пришлось чинить многие пристани. Работа была тяжелая и грубая, ничуть не похожая на строительство красивых домов, но Натанаэль, задавленный нуждой, и такой был рад.
А на Роба Джея свалились все заботы о доме, хотя готовил он неважно. Частенько Делла Харгривс приносила приготовленные ею блюда или стряпала обед у них в кухне – обычно тогда, когда Натанаэль был дома. Она очень старалась, чтобы от нее хорошо пахло, старалась показать свой добрый нрав и заботу о детях. Эту дородную женщину нельзя было назвать непривлекательной: румяные щеки, высокие скулы, острый подбородок, маленькие пухлые руки, которые она старалась не слишком натрудить. Роб всегда заботился о своих братьях и сестре, но теперь он стал для них единственным источником ласки и заботы, и это ни ему, ни им не очень то нравилось. Джонатан Картер и Анна Мария то и дело ревели. Вильям Стюарт растерял весь аппетит, черты лица у него заострились, глаза стали огромными, а Сэмюэл Эдвард потерял всякий стыд: он приносил с улицы разные ругательства, обзывал ими Роба – с таким ликованием, что старший брат ничего иного не мог поделать, кроме как надавать ему затрещин.
Роб пытался поступать так, как – по его представлениям – поступила бы она в тех или иных обстоятельствах.
По утрам, когда малыш получал протертую кашку, а остальные запивали чем нибудь ячменные лепешки, Роб чистил очаг, помещенный под круглым отверстием в крыше (туда выходил дым, а когда шел дождь, оттуда падали на огонь и шипели капли). Золу он выбрасывал за домом, а потом мыл полы, стирал пыль с небогатой мебели во всех трех комнатках. Три раза в неделю он ходил за продуктами на рынок Биллингсгейт и покупал то, что мама приносила домой за один поход раз в неделю. Многие торговцы знали его. Когда он пришел впервые, они выражали свои соболезнования и делали небольшие подарки семье Колей – несколько яблок, кусочек сыра, половинку соленой трески. Но за несколько дней Роб и торговцы привыкли друг к другу, и он торговался с ними горячее, чем мама: пусть не думают, что могут надуть мальчишку. Обратно с рынка он еле тащился, так не хотелось ему принимать от Виля бремя забот о малышах.
Мама хотела, чтобы в этом году Сэмюэл начал школьное ученье. В свое время она спорила с мужем и убедила его, что Робу надо учиться у монахов при церкви Святого Ботульфа, и мальчик каждый день ходил в церковь на протяжении двух лет, пока не пришлось остаться дома, чтобы разгрузить маму, которая должна была много шить. Теперь никто из них не пойдет учиться, ведь отец не умеет ни читать, ни писать, а обучение грамоте считает пустой тратой времени. Роб скучал по ученью. Проходя по шумным кварталам, где тесно жались друг к другу жалкие лачуги, он почти и не вспоминал, что совсем недавно его больше всего заботили глупые ребяческие игры да призрак Тони Тайта, гада ползучего. Энтони со своими прихлебателями видел, как Роб проходит мимо, но не делал попыток погнаться за ним, как будто смерть матери делала его неприкосновенным.
Однажды вечером отец похвалил Роба за его труды.
– Ты всегда был старше, чем тебе по годам положено, – сказал Натанаэль сыну едва ли не с осуждением. Они беспокойно поглядели друг на друга. Говорить больше было не о чем. Если отец и проводил свободное время с продажными женщинами, то Робу ничего об этом не было известно. Он по прежнему злился на отца, едва вспоминал, как тяжко приходилось трудиться маме, но понимал и другое: Натанаэль сейчас работал изо всех сил, и мама восхищалась бы им.
Роб охотно переложил бы заботы о братьях и сестре на вдову и всякий раз с надеждой смотрел на Деллу Харгривс, когда та приходила к ним, потому что из шуток и перешептываний соседей узнал: она не прочь стать их мачехой. Своих детей у нее не было. Ее мужа, плотника Ланнинга Харгривса, год и три месяца тому назад задавило бревном. Считалось вполне обычным, если в случае смерти женщины, у которой остались малые дети, вдова быстро выходила замуж за вдовца, а потому никого и не удивило, что Натанаэль стал оставаться наедине с Деллой в ее домике. Случалось это, однако, нечасто, потому что он много работал и сильно уставал. Чтобы построить причалы, надо было вытесать из мореного дуба опоры – огромные столбы квадратного сечения, а затем, во время отлива, забить их глубоко в дно реки. Натанаэлю приходилось работать в сырости и холоде. У него, как и у его товарищей по работе, появился постоянный лающий кашель, и он еле добирался до дому. В глубинах вязкого ила на дне Темзы им попадались весточки из прошлого: кожаная римская сандалия с длинными ремешками, которые обвязывали вокруг лодыжки, обломок копья, глиняные черепки. Натанаэль принес домой Робу обработанный кусочек кремня. Этот наконечник стрелы, острый как бритва, нашли на глубине двадцати футов.
– Он римский? – спросил, загоревшись, Роб.
– Может, и саксонский, – пожал плечами отец.
Но несколько дней спустя нашли монету, в происхождении которой сомневаться уже не приходилось. Когда Роб смыл с нее окаменевший пепел, а потом долго долго тер, на одной стороне почерневшего маленького диска стали видны слова: Prima Cohors Britanniae Londonii . Той латыни, которой Роб научился в церкви, тут уж не хватало.
– Быть может, это значит, что первая когорта должна находиться в Лондоне, – размышлял вслух Роб.
На другой стороне был изображен конный римлянин и три буквы: IOX.
– А что значат эти буквы? – спросил отец.
Этого Роб не знал. Мама, наверное, знала, но теперь ему не у кого было спросить, и он отложил монету подальше.
Все в доме уже так привыкли к кашлю отца, что перестали обращать на него внимание. Но вот однажды утром, когда Роб чистил очаг, ему послышался какой то шум за дверью. Он открыл ее и увидел Хармона Уайтлока, плотника из отцовской ватаги, и с ним двух рабов – Хармон позаимствовал их у грузчиков, чтобы отнести домой Натанаэля.
Рабы ужаснули Роба. В рабство люди попадают по разным причинам. Военнопленный становится servi воина, который мог отобрать у него жизнь, однако же пощадил ее. Свободного человека могут продать в рабство за тяжкие преступления, а равно за долги или за неуплату особенно высокого штрафа или виры . Вместе с мужчиной рабами становились его жена, дети и все последующие поколения.
Эти рабы были очень рослыми, мускулистыми мужчинами; головы обриты, что указывало на их рабское состояние; одеты в лохмотья, источающие невыносимый смрад. Роб не мог понять: то ли это иноземцы, взятые в плен, то ли англичане. Они ничего не говорили, только равнодушно смотрели на него. Натанаэль не был ни худым, ни низкорослым, однако эти двое несли его, как пушинку. Вид рабов напугал Роба даже сильнее, чем землистое, без кровинки, лицо отца и то, как бессильно запрокинул он голову, когда его опустили на постель.
– Что случилось?
– Да все эта злосчастная работа. У нас уже половина людей хворает, кашляют да сплевывают поминутно. А он сегодня так ослабел, что свалился сразу, чуть лишь нам пришлось поднапрячься. Ну, думаю, он денек другой отлежится, а там вернется обратно на пристань.
Назавтра Натанаэль не смог подняться на ноги. И говорить толком не мог, только сипел и кашлял. Мистрис Харгривс принесла горячий отвар, заправленный медом, и не спешила уходить. Они с Натанаэлем тихонько, доверительно о чем то разговаривали, раз другой женщина чему то смеялась. На следующее утро, однако, у Натанаэля начался сильный жар, он не был расположен шутить и любезничать, и Делла надолго не задержалась.
Язык и горло у отца сделались ярко красными, он то и дело просил воды.
Ночью ему снились кошмары. Один раз он кричал, что по Темзе поднимаются вонючие датчане на своих кораблях с высоко задранными носами . В груди клокотала густая мокрота, а откашляться ему никак не удавалось; дышать становилось все труднее. На рассвете Роб поспешил в соседний дом, за вдовой, но Делла Харгривс не пожелала идти.
– Мне так кажется, у него гнилостная болезнь, а она легко передается, – сказала Делла и захлопнула дверь.
И Роб снова пошел к старейшинам цеха, больше идти все равно было некуда. Ричард Бьюкерел хмуро выслушал его, пошел к ним в дом и долго сидел в ногах у Натанаэля, присматриваясь к его пылающему лицу и прислушиваясь к тому, как клокочет у того в груди при каждом вздохе.
Самым легким выходом было бы позвать священника; поп не много сделал бы: зажег бы свечи, прочитал молитву, – но после этого Бьюкерел мог уйти с чистой совестью и никто его ни в чем не упрекнул бы. Несколько лет он был хорошим, преуспевающим строителем, но в должности главы лондонской гильдии плотников ему приходилось слишком трудно, потому что в его распоряжении была скудная казна, а он пытался с ее помощью сделать куда больше, чем она позволяла.
Но Бьюкерел отлично понимал, что станется с этой семьей, если не будет хотя бы одного кормильца, и он поспешил к себе, взял деньги из казны гильдии и нанял Томаса Ферратона, лекаря.
В тот вечер жена Бьюкерела пилила его немилосердно:
– Лекаря? Что же это, Натанаэль Коль вдруг сделался человеком знатным, благородным? Да всякому другому в Лондоне вполне хватает обычного хирурга , отчего же Натанаэлю Колю требуется лекарь, который обойдется нам недешево?
Бьюкерелу оставалось лишь пробормотать какие то оправдания, потому что жена была права. Оплачивать услуги лекаря могли позволить себе только знать да богатые купцы. А простой работник мог потратить полпенни на хирурга цирюльника – тот пускал кровь или назначал сомнительное лечение. По мнению самого Бьюкерела, все целители были вымогателями чертовыми и вреда от них было больше, чем пользы. Но ему так хотелось сделать для Коля все возможное, что в минуту слабости душевной он нанял лекаря, потратив на это взносы, заработанные тяжким трудом других плотников.
Когда Ферратон появился в доме Коля, он выглядел жизнерадостным и уверенным, являя собой живой пример процветающего человека. Узкие штаны были сшиты по последней моде, а манжеты рубашки украшены такой вышивкой, что у Роба сжалось сердце: он тут же вспомнил маму. Стеганую куртку Ферратона, изготовленную из самой тонкой шерсти, какая только существовала, покрывала корка засохшей крови и рвоты, что он гордо считал рекламой своей профессии.
Рожденный для богатства (его отец, Джон Ферратон, был купцом, с выгодой торговал шерстью), Ферратон в свое время был отдан в ученье к лекарю Полу Виллибальду. Тот происходил из богатой семьи, которая изготавливала и продавала лучшие клинки. Виллибальд лечил только состоятельных людей, и Ферратон, когда окончился срок его ученичества, сам занялся практикой такого же рода. Знатные пациенты не станут приглашать купеческого сына, зато у зажиточных он чувствовал себя как дома: и интересы, и взгляды у них были одни и те же. По доброй воле Ферратон никогда не стал бы лечить человека из рабочего сословия, однако он предположил, что Бьюкерел послан кем то, занимающим куда более высокое положение. В Натанаэле Коле он мигом признал пациента, недостойного его внимания, однако не затевать же скандал! И лекарь решил покончить с неприятной задачей как можно быстрее.
Он осторожно коснулся пальцами лба Натанаэля, заглянул ему в глаза, понюхал дыхание.
– Ну что же, – промолвил лекарь. – Это пройдет.
– Что с ним? – спросил Бьюкерел, но Ферратон не спешил отвечать.
Роб почувствовал, что доктор просто этого не знает.
– Это гнойное воспаление горла, – изрек наконец Ферратон, показывая на белые язвочки, испещрявшие ярко красное горло пациента. – Суппуративное воспаление временного характера. И ничего больше. – Он наложил Натанаэлю на руку жгут, молча вскрыл вену и обильно пустил кровь.
– А если он не поправится? – спросил Бьюкерел.
Лекарь нахмурился. В дом этого простолюдина он больше не придет.
– Я уж для надежности пущу ему кровь снова, – сказал он и проделал ту же операцию на другой руке. Уходя, оставил маленький пузырек жидкой каломели , смешанной с пережженным камышом, и велел Бьюкерелу заплатить отдельно за визит, за два кровопускания и за лекарство.
– Пиявка, присосавшаяся к людям! Коновал зазнавшийся, еще благородного из себя строит! – ворчал под нос Бьюкерел, глядя вслед лекарю. Робу староста цеха пообещал прислать женщину, чтобы ухаживала за отцом.
Обескровленный, побелевший, Натанаэль лежал, не в силах пошевелиться. Несколько раз он принимал старшего сына за Агнессу и пытался взять его за руку. Но Роб помнил, что из этого получилось, когда болела мама, и отошел в сторонку.
Немного позже, устыдившись, он вернулся к лежанке отца. Взял загрубевшую от труда руку Натанаэля, заметил обломанные ногти, маленькие черные волоски и въевшуюся в кожу грязь.
Случилось в точности то же самое, что и в первый раз. Роб почувствовал, как жизнь уходит из этого тела, будто гаснет мерцающая свеча. Каким то образом он ясно понял, что отец умирает и очень скоро его не станет. Мальчика сковал ужас, такой же, как и перед смертью матери.
По ту сторону лежанки были его братья и сестра. Роб был еще совсем мал, но умен, и вопрос сугубо практический, насущный, оттеснил в сторону и его печаль, и его панический страх.
– Что же теперь станет с нами? – громко спросил он и потряс руку отца. Никто ему не ответил.
3. Семья распадается
На этот раз – ведь хоронили члена гильдии, а не его жену – цех плотников оплатил на отпевании целых пятьдесят псалмов. Через два дня после похорон Делла Харгривс отправилась в Рамси , чтобы жить там в доме брата. Ричард Бьюкерел отвел Роба в сторонку, поговорить.
– Если не осталось ни одного взрослого родственника, то по закону надлежит детей и все имущество разделить, – быстро проговорил он. – Обо всем этом позаботится гильдия.
Роб оцепенел.
Вечером он попытался объяснить это братьям и сестре, но только Сэмюэл понял, о чем идет речь:
– Значит, нас должны разделить?
– Да.
– И мы все станем жить в разных семьях?
– Да.
Ночью кто то взобрался на лежанку и лег рядом с ним. Роб подумал было, что это Виль или Анна Мария, но нет – Сэмюэл обхватил его руками за шею и прижался, словно боялся свалиться на пол.
– Я хочу, чтобы они вернулись, Роб.
– Я тоже хочу. – Роб погладил худенькое плечо, по которому так часто колотил.
Они поплакали вместе.
– Так, значит, мы больше никогда никогда не увидимся?
– Ох, Сэмюэл, – ответил Роб, чувствуя, как похолодело все внутри. – Не приставай ко мне сейчас с глупостями. Конечно, мы будем жить в этом квартале и видеться постоянно. И мы навсегда останемся братьями.
Это успокоило Сэмюэла, и он уснул ненадолго, но перед рассветом обмочил постель, будто был младше Джонатана. Утром ему стало стыдно, он избегал смотреть Робу в глаза. Как оказалось, тревожился он не напрасно: его увели первым. Большинство членов отцовского десятка по прежнему были без работы. Из девятерых плотников лишь один имел возможность и желание принять в семью ребенка. К Тэрнеру Хорну, мастеру плотнику, жившему через шесть домов от Колей, вместе с Сэмюэлом отправились молотки и пилы, принадлежавшие Натанаэлю.
Через два дня явился отец Кемптон, тот самый, что отпевал и маму, и отца, а с ним пришел священник, которого звали Ранальдом Ловеллом. Отец Ловелл сказал, что его переводят в приход на севере Англии и он хочет взять с собой ребенка. Он внимательно рассмотрел их всех и остановил свой выбор на Виле. Священник был рослым, плотным, жизнерадостным человеком с пшеничными волосами и серыми глазами, в которых – как убеждал себя Роб – светилась доброта.
Братик, бледный и дрожащий, смог только кивнуть головой и пошел из дому вслед за двумя священниками.
– Ну, до свидания, Вильям, – крикнул ему Роб.
Ему отчаянно хотелось, чтобы разрешили оставить хотя бы двоих младшеньких. Но еды от поминок отца уже почти не осталось, а мальчик умел смотреть правде в глаза. Джонатан, отцовский кожаный дублет и пояс с инструментами достались подмастерью по имени Эйлвин, из той же сотни, что и Натанаэль. Когда в дом пришла мистрис Эйлвин, Роб ей объяснил, что Джонатана приучили к горшку, но если он чего нибудь пугается, то нужны салфетки. Женщина усмехнулась, кивнула, забрала малыша и истончившиеся от частой стирки тряпочки и ушла.
Кормилица оставила у себя младенца Роджера и получила мамины материалы для шитья. Об этом рассказал Робу, который так и не видел кормилицу, Ричард Бьюкерел.
Надо было вымыть голову Анне Марии. Роб сделал это старательно, как его учили, но все равно немного мыла попало ей в глаза, а пекло оно сильно. Роб насухо вытер девочке голову и, пока она плакала, прижал к себе, вдыхая запах блестящих русых волос – запах, так похожий на мамин.
На следующий день пекарь и его жена, по фамилии Хейверхилл, забрали ту мебель, которая еще на что то годилась, а Анна Мария отправилась жить с ними в комнате, помещавшейся над булочной. Крепко держа ее за руку, Роб вывел девочку к ним.
– Ну, до свидания, малышка. Я люблю тебя, милая моя барышня Анна Мария, – прошептал он, обнимая сестренку. Но она, кажется, считала, что это он виноват во всем, что случилось в последнее время, и попрощаться не захотела.
Итак, остался один Роб, а из вещей – ничего. Тем вечером к нему пришел поговорить Бьюкерел. Староста цеха крепко выпил перед этим, но голова у него была ясная.
– Для тебя найти семью будет не так то легко. Времена такие: ни у кого нет еды для большого мальчика, который ест много, а выполнять работу взрослого не может. – Он помолчал, собираясь с мыслями, потом заговорил снова: – Когда я был помоложе, все кругом только и говорили, что стоит прекратиться войнам да избавиться от короля Этельреда – худшего из королей, который разорил целое поколение, – и времена настанут хорошие. Завоеватели приходили одни за другими: саксы, датчане, множество распроклятых конунгов – пиратских королей. Теперь у нас наконец то есть сильный монарх, король Канут , он обеспечил прочный мир, зато на нас, похоже, ополчилась сама природа. Летние ливни и зимние метели оставили нас ни с чем. Урожай гибнет три года подряд. Мельникам нечего молоть, моряки не покидают портов. Никто ничего не строит, и для ремесленников нет работы. Тяжелые времена настали, сынок. Но я подыщу тебе место, даю слово.
– Спасибо вам, мастер староста.
– Я присматривался к тебе, Роберт Коль, – сказал Бьюкерел, с волнением глядя на него. – Я видел, что мальчик заботится о своей семье, как настоящий мужчина. Будь у моей жены другой нрав, я бы принял тебя в свою семью. – Он моргнул, смутился, что выпивка развязала ему язык сильнее, чем хотелось бы, и тяжело поднялся на ноги. – Доброго отдыха тебе ночью, Роб.
– И вам доброго отдыха, мастер староста.
Роб превратился в отшельника. Пещерой служили комнаты, почти голые. Соседи не в силах были совсем не замечать мальчика, но помощь оказывали скудную: утром приходила мистрис Хейверхилл, давала лепешку, оставшуюся не проданной вчера; вечером приходила мистрис Бьюкерел, приносила маленький кусочек сыра, подмечала, что у Роба глаза красны от слез, и поучала: плакать – это привилегия женщин. Воду он, как и прежде, брал из общественного колодца, потом прибирал в доме, но там не осталось никого и почти ничего, приводить комнаты в беспорядок стало некому, и Робу нечего было делать, разве только страдать и что нибудь воображать.
Иной раз он бывал римским разведчиком: лежал, притаившись, за маминой занавесью и прислушивался к тайнам враждебного мира. Он слышал, как мимо катятся повозки, как играют ребятишки, щебечут птицы.
Однажды до него донеслись голоса небольшой группы мужчин из числа гильдейских.
– Роб Коль – это наша забота. Кто нибудь обязательно должен взять его к себе, – это голос Бьюкерела.
Роб затаился, чувствуя себя виноватым и слушая чужой разговор так, будто речь идет вовсе не о нем.
– Ага, ты посмотри, какой он вымахал. А когда совсем вырастет, добрая будет из него рабочая лошадка, – завистливо произнес Хью Тайт.
А вдруг его заберет к себе Тайт? Роб растерянно обдумал возможность жить под одной крышей с Энтони Тайтом. И его отнюдь не огорчило, когда в ответ на слова Тайта Бьюкерел презрительно хмыкнул:
– Ему еще три года, не меньше, расти до плотницкого ученика, а ест он уже сейчас как большая лошадь. В Лондоне полным полно сильных рук и пустых желудков. – Голоса отдалились.
Еще через два дня, тоже утром, так же притаившись за занавесью, Роб дорого заплатил за грех подслушивания. Он услыхал, как мистрис Бьюкерел обсуждает дела своего мужа с мистрис Хейверхилл.
– Вот все говорят, это большая честь – быть старостой гильдии плотников. Но у меня от этой чести хлеба на столе не прибавилось. Совсем наоборот, эта должность приносит множество хлопот, от которых никуда не деться. Я уже устала относить свою провизию таким, как здоровый ленивый мальчишка, что живет здесь.
– А что с ним станет? – со вздохом спросила мистрис Хейверхилл.
– Я посоветовала мастеру Бьюкерелу продать его как неимущего. Даже в нынешние худые времена за молодого раба заплатят достаточно, чтобы вернуть гильдии и всем нам те деньги, что были потрачены на семью Колей.
Роб даже дышать перестал. Мистрис Бьюкерел фыркнула.
– Староста цеха и слышать об этом не желает, – проговорила она со злостью. – Ну, ничего, в конце то концов я его уломаю. Только пока он соберется, мы уже всего не вернем.
Когда женщины удалились, Роб остался лежать за занавеской, словно в горячке: его попеременно бросало то в жар, то в холод.
Он всю жизнь видел рабов, но само собой разумелось, что их положение его не касается – он то был рожден свободным англичанином!
Чтобы работать грузчиком на пристани, он был еще слишком мал. Ему, однако, было известно, что мальчишек рабов заставляют трудиться в копях, в таких узких штольнях, куда взрослому мужчине ни за что не пролезть. Знал он и то, что рабов одевают в отрепья и худо кормят, а за малейшие провинности безжалостно секут. А главное – однажды попав в рабство, они остаются чьей нибудь собственностью до конца жизни.
Роб лежал на полу и плакал. Наконец он сумел собраться с духом и сказал себе, что Дик Бьюкерел ни за что не продаст его в рабство. В то же время он побаивался, что мистрис Бьюкерел может подбить на это других, ничего не говоря мужу. На такое она вполне способна, решил мальчик. Ему стало страшно в пустом, покинутом всеми доме, он вздрагивал от каждого шороха.
Пять дней провел он в оцепенении после похорон отца, а потом в дверь постучал незнакомец.
– Это ты молодой Коль?
Роб неохотно кивнул, сердце его отчаянно забилось.
– Меня зовут Крофт. Направил меня к тебе человек по имени Ричард Бьюкерел, мы с ним вместе пили в таверне Бардуэлла.
Роб видел перед собой мужчину не молодого и не старого, рослого и тучного, с обветренным лицом, которое обрамляли длинные волосы, какие обыкновенно носят свободные люди, и коротко подстриженная курчавая борода такого же рыжеватого, имбирного цвета.
– А как звучит твое полное имя?
– Роберт Джереми Коль, сэр.
– Возраст?
– Девять лет.
– Я хирург цирюльник, ищу себе ученика. Ведомо ли тебе, юный Коль, чем занимается хирург цирюльник?
– Вы вроде лекаря?
– Ну, пока это неплохой ответ, – улыбнулся толстяк. – Бьюкерел поведал мне, в каком положении ты оказался. Нравится тебе моя профессия?
Вовсе нет, у Роба не было никакого желания стать таким же вымогателем пиявкой, как тот, кто до смерти обескровил его отца. Но еще меньше ему хотелось быть проданным в рабство, а потому он, не колеблясь, ответил толстяку утвердительно.
– Работы не боишься?
– Что вы, сэр, не боюсь!
– Вот это хорошо, потому что я тебя заставлю трудиться до седьмого пота. Бьюкерел сказал мне, что ты умеешь читать и писать и латынь даже учил, так?
– По правде говоря, латынь учил совсем немножко, – ответил Роб неуверенно.
– Я тебе дам испытательный срок, парнишка, – улыбнулся цирюльник. – Вещи у тебя есть?
Маленький узелок был у Роба давно приготовлен. «Так я спасен?» – пронеслось в голове. Выйдя из дома, они взобрались на удивительную повозку, каких Роб до сих пор и не видывал. Она была крытая, по обеим сторонам козел возвышались белые шесты, перевитые толстыми, как малиновые змеи, ремнями. Фургон был выкрашен в ярко красный цвет, а на этом фоне нарисованы желтой солнечной краской барашек, лев, весы, козел, рыбы, стрелок из лука, рак…
Серая в яблоках лошадка потянула повозку, и они покатили по улице Плотников, мимо дома, где заседали старейшины цеха. Роб застыл на козлах, пока они пробивались сквозь толчею улицы Темзы, но успевал бросать время от времени быстрые взгляды на цирюльника. Теперь он разглядел красивое, несмотря на слой жира, лицо, длинный красный нос, жировик на левом веке и сеточку тонких морщин, разбегающихся от проницательных голубых глаз.
Повозка прокатилась по короткому мосту через речушку Уолбрук, мимо конюшен Эгльстана и того места, где упала мама. Потом свернула направо и загрохотала по Лондонскому мосту – на южный берег Темзы. Рядом с мостом стоял у причала лондонский паром, а немного дальше находился рынок Саутуорк, через который попадали в Англию заморские товары. Миновали склады, разграбленные и сожженные датчанами, но недавно отстроенные. Вдоль берега рек вытянулись узкой лентой хижины мазанки, где ютились рыбаки, матросы, работники с пристаней. Были здесь и два ветхих постоялых двора для приезжающих на рынок торговцев. А подальше, по обеим сторонам широкой мощеной улицы, поднимались великолепные особняки богатых лондонских купцов, окруженные все как один прекрасными садами; некоторые дома стояли на сваях, глубоко вбитых в болотистую почву. Роб узнал дом торговца шитьем, на которого работала и мама. Дальше этого дома Роб никогда не бывал.
– Мастер Крофт!
– Нет, так не годится, – сердито нахмурился тот. – Не следует называть по фамилии, меня всегда называют Цирюльником, профессия у меня такая.
– Слушаюсь, Цирюльник, – отозвался Роб.
Не прошло минуты, как они уже оставили Саутуорк позади, и тут Роб с ужасом понял, что вступил в мир чужой и совершенно незнакомый.
– Цирюльник, куда это мы едем? – спросил он, не в силах сдержать слез.
Толстяк улыбнулся и хлестнул лошадь вожжами, она тут же перешла на резвую рысь.
– Куда глаза глядят, – ответил он мальчику.
4. Цирюльник хирург
Перед наступлением сумерек они разбили лагерь на холме у ручья. Мастер сказал, что его серого трудягу коня зовут Тат.
– Это сокращенно от Инцитата, скакуна, которого император Калигула так любил, что сделал жрецом и консулом . Наш же Инцитат – добрый и резвый конь, особенно если учесть, что бедняга кастрирован, – объяснил Цирюльник и показал Робу, как надо ухаживать за мерином, протирать его пучками мягкой сухой травы, а затем дать напиться и пустить на выпас – и только потом заботиться о самих себе. Остановились они на открытом месте, на некотором удалении от леса, но Цирюльник послал Роба насобирать хвороста для костра, и мальчику пришлось совершить не один поход, пока он собрал достаточный запас. Вскоре костер уже потрескивал, а от подвешенного над ним котелка распространился аромат, от которого у Роба так и потекли слюнки. Цирюльник, не жадничая, сначала положил в железный котелок толсто нарезанные куски копченой свинины. Затем слил вытопленный шкворчащий жир и нарезал в него большую репу и несколько луковиц, добавил горсть сушеных тутовых ягод и щепотку трав. Когда обжигающая похлебка была готова, Роб ощутил восхитительный аромат, подобного которому еще не слыхивал. Цирюльник ел не спеша, наблюдал, как Роб жадно проглотил немалую порцию, и молча подлил ему еще. Огрызками ячменных лепешек они дочиста вытерли деревянные миски. Роб, не дожидаясь приказания, взял котелок и миски, пошел к ручью и вычистил их песком.
Вернул на место посуду, отошел к ближайшему кустику и пустил струю.
– Клянусь Господом Богом и пресвятой Богородицей, вот орган, весьма примечательный видом, – сказал неожиданно оказавшийся рядом Цирюльник.
Роб быстро прервал свое занятие и спрятал член в штаны.
– Когда я был совсем маленьким, – сказал он напряженным голосом, – у меня было омертвение… там. Мне рассказывали, что хирург удалил небольшой кусочек кожи на самом кончике.
– То есть обрезал крайнюю плоть, – сделал вывод Цирюльник с нескрываемым удивлением. – Ты был обрезан, как проклятый язычник!
Мальчик, очень обеспокоенный, отошел подальше. Он насторожился и ожидал, что за этим последует. Из лесу на них пахнуло сыростью; Роб развязал свой узелок, вытащил оттуда вторую рубаху и надел поверх той, в которую уже был одет.
Цирюльник снял с повозки две меховые подстилки, бросил на землю.
– Спать будем снаружи, а то повозка до отказа забита всякой всячиной.
В развязанном узелке Роба Цирюльник углядел блеск римской монеты и вытащил ее. Он не спросил, откуда взялась монета, а Роб не стал ему рассказывать.
– На ней есть надпись, – проговорил Роб. – Мы с отцом… нам показалось, что она подтверждает прибытие в Лондон первой когорты римлян.
Цирюльник всмотрелся в монету.
– Так и есть.
Он, несомненно, много знал о римлянах и уважал их, судя по имени, которое дал своему коню. Роба охватила неприятная уверенность в том, что он оставит монету себе.
– Там еще буквы, на другой стороне, – хрипло сказал он.
Цирюльник поднес монету ближе к огню (становилось все темнее) и прочитал надпись:
– IOX. Io значит «кричу». Х – десять. Это римский обычай торжествовать победу: «Кричу десятикратно».
Роб испытал облегчение, когда монета вернулась к нему, и постелил себе возле костра. Одна подстилка была из овчины, ее он положил на землю шерстью вверх, а другая – медвежья шкура, ею Роб укрылся. Обе шкуры уже старые, с отвратительным запахом, но они его хотя бы согреют.
Цирюльник постелил себе сам, по другую сторону костра, рядом положил меч и кинжал – так, чтобы были под рукой при нападении или чтобы, со страхом подумал Роб, зарезать убегающего мальчишку. Цирюльник снял висевший на шее, на крепком ремешке, саксонский рог. Заткнув костяной пробкой нижнее отверстие, наполнил рог темной жидкостью из флакона и протянул Робу:
– Моего собственного приготовления. Пей до дна.
Пить это Робу не хотелось, но отказаться он побоялся. В семьях лондонских работников детишек не пугали букой, не таким уж опасным и злым, а вместо того рано учили, что бывают такие матросы и грузчики, которые не прочь соблазнить мальчика где нибудь за заброшенными складами. Он знал детей, которые польстились на сласти и монетки, предложенные такими людьми, знал и чем им пришлось расплачиваться. Роб также хорошо усвоил, что обычно первый шаг к этому – опьянение.
Он попытался отказаться от второй порции жидкости, но Цирюльник нахмурил брови.
– Пей! – приказал он. – Это тебя успокоит.
И лишь когда Роб сделал еще два больших глотка и зашелся кашлем, Цирюльник был удовлетворен. Он забрал рог на свою сторону костра, прикончил флакончик, а за ним и другой, испустил газы и улегся. Еще раз взглянул на Роба.
– Доброго тебе отдыха, парнишка. Выспись хорошенько. Меня бояться тебе незачем.
Роб не сомневался, что это уловка. Лежал под вонючей шкурой и ждал, крепко сжав ляжки. В правой руке была монета. В левой руке он сжимал тяжелый камень, хоть и понимал, что, даже имея оружие Цирюльника, не сумел бы справиться с толстяком, а потому находится целиком в его власти.
Вдруг появилось убедительное доказательство того, что Цирюльник уснул. Как оказалось, он жутко храпит во сне.
Во рту Роба все еще стоял лекарственный привкус выпитого зелья. Настоянный на спирту напиток разлился по телу, и Роб, выпустив из руки камень, плотнее завернулся в шкуру. Но монетку он по прежнему сжимал и представлял себе римлян, идущих ряд за рядом, выкрикивающих по десять раз славу героям, которые целому миру не позволят победить себя. Над его головой кружился небосвод с огромными белыми звездами, такими близкими, что хотелось протянуть руку и снять их оттуда, чтобы сделать ожерелье для мамы. Потом он мысленно перебрал в уме всех членов семьи, одного за другим. Из тех, кто остался в живых, он больше всего скучал по Сэмюэлу – это было странно, ведь именно Сэмюэл не признавал его старшим и обзывал бранными словами. Роба беспокоило, не замочил ли салфеток Джонатан, он молился о том, чтобы мистрис Эйлвин выказала терпение, воспитывая малыша. Мальчик надеялся, что Цирюльник скоро воротится в Лондон, потому что так хотелось снова свидеться с братишками и сестренкой.
Цирюльник хорошо понимал, что сейчас чувствует новый ученик. Ему самому было ровно столько же лет, когда он остался один одинешенек: берсерки напали на Кэктон, рыбацкую деревушку, где он родился. События того дня навсегда врезались в его память.
Во времена его детства королем был Этельред. Сколько он себя помнил, отец вечно проклинал Этельреда, говорил, что ни в одно царствование люди еще не жили в такой нищете. Этельред ввел непосильные подати, отнимая последнее, чтобы только обеспечить роскошную жизнь для Эммы, властной красавицы, которую привез из Нормандии и сделал королевой Англии. На те же подати он собрал сильное войско, да только использовал его для защиты самого себя, а вовсе не своего народа, а жестокость и кровожадность короля были таковы, что многие мужчины плевались, едва заслышав его имя.
В лето от Рождества Христова 991 е Этельред опозорил своих подданных: он решил золотом откупиться от нападений грабителей датчан. На следующую весну корабли датчан снова, как и все последние лет сто, приплыли к Лондону. У короля больше не было выбора. Он собрал всех своих бойцов, все боевые корабли, и датчане потерпели на Темзе страшное поражение, потеряв убитыми множество своих. Но два года спустя произошло более грозное вторжение: Олаф, король норвежцев, и Свен , король датчан, поднялись по Темзе на девяноста четырех ладьях. И снова Этельред стянул свое войско к Лондону, не подпустил туда норманнов, но на сей раз морские разбойники поняли, что трусоватый король в попытке уберечься сам оставил страну без защиты. Норманны разделили свои силы, их ладьи поплыли вдоль побережья, предавая огню и мечу маленькие прибрежные городки и селения.
Как раз тогда отец впервые взял Генри Крофта в море надолго, на целую неделю – ловили сельдь. Когда ранним утром они с богатым уловом вернулись на берег, мальчик пустился бегом вперед – ему хотелось первым оказаться в объятиях матери, услышать похвалу из ее уст. Неподалеку, в бухточке за холмом, скрывались полдюжины норвежских ладей. Добежав до своей хижины, Генри увидел, что ставни распахнуты, а через оконное отверстие на него смотрит незнакомый человек, одетый в звериные шкуры.
Генри понятия не имел, кто этот человек, но, повинуясь инстинкту, резко развернулся и пустился со всех ног назад, к отцу.
Мать лежала на полу мертвая – грабители попользовались ею и убили, – но отец этого еще не знал. Приближаясь к дому, Люк Крофт вытащил свой нож, однако у порога его встретили трое, вооруженные мечами. Генри видел издали, как отца одолели и схватили. Один воин держал отцу руки за спиной. Другой обеими руками потянул его за волосы, вынудив встать на колени и вытянуть шею. Третий мечом стал рубить ему голову…
На девятнадцатом году жизни Цирюльник стал свидетелем того, как в Вулвергемптоне казнили некоего убийцу. Один из стражников шерифа , вооруженный боевым топором, отсек преступнику голову, словно петуху. Совсем не так, очень грубо и неумело, отрубали голову его отцу: викинг обрушил на него град ударов, будто рубил дрова для костра.
Вне себя от горя, до смерти напуганный, Генри Крофт убежал в чащу леса и затаился там, как зверь, за которым гонятся охотники. Когда он выбрался оттуда, умирающий с голоду, оглушенный, норвежцы уже уплыли, оставив за собой одни трупы и пепелища. Генри и других осиротевших мальчиков подобрали власти и отправили в Линкольншир, в Кроулендское аббатство.
После нескольких десятилетий беспрерывных нападений норманнов в монастырях осталось слишком мало монахов и слишком много осиротевших детей. Бенедиктинцы убили сразу двух зайцев: они постригли в монахи большинство сирот. В возрасте девяти лет Генри велели дать обеты и объяснили, что он должен пообещать Богу жить в бедности и всю жизнь хранить целомудрие, в соответствии с уставом, который выработал сам святой Бенедикт Нурсийский.
Благодаря этому он сумел получить образование. Ежедневно четыре часа посвящались учению, шесть – тяжелой и грязной работе. Аббатству принадлежали обширные участки земли, в основном на болотах, и каждый день Генри вместе с другими монахами переворачивал пласты грязи, тянул из последних сил плуг, как загнанная лошадь, – ради того чтобы превратить трясину в плодородные поля. Считалось, что все остальное время он станет проводить в размышлениях и молитве. Службы в церкви шли утром, днем, вечером – службы, службы… Каждая молитва считалась одним шагом по бесконечной лестнице, долженствующей привести душу на небеса. Таких понятий, как отдых или физические упражнения, не существовало, однако позволялось гулять по крытой галерее, с четырех сторон окружавшей двор монастыря. С севера к галерее примыкала ризница – строение, где хранились утварь и священные реликвии. С востока – церковь, с запада – капитул , а с юга – унылая трапезная, состоявшая из столовой комнаты, кухни и кладовой на первом этаже, на втором же помещался дормиторий .
Внутри четырехугольника располагались могилы в качестве постоянного напоминания о неизменном течении жизни в Кроулендском аббатстве: завтрашний день пройдет точно так же, как вчерашний, а в конечном итоге каждый монах уснет вечным сном в пространстве, огражденном галереей. Поскольку кое кто усматривал в такой жизни лишь мир и покой, аббатство показалось привлекательным для нескольких знатных господ. Они бежали от придворных интриг и от жестокости Этельреда и спасли себе жизнь, облачившись в монашеские рубища. Эти влиятельные и благородные господа жили в отдельных кельях, как и те настоящие подвижники, кои стремились приблизиться к Богу, истязая свой дух и умерщвляя плоть; подвижники носили власяницы, занимались самобичеванием и вдохновенно истязали себя иными способами. Для остальных же шестидесяти семи мужчин, носивших тонзуру (хотя они и не чувствовали к этому призвания и отнюдь не были святыми), домом служила обширная зала, где на полу лежали шестьдесят семь тюфяков, набитых соломой. Стоило Генри Крофту проснуться среди ночи – любой из множества, – как он неизменно слышал вокруг кашель и чихание, храп на все лады, громкое испускание газов, шорохи, издаваемые при рукоблудии, болезненные вскрики тех, кому снились кошмары, и попрание уставной заповеди блюсти молчание: кто то ругался, что не подобает служителю церкви, кто то тайком вел беседы, почти всегда о еде. Трапезы в аббатстве отличались скудостью.
Всего в восьми милях от монастыря находился город Питерборо, но Генри ни разу там не побывал. Однажды, когда ему уже исполнилось четырнадцать лет, он попросил у своего исповедника, отца Дунстана, позволения петь псалмы и читать молитвы на берегу реки в час между вечерней и повечерием. Позволение он получил. Когда он шел по лугу в речной пойме, отец Дунстан следовал за ним в некотором отдалении. Генри ступал неторопливо и осторожно, сложив руки за спиной и склонив голову, словно погрузился в молитву, не хуже самого епископа. Стоял чудесный теплый летний вечер, от реки тянуло свежим ветерком. Брат Мэтью, географ, рассказывал мальчику об этой реке. Называлась она Болотной рекой. Начиналась в Средней Англии, близ Корби, и скользила, извиваясь змейкой, к Кроуленду, отсюда поворачивала на северо восток между грядами покатых холмов и плодородных долин и наконец прорывалась сквозь прибрежные трясины, чтобы влиться в Уош – большой залив Северного моря.
По обоим берегам реки произволением Божьим росли густые леса, перемежавшиеся возделанными полями. Трещали сверчки. На ветвях деревьев щебетали птицы, а на лугу паслись коровы, взиравшие на мальчика с немым почтением. На берег кто то вытащил маленькую лодку.
На следующей неделе он спросил позволения читать молитвы у реки в одиночестве после ранней утрени, которая проходила на рассвете. Позволение было дано, и отец Дунстан теперь за Генри не пошел. Тот, дойдя до берега, столкнул на воду лодчонку, забрался в нее и оттолкнулся посильнее.
Веслами он греб, только пока не выбрался на стрежень, а потом застыл неподвижно в середине хрупкой лодочки и всматривался в коричневатую воду, позволяя реке нести его, словно палый лист. Прошло время, он осознал, что уже далеко от аббатства, и тогда засмеялся, заулюлюкал и стал выкрикивать всякие ребяческие глупости.
– Вот тебе! – крикнул Генри, так и не зная, мстит ли каждому из шестидесяти шести монахов, которые теперь будут спать без него, то ли отцу Дунстану, то ли Господу Богу, который в Кроуленде представал существом весьма злобным и жестоким.
На реке он оставался весь день, пока стремящаяся к морю вода не стала, по его мнению, слишком глубокой и опасной. Тогда он причалил к берегу и начал жизнь, в которой ему предстояло узнать настоящую цену свободы.
Генри бродил по приморским селениям, спал где придется, а питался тем, что удавалось выпросить или украсть. Когда есть совсем нечего – это куда хуже, чем когда кормят скудно. Жена одного крестьянина дала ему узелок с едой, старую куртку и рваные штаны в обмен на монашеское облачение, из которого можно было сшить шерстяные рубахи ее сыновьям. В портовом городке Гримсби рыбак наконец взял его на свою лодку подручным и заставлял трудиться немилосердно целых два года, а взамен платил гроши и предоставлял дырявый кров. Когда этот рыбак умер, его жена продала лодку людям, которые не нуждались в мальчике подручном.
Для Генри потянулись голодные месяцы, пока он не прибился к труппе бродячих циркачей. С ними он исходил много дорог, погружая и разгружая повозки, подсобляя, чем мог, в их ремесле, а они за это давали ему объедки и защищали. Даже на его наивный взгляд, они не отличались большим умением в своем искусстве, зато умели бить в барабан и собирать большую толпу. А когда по кругу пускали шапку, на удивление многие зрители бросали туда свои монеты. Генри жадно смотрел на это. Для акробата он был уже стар – ведь акробатам еще в раннем детстве ломали кости в суставах. А вот жонглеры обучили его своему ремеслу. Он подражал фокуснику и научился самым простым трюкам. Фокусник объяснял: ни в коем случае нельзя допускать, чтобы публика сочла тебя некромантом – и церковь, и корона вешают ведьм и колдунов по всей Англии. Генри внимательно слушал сказителя, младшая сестра которого стала первой в его жизни женщиной. Он всей душой привязался к циркачам, но через год, в Дербишире, труппа распалась и каждый пошел своей дорогой, а Генри остался один.
Несколько недель спустя в городке Мэтлок его судьба сделала крутой поворот: цирюльник хирург, по имени Джеймс Фарроу, заключил с ним договор сроком на шесть лет. Позднее Генри узнает, что никто из местных юношей не желал идти в учение к Фарроу, ибо ходили упорные слухи, будто тот не чурается колдовства. Но Генри, когда до него дошли эти слухи, уже два года служил у Фарроу и прекрасно знал, что никакой он не колдун. Пусть цирюльник хирург был человеком суровым и до чертиков придирчивым, для Генри служба у него открывала редкую возможность.
Жители поселка Мэтлок – а жителей там было негусто – обрабатывали землю. Там не было ни знати, ни преуспевающих купцов, при которых мог бы кормиться ученый лекарь; не было и многочисленного населения, пусть и не очень богатого, среди которого нашел бы себе пациентов хирург. В обширной сельской местности вокруг Мэтлока больному не к кому было обратиться, кроме Джеймса Фарроу, деревенского цирюльника хирурга. Он не только ставил очистительные клистиры, стриг и брил, но и хирургические операции проводил, и лечение назначал. Генри честно исполнял договор на протяжении пяти с лишним лет. Джеймс Фарроу был строгим хозяином, он поколачивал Генри, когда ученик совершал ошибки, но и учил его всему, что знал сам, и учил очень тщательно.
На четвертый год жизни Генри в Мэтлоке (а это был 1002 год) король Этельред совершил шаг, который принес страшные последствия. Не зная, как справиться с грозившими отовсюду напастями, король позволил некоторым датчанам поселиться на юге Англии и наделил их землей – при условии, что они станут сражаться под его знаменами против его врагов. Таким путем он нанял к себе на службу и знатного датчанина Паллига, женатого на Гунхильде, сестре датского короля Свена. В тот же год викинги вновь напали на Англию и, следуя своему обычаю, жгли и убивали. Когда они дошли до Саутгемптона, король решил снова выплатить им дань, и разбойники убрались восвояси, получив от него двадцать четыре тысячи фунтов стерлингов.
Когда ладьи унесли норманнов прочь от английских берегов, Этельред устыдился и впал в страшный гнев. Он приказал казнить всех датчан, находящихся в Англии, в день святого Бриктиуса (13 ноября). Эта подлая резня, учиненная по королевскому приказу, казалось, выпустила на свободу все зло, которое долго копилось в душах англичан.
Жизнь никогда не была сладкой, но после убийства множества датчан она стала жестокой до крайности. По всей Англии совершались зверские преступления, шла охота на ведьм, которых предавали смерти через повешение или сожжение на костре. Похоже, всю страну охватила неутолимая жажда крови.
Годы ученичества Генри Крофта подходили к концу, когда пожилой человек, именем Бейли Элертон, взял да и умер – а лечил его Фарроу. Ничего примечательного в этой смерти не было, однако мигом распространились слухи, будто умер старик от того, что Фарроу втыкал в него иглы и заколдовал беднягу.
В предшествующее воскресенье в маленькой церквушке Мэтлока священник как раз объявил, что злые духи – люди слышали! – собираются в полночь на шабаши у могил и совокупляются там с самим сатаной.
– Мерзко сие в очах Спасителя нашего, что мертвые должны восстать из могил по наущению дьявольскому! И те, кто предается подобным мерзостям, суть враги Господа Бога, – гремел он с амвона. Дьявол бродит среди них, предупредил священник, и служат ему полчища ведьм и колдунов, прикинувшихся людьми. На деле же они творят обряды черной магии и совершают тайно убийства.
Пастырь вооружил своих испуганных и повергнутых в трепет прихожан заклинанием, которое надлежало применять против всякого, заподозренного в волшбе: «Колдун лукавый, вознамерившийся овладеть душой моею, твои чары против тебя же обратятся, заклятья твои на тебя же да падут тысячекратно. Именем пресвятой Троицы повелеваю: верни мне здоровье мое и силу! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь». И напомнил им слова Священного Писания: «Ворожеи не оставляй в живых» .
– Их необходимо отыскать и истребить, а иначе гореть вам всем в жарком и устрашающем пламени чистилища, – увещевал он паству.
Бейли Элертон умер во вторник: когда он мотыжил свое поле, сердце у него остановилось. Дочь его утверждала, что видела на коже отца следы уколов иглой. Никто другой не мог с уверенностью это подтвердить, и все же в четверг с утра толпа ввалилась во двор Фарроу – как раз тогда, когда он сел верхом на лошадь, отправляясь к своим пациентам. Он все еще смотрел на Генри и давал ему указания на день, когда его стащили с седла.
Верховодил в толпе Саймон Бек, участок которого граничил с землей Фарроу.
– Разденьте его, – велел Бек.
Фарроу задрожал, когда с него сорвали одежду.
– Ну и гад же ты, Бек! – закричал он. – Гад какой!
Без одежды он выглядел старым, кожа на животе свисала складками, округлые плечи оказались узкими, мускулы – вялыми и дряблыми, над большой багровой мошонкой съежился маленький половой член.
– Вот оно! – торжествующе воскликнул Бек. – Метка сатаны!
В правом паху Фарроу всем были ясно видны две маленькие темные точки, похожие на след от укуса змеи. Бек надрезал одну из них кончиком своего ножа.
– Это же родинки! – завопил Фарроу.
Потекла кровь – у колдуна этого случиться не должно было.
– Хитрые они страшно, – сказал Бек. – Могут вызывать кровь, когда захотят.
– Я цирюльник, а не колдун, – с отвращением сказал Фарроу, обращаясь ко всем. Но, когда его привязали к деревянному кресту и понесли к его собственному пруду, где он разводил рыбу, Фарроу стал молить о пощаде.
Крест со страшным плеском бросили в неглубокий пруд и удерживали под водой. Толпа успокоилась, наблюдая за тем, как поднимаются пузыри. Наконец крест вытянули и дали Фарроу возможность покаяться. Он жадно хватал ртом воздух и слабо отплевывался.
– Признаешь ли ты, сосед Фарроу, что связался с дьяволом? – дружелюбно спросил его Бек.
Но связанный человек вместо ответа лишь кашлял.
Тогда его снова погрузили в воду. Продержали на этот раз до тех пор, пока пузыри не перестали подниматься на поверхность. И даже тогда не спешили поднимать.
Генри мог лишь смотреть на это и всхлипывать, на его глазах будто бы снова убивали отца. Он больше не был мальчиком, он превратился во взрослого мужчину, но против охотников на ведьм был совершенно бессилен. Да и боялся, как бы они не взяли в голову, что ученик цирюльника помогал колдуну в его делах.
Наконец они отпустили крест, дав ему всплыть, прочитали заклинание против злого духа и ушли, так и оставив крест плавать на пруду.
Когда никого из толпы не осталось, Генри пробрался среди тины и вытянул крест на берег. На губах хозяина выступила розоватая пена. Генри закрыл ему невидящие глаза, которые выделялись, как немое обвинение, на белом лице, и очистил плечи Фарроу от налипших водорослей, потом разрезал веревки.
Цирюльник хирург давно был вдовцом, детей не имел, так что все заботы пали на его слугу. Тот похоронил Фарроу как можно скорее.
Проходя по комнатам дома, Генри обнаружил, что толпа побывала здесь прежде него. Несомненно, они искали доказательства связи с сатаной, потому и унесли с собой все деньги Фарроу и его вино. Дом разграбили подчистую, но Генри нашел одежду, немного получше той, в которую был сейчас одет. Нашел немного еды и положил в свой дорожный мешок. Еще он взял сумку с хирургическими инструментами, поймал коня Фарроу и выехал из Мэтлока, пока никто не вспомнил о нем и не вернулся в дом.
Он снова стал скитальцем, но теперь владел ремеслом, а это все меняло. Всюду находились больные, готовые заплатить ему за лечение пенни, а то и два. Постепенно он понял, какой доход может принести продажа лекарственных снадобий, а чтобы собрать толпу, прибегал к приемам, которым научился у бродячих артистов.
Опасаясь, что его могут разыскивать, он нигде не задерживался надолго и избегал называться полным именем, он стал просто Цирюльником. Очень скоро все эти особенности сплелись в один тугой клубок и стали такой формой существования, которая его вполне устраивала. Он носил добротную и красивую одежду, не знал недостатка в женщинах, пил, когда пожелает, наедался всякий раз до отвала, поклявшись никогда больше не знать голода. Быстро набирал вес. К тому времени, когда он встретил женщину, ставшую его женой, весил он уже не меньше семи пудов. Люсинда Имс, вдова, владела прекрасной фермой в Кентербери, и Цирюльник полгода ухаживал за скотом и посевами, изображая хорошего хозяина. Его приводила в восторг ее маленькая белая попка, похожая на перевернутое бледное сердечко. Когда они предавались любви, она высовывала из левого уголка рта розовый язычок, словно ребенок, который зубрит трудный урок. Она обвиняла мужа в том, что он не дал ей ребенка. Возможно, она была права, но ведь она не понесла и от первого мужа. Голос у нее становился визгливым, тон – злобным, а стряпня – какой попало. Еще далеко и года не прошло после их свадьбы, как он стал вспоминать более отзывчивых женщин, более разнообразную и вкусную еду, стал стремиться к передышке от ее бесконечных попреков.
Шел 1012 год, тот самый, когда датский король Свен подчинил Англию себе. Десять лет он досаждал Этельреду, горя желанием унизить человека, который умертвил его земляков. В конце концов Этельред со всем своим флотом бежал на остров Уайт, а королева Эмма с сыновьями Эдуардом и Альфредом нашла убежище в Нормандии.
Вскоре после этого Свен умер от старости. У него остались двое сыновей: Харальд, унаследовавший от отца датскую корону, и Кнуд, юноша девятнадцати лет, которого датские воины провозгласили королем Англии.
У Этельреда еще хватило запала на одно сражение, и он изгнал датчан, однако Кнуд почти сразу же вернулся и на этот раз захватил всю Англию, кроме Лондона. Он уже выступил в поход на завоевание и Лондона тоже, когда узнал о смерти Этельреда. Кнуд не оплошал, он смело созвал Витан , совет английских мудрецов. В Саутгемптон съехались епископы, аббаты, эрлы и тэны , которые избрали Кнуда законным королем Англии. Кнуд продемонстрировал блестящий талант политика, стремящегося объединить измученную войнами страну: он направил в Нормандию послов и стал убеждать королеву Эмму сочетаться браком с преемником ее покойного мужа. Она согласилась, долго не чинясь. Намного старше Кнуда годами, она оставалась женщиной соблазнительной и чувственной, и придворные, посмеиваясь, передавали друг другу, что Кнуд и его королева почти не выходят из опочивальни.
Как раз тогда, когда новый король спешил вступить в законный брак, Цирюльник от законного брака бежал. В один прекрасный день он просто покинул Люсинду Имс, ставшую чересчур сварливой, да к тому же стряпавшую из рук вон плохо, и вернулся к своим странствиям. В Бате он купил себе первую повозку, а в Нортумберленде взял первого ученика. Преимущества не замедлили сказаться. За прошедшие с тех пор годы он обучил нескольких юношей. Те немногие, кто имел способности, приносили ему доход, а остальные помогли понять, какие качества он желает видеть в ученике.
Он хорошо знал, что грозит тому мальчишке, который ничему не научится и будет изгнан мастером. Таких ждали только беды: наиболее удачливые становились забавой для извращенцев либо попадали в рабство; невезучие умирали с голоду или попадали под нож разбойников. Цирюльника все это волновало куда больше, чем ему хотелось бы признать, но он не мог себе позволить держать ни на что не годного парня. Сам он выжил в жестокой борьбе, и сердце его способно было ожесточаться, коль скоро речь заходила о его собственном благополучии.
Новенький – парнишка, которого он взял к себе в Лондоне, – явно старался угодить ему, но Цирюльник знал, насколько обманчивой бывает внешность, если дело касается учеников. И не было никакого смысла тревожиться об этом раньше времени, наподобие пса, который только и боится, как бы кто нибудь не отнял у него кость. Время покажет, и довольно скоро, заслуживает ли юный Коль того, чтобы выжить.
5. Схватка в Челмсфорде
Роб проснулся, едва лишь начало светать, и обнаружил, что его новый хозяин уже встал и проявляет признаки нетерпения. Он сразу же увидел, что день тот начинал не в лучшем настроении. Вот так, будучи не в духе, Цирюльник вытащил из повозки копье и показал мальчику, как им пользоваться.
– Оно не слишком тяжелое для тебя, если будешь держать обеими руками. Особого умения не требуется, просто коли изо всех сил. Если нацелишь его в середину туловища разбойника, то просто не можешь хоть куда нибудь не попасть, а уж если ты ранишь его, то я, скорее всего, смогу потом убить. Это тебе понятно?
Роб кивнул, еще скованно чувствуя себя с чужим человеком.
– Видишь ли, парнишка, нам надо всегда быть начеку, а оружие держать под рукой – только так и можно остаться в живых. Эти дороги, построенные римлянами, поныне остаются самыми лучшими в Англии, да только никто о них не заботится. Обязанность короны – расчищать их по обеим сторонам, чтобы разбойным людям нелегко было устроить засаду на путников, но почти на всех дорогах никто не выкорчевывает кустарник.
Еще он показал, как запрягают лошадь. Когда тронулись в путь, Роб взобрался на козлы рядом с хозяином, под палящие лучи солнца, все еще одолеваемый всевозможными страхами. Вскоре Цирюльник дернул вожжи, и Инцитат свернул с римской дороги на довольно глухой проселок под сенью девственного леса. На шее у толстяка висел коричневый саксонский рог, некогда украшавший голову громадного быка. Хозяин поднес рог к губам и издал громкий сочный звук – наполовину призыв, наполовину стон.
– Благодаря этому сигналу всякий, кто его слышит, поймет, что мы не подкрадываемся с намерением убивать людей или воровать. В таких медвежьих углах жители, если встречают чужака, без раздумий стараются убить его. А звук рога говорит им, что мы люди порядочные, нам можно верить, да и постоять за себя мы сумеем.
Цирюльник предложил Робу попробовать дуть в рог, но как тот ни надувал щеки, как ни тужился, ни единого звука ему извлечь не удалось.
– Ничего, не огорчайся: станешь постарше, приобретешь сноровку – получится. И не только трубить в рог, но и многое другое.
Вся дорога была покрыта вязкой грязью. На самых трудных участках были настелены ветки, но кучеру требовалось напрягать внимание и пускать в ход все свое умение. На очередном повороте их занесло в самую жижу, и повозка увязла по ступицы колес. Цирюльник вздохнул.
Они оба слезли с козел, лопатой обкопали колеса, насобирали в лесу валежника. Цирюльник тщательно подложил ветки под каждое колесо, взобрался снова на козлы и взял вожжи.
– А ты бросай ветки под колеса, как только повозка тронется с места, – велел он, и Роб кивнул.
– Н но, Та а ат! – крикнул Цирюльник. Заскрипели оси. – Давай!
Роб проворно подкладывал ветки, перебегая от колеса к колесу, а лошадь тянула изо всех сил. Колеса качнулись. Кругом было скользко, но появилась и опора. Повозка неуверенно двинулась вперед. Когда она выбралась на сухое место, Цирюльник натянул вожжи и придержал лошадь, пока Роб не догнал их и не взобрался на козлы.
Оба были по уши забрызганы грязью, и у ближайшего ручейка Цирюльник остановил Тата.
– Давай ка наловим себе рыбки на завтрак, – предложил он, когда они смыли всю грязь с лица и рук. Срезал две ивовые ветки, а из повозки достал леску и крючки. Вынул из под козел коробочку.
– В этой коробке кузнечики, – объяснил хозяин. – И одна из твоих обязанностей – следить, чтобы она не пустела. – Он приподнял крышку ровно настолько, чтобы Роб мог запустить туда руку.
Что то живое с шуршанием бросилось врассыпную от его руки, что то смертельно напуганное и шершавое, и он схватил одно существо, осторожно сжал в кулаке. Потом разжал кулак, удерживая только крылья насекомого большим и указательным пальцами. Ноги кузнечика отчаянно извивались. Четыре передние ноги – тонкие, как ниточки, а две задние – сильные, с толстыми голенями, благодаря которым он и мог прыгать.
Цирюльник показал, как надо насаживать наживку на крючок, вонзая острый кончик под короткий сегмент жесткого панциря позади головы.
– Не слишком глубоко, иначе он истечет кровью и умрет. Ты где раньше удил рыбу?
– На Темзе. – Роб гордился своим умением рыболова: они с отцом не раз закидывали удочки с насаженными на крючок червями – когда работы у отца не было, рыба помогала прокормить семью.
– Здесь рыбалка другая, – хмыкнул Цирюльник. – Оставь на минутку удочки и встань на четвереньки.
Они осторожно подползли почти к самой воде на берегу ближайшего пруда и легли на живот. Роб подумал, что этот толстяк какой то странный.
В зеркальной глади пруда застыли четыре рыбки.
– Мелочь, – прошептал Роб.
– Как раз такого размера они лучше всего, – возразил Цирюльник, когда они отползли подальше от берега. – Большая форель в вашей реке жесткая и скользкая. А ты заметил, как эти держатся у самого устья пруда? Они кормятся, повернувшись против течения, выжидают, пока к ним подплывет что нибудь сочное. Они осторожные, пугливые. Если ты поднимешься у водоема во весь рост, сразу же заметят. Если станешь топать по берегу, почувствуют шаги и тут же прыснут в разные стороны. Поэтому и нужно длинное удилище. Держись на расстоянии от берега и забрасывай кузнечика легонько, только до воды – а там пусть она сама снесет его к рыбе.
Он скептически наблюдал, как Роб забрасывает удочку с наживкой, следуя его указаниям.
Последовал резкий рывок удочки, радостно отозвавшийся в руках Роба, – невидимая рыбка схватила наживку, что твой дракон. После этого рыбалка пошла так же, как и на Темзе. Он терпеливо выждал, давая рыбе время заглотить наживку, а затем вздернул кончик удочки и вонзил крючок поглубже, как учил его отец. Когда он вытащил на траву первую бьющуюся на крючке добычу, они восхитились ее блеском, напоминающим смазанное маслом ореховое дерево; гладкие бока сияли всеми оттенками красного, а кончики черных плавников светились теплым оранжевым цветом.
– Налови еще пять штук, – велел ему Цирюльник и исчез в чаще леса.
Роб поймал две рыбки, потом одна сорвалась, и он осторожно перешел к следующему пруду. Форель жадно хватала кузнечиков. Он вытаскивал последнюю из шести, когда появился Цирюльник с полной шапкой сморчков и дикого лука.
– Мы едим два раза в день, – сказал Цирюльник. – Ближе к полудню и рано вечером, как все культурные люди.
Коль встанешь в шесть, позавтракаешь – в десять,
Съешь ужин в пять, а на бок – снова в десять,
То проживешь ты десять раз по десять.
У него была с собой ветчина, он нарезал ее толстыми ломтями. Когда мясо в почерневшей сковороде было готово, обвалял форелей в муке и зажарил их в жиру до появления хрустящей коричневой корочки, не забыв напоследок добавить грибы и лук.
Позвоночник рыб выступал над дымящейся плотью, позволяя избавиться от большинства костей. Пока пировали рыбой и мясом, Цирюльник поджарил на оставшемся ароматном жире ячменные лепешки и сделал бутерброды с большими ломтями сыра, которому предварительно позволил размягчиться в нагретой сковороде.
Теперь Цирюльник пришел в более благодушное настроение. Как заметил для себя Роб, толстяку, чтобы обрести доброе расположение духа, надо сперва наесться. Понял он и то, что Цирюльник – повар на редкость талантливый, и сам незаметно привык ожидать каждой новой трапезы как главного события дня. Роб вздохнул, подумав о том, что в копях все было бы совсем по другому. А работа, рассуждал он удовлетворенно, вполне ему по силам, ведь какой же это труд – наловить кузнечиков для наживки, поймать несколько рыбок да подложить под колеса телеги немного веток, если повозка застрянет в грязи.
Село называлось Фарнем. Были в нем крестьянские дома с приусадебными участками; облезлый постоялый двор; трактир, из которого доносился слабый запах пролитого эля; кузня с длинными поленницами у горна; мастерская кожевника, откуда немилосердно воняло; лесопилка с заполненным грудами нарезанных досок двором. Дом управителя выходил на площадь – собственно, это была даже не площадь, а немного более широкий участок улицы в центре села, похожей на проглотившую яйцо змею.
Цирюльник остановил повозку на околице. Достал барабан и колотушку и протянул Робу:
– Бей в него.
Инцитат уже понял, чем они собираются заняться. Он поднял голову и громко заржал, поднимаясь на дыбы. Роб гордо забил в барабан, заражаясь тем возбуждением, которое они вызвали по обе стороны улицы.
– Нынче вам предстоит развлечение, – выкрикивал Цирюльник, – а вслед за тем лечение недугов и разных хворей, как серьезных, так и пустяковых!
Кузнец, у которого под грязной кожей так и перекатывались бугры мышц, глядел им вслед, позабыв раздувать мехи. Двое мальчишек на лесопилке перестали укладывать доски в штабеля и побежали на призывный грохот барабана. Один вдруг повернулся и помчался в противоположную сторону.
– Ты куда, Джайлс? – крикнул ему вдогонку товарищ.
– Домой. Позову Стивена и всех остальных.
– Забеги по пути к моему брату, позови всех и оттуда!
Цирюльник одобрительно кивнул головой.
– Всем передай! – крикнул он.
Из домов стали выходить женщины, перекликались между собой, а детишки высыпали на улицу, подняв страшный гвалт, и вскоре догнали стаю собак, уже мчавшихся с истошным лаем за красной повозкой.
Цирюльник медленно проехал из конца в конец улицы, развернулся и поехал обратно.
Старик, гревшийся на солнышке возле постоялого двора, открыл глаза и, увидав царивший переполох, улыбнулся беззубым ртом. Из трактира вышли несколько гуляк с чарками в руках, а за ними и подавальщица, которая поспешно вытирала о передник мокрые руки; глаза у нее сияли.
На маленькой площади цирюльник остановился. Из повозки он извлек четыре складные скамеечки и поставил их на землю, собрав в одно целое.
– Это называется помост, – указал он Робу на получившееся возвышение. – Куда бы мы ни приезжали, ты первым делом должен его поставить.
На помост они водрузили две корзины с закупоренными пузырьками – это было, по словам Цирюльника, целебное снадобье. Потом хозяин скрылся в фургоне и задернул завесу.
Роб сидел на помосте и смотрел, как по улице спешат к повозке люди. Пришел мельник в белом от муки одеянии, два плотника, которых Роб мигом опознал по знакомым приметам: опилкам и стружкам на одежде и в волосах. На земле устраивались целые семьи, готовые ждать, пока удастся передвинуться поближе к повозке. Женщины, не теряя времени даром, шили и плели кружева, а ребятишки шумели и затевали возню. Несколько деревенских мальчишек разглядывали Роба, а он надулся от важности, заметив в их глазах зависть, смешанную с почтительным страхом. Но все эти глупости очень скоро вылетели у него из головы, потому что он, как и они, превратился в зрителя. На помост, сияя улыбкой, взобрался Цирюльник.
– Доброго дня всем сегодня и доброго утра завтра, – обратился он к собравшимся. – Мне очень приятно оказаться в Фарнеме. – После этого он стал жонглировать.
Жонглировал он красным шариком и желтым, причем руки его, казалось, совсем и не двигаются. Это было великолепное зрелище!
Толстые пальцы отправляли шарики в полет по бесконечному кругу – сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Когда зрители захлопали, он достал из кармана куртки еще и зеленый шарик. Потом прибавил синий. И наконец – ах! – коричневый!
«Как здорово – уметь проделывать такие штуки», – подумал Роб.
Он затаил дыхание, ожидая, что Цирюльник вот вот уронит какой нибудь из шариков, но тот с легкостью управлялся со всеми пятью, при этом не умолкая ни на минуту. Он заставил зрителей смеяться. Он рассказывал им всякие истории, даже пел короткие песенки.
Потом он жонглировал веревочными кольцами и деревянными тарелочками, а когда закончил жонглировать, стал показывать фокусы. Яйцо бесследно исчезло на глазах публики, в волосах одного мальчика обнаружилась монетка, а платок стал менять свой цвет.
– Позабавитесь ли вы, если увидите, как по моей воле исчезает бесследно кружка эля?
Все дружно захлопали в ладоши. Подавальщица поспешила в трактир и тотчас принесла кружку, покрытую шапкой пены. Цирюльник приложил ее к губам и осушил залпом. Зрители добродушно захохотали, захлопали, Цирюльник поклонился им и спросил, обращаясь к женщинам, хочет ли кто из них ленту.
– Ой, конечно! – воскликнула подавальщица. Была она молодая, в теле, и ее безыскусный быстрый ответ вызвал в толпе многочисленные смешки. Цирюльник заглянул ей в глаза и улыбнулся:
– Как вас зовут?
– Ой, сэр! Амелия Симпсон.
– Мистрис Симпсон?
– Я незамужняя.
– Какое сокровище даром пропадает, – галантно произнес Цирюльник, прикрыв глаза. – А какого цвета ленту вы желаете, барышня Амелия?
– Красную.
– А по длине?
– Двух ярдов мне вполне хватит.
– Будем надеяться, – пробормотал Цирюльник и вскинул брови.
В публике грубовато захохотали, но Цирюльник, казалось, уж и позабыл о девушке. Он взял веревку, разрезал на четыре части, а потом сделал ее снова целой – одними движениями рук, без заклинаний. Потом накрыл большим платком кольцо, и оно превратилось в грецкий орех. И только после этого, как бы сам изумляясь происходящему, поднес пальцы ко рту и потянул оттуда что то, позволив зрителям увидеть кончик красной ленты.
Люди смотрели во все глаза, а он все тянул и тянул, плечи его слегка сгорбились, а глаза сошлись к переносице – лента все не кончалась. Наконец, туго натянув кончик, вытащил кинжал, приложил его к самым губам и отрезал ленту. С поклоном протянул ее подавальщице из трактира.
Рядом стоял пильщик, и он тут же растянул ленту на своей мерной линейке.
– Два ярда ровно! – объявил он. Раздался гром рукоплесканий.
Цирюльник подождал, пока стихнет шум, и поднял над головой пузырек с целебным зельем.
– Мастера, хозяйки и барышни!
Одно лишь мое Особое Снадобье от Всех Болезней…
Способно продлить отпущенный вам срок жизни и восстановить износившиеся ткани тела. Негнущиеся суставы становятся гибкими, а разболтавшиеся – крепкими. В поблекших глазах снова зажигается искра молодости. Недуги исцеляет, здоровье возвращает, волосам выпадать не позволяет, а блестящую лысину вновь покрывает шевелюрой. Ослабевшее зрение делает ясным, а притупившуюся память – острой.
Великолепное лекарство для сердца, помогает лучше всякого укрепляющего, слабительное, куда нежнее, чем клистир из сливок. Особое Снадобье помогает победить опухоли и кровавый понос, облегчает роды и боль, на которую обречены все женщины, совершенно излечивает от всяких цинготных напастей, заносимых на наши берега морскими бродягами. Годится и для скота, и для человека, исцеляет от глухоты, глазной боли, кашля, чахотки, болей в животе, разлития желчи, лихорадки и малярии. Исцеляет от всех недугов! Делает лекаря ненужным!
Не сходя с помоста, Цирюльник продал множество пузырьков. Потом они с Робом вместе установили ширму, за которой хирург цирюльник стал осматривать пациентов. Больные и немощные вытянулись длинной цепочкой, готовые уплатить за лечение пенни или два.
В тот вечер они ужинали жареной гусятиной в трактире. Роб впервые в жизни ел за плату. Еда показалась ему необыкновенно вкусной, хотя сам Цирюльник жаловался, что гусь пережарен, и ворчал, что пареная репа плохо протерта. После ужина Цирюльник расстелил на столе карту острова Британия. Роб впервые видел географическую карту, он с восторгом наблюдал за тем, как палец Цирюльника проводит по ней извилистую линию – тот путь, что предстоит им в ближайшие месяцы.
Наконец, со слипающимися глазами, полусонный, он доковылял при лунном свете до их стоянки и постелил себе. За последние несколько дней произошло столько всего нового, что голова кружилась, а сон не шел.
Он дремал, созерцая звезды, когда возвратился Цирюльник, и не один.
– Амелия, красавица, – приговаривал Цирюльник. – Красивая, как куколка. Один только взгляд на эти ждущие ласки губы – и я уже знал, что готов умереть за тебя.
– Смотри под ноги, не то споткнешься о корни, – предупредила она.
Роб лежал, прислушиваясь к звукам поцелуев, шороху снимаемой одежды, смеху и вздохам. Затем услышал, как на земле расстилают шкуры.
– Мне лучше лечь снизу, из за живота, – послышался голос Цирюльника.
– Весьма выдающийся живот, – лукаво сказала девушка тихим голосом. – Наверное, это будет все равно, что прыгать на пуховике.
– Будет тебе, барышня. Вот у меня кое что получше пуховика.
Робу хотелось увидеть ее голой, всего то и надо было чуть чуть повернуть голову, но когда он на это отважился, девушка уже не стояла во весь рост. Ему удалось увидеть лишь слабые отблески света на ее ягодицах.
Мальчик шумно дышал, но с таким же успехом мог и закричать – парочка уже ни на что не обращала внимания. Вскоре он увидел, что хозяин протянул большие пухлые руки и сомкнул их на движущихся безостановочно белых полушариях девушки.
– Ах, куколка!
В ответ та издала стон.
Они уснули раньше, чем Роб. Но наконец и его сморил сон, и снилось ему, как Цирюльник жонглирует.
Когда утренняя прохлада разбудила его, женщины у костра уже не было. Они с хозяином свернули лагерь и покинули Фарнем, пока большинство обитателей села еще видело сны.
Солнце выкатилось на небо, и вскоре им встретились заросли ежевики; путники остановились и насобирали полную корзину ягод. В ближайшей крестьянской усадьбе закупили провизию. Когда сделали привал на завтрак, Роб развел костер и стал нарезать бутерброды с ветчиной и сыром, а Цирюльник разбил в большую миску девять яиц, добавил побольше кислых сливок, взбил все вместе до густой пены и поставил на огонь, не помешивая, пока не получился нежный пирог, который он сверху посыпал спелой ежевикой. Когда Роб уписывал за обе щеки доставшуюся ему долю, хозяин выглядел очень довольным.
Ближе к вечеру они проезжали мимо крепости, вокруг которой были разбросаны крестьянские усадьбы. Робу видны были люди во дворах и на земляных валах. Цирюльник подхлестнул лошадь, пустил ее резвой рысью, желая побыстрее оставить укрепления позади.
Оттуда, однако, вынеслись им вдогонку три всадника и закричали, приказывая остановиться.
Вооруженные люди, суровые и вселяющие страх, разглядывали пестрый фургон с явным любопытством.
– Что у тебя за ремесло? – спросил один из всадников, одетый в легкую кольчугу, какая подобает человеку знатному.
– Я цирюльник хирург, благородный господин, – ответил хозяин.
Всадник кивнул с довольным видом и повернул коня:
– Поезжай за мной.
Окруженная стражей повозка с грохотом прокатилась через вкопанные в земляной вал крепкие ворота, потом через вторые, проделанные в ограде из высоких заостренных кольев, проехала по подъемному мосту, перекинутому через ров с водой. Робу еще никогда не приходилось видеть вблизи такое мощное сооружение. Огромная цитадель стояла на высоком фундаменте, нижний этаж был из камня, а верхние этажи из дерева; крыльцо и коньки крыши покрыты искусной резьбой, а коньковый брус горел на солнце позолотой.
– Оставь повозку на главном дворе. И возьми с собой хирургические инструменты.
– А что нужно сделать, благородный господин?
– Сука лапу поранила.
Нагруженные инструментами и пузырьками со всевозможными снадобьями, они последовали за этим человеком в огромный зал, напоминавший пещеру. Пол из каменных плит посыпан камышом, который давненько не меняли. Мебель, судя по виду, предназначалась для великанов среднего размера. Три стены увешаны мечами, щитами, копьями, а одна, северная, украшена гобеленами, некогда яркие краски которых успели поблекнуть. Перед этой стеной стоял трон из покрытого резьбой темного дерева.
В большом камине огонь не горел, но в зале витал запах дыма, сохранившийся с минувшей зимы, слышался и куда менее приятный запах, усилившийся, когда они подошли к большой охотничьей собаке, лежавшей близ камина.
– Угодила в капкан, лишилась двух пальцев. Тому уж две недели. Поначалу все прекрасно заживало, а потом раны вдруг загноились.
Цирюльник кивнул. Он вытряхнул из серебряной миски, стоявшей перед собакой, мясо, и влил туда содержимое двух пузырьков из своего запаса. Собака смотрела на него слезящимися глазами и заскулила, когда он поставил миску перед нею, но через какое то мгновение принялась лакать снадобье.
Цирюльник не желал рисковать: пока собака впала в полудрему, он связал ей челюсти и лапы, чтобы она не смогла поранить его зубами и когтями.
Когда Цирюльник надрезал лапу, собака задрожала и жалобно завизжала. Запах из раны шел отвратительный, там кишели черви.
– Она лишится еще одного пальца.
– Она не должна охрометь. Ты уж постарайся, – холодно ответил ему сопровождающий.
Когда дело было сделано, Цирюльник смыл с лапы кровь остатками лекарства, потом замотал лапу тряпочкой.
– А как же плата, благородный господин? – вежливо поинтересовался он.
– Дождись, пока с охоты вернется эрл, его и попросишь, – ответил рыцарь и удалился.
Они осторожно развязали собаку, собрали инструменты и воротились к повозке. Цирюльник медленно выехал из крепости, как человек, имеющий на то позволение.
Но когда крепость исчезла из виду, он харкнул и сплюнул.
– Эрл может вернуться еще через неделю. Если к тому времени собака выздоровеет, он, может быть, и заплатит, этот богобоязненный эрл. Если же собака подохнет или эрл просто будет не в духе из за несварения желудка, он вполне может приказать, чтобы нас выпороли. Я остерегаюсь связываться с большими господами и зарабатываю себе на хлеб по деревням и селам, – сказал он, понукая лошадку.
На следующее утро они добрались до Челмсфорда, причем Цирюльник успел прийти в более благодушное настроение. Там, однако, уже бесцеремонно расположился торговец мазями, плотный мужчина в безвкусной ярко оранжевой куртке; голову его венчала копна седых волос.
– Рад видеть тебя, Цирюльник, – сказал он приветливо.
– Здравствуй, Уот. А где твоя зверюга?
– Зверь занемог, совсем никуда не годится. Я его отдал на травлю.
– Жалко, что ты не напоил его моим Особым Снадобьем. Ему это пошло бы на пользу. – Оба засмеялись.
– Но я завел себе нового зверя. Посмотреть желаешь?
– Отчего же не посмотреть? – откликнулся Цирюльник. Он загнал повозку под тень дерева и пустил лошадь пастись; тем временем собралась толпа. Челмсфорд был большим селом, зрителей хватало.
– Ты бороться умеешь? – спросил Цирюльник Роба.
Тот утвердительно кивнул. Борьбу он обожал. Лондонские мальчишки из семей работников занимались ею ежедневно.
Уот начал развлекать толпу, как и Цирюльник, с жонглирования. И делал это, по мнению Роба, очень искусно. Зато как рассказчику ему было далеко до Цирюльника, и смех зрителей раздавался гораздо реже. Но медведь понравился всем.
Клетка стояла в тени, накрытая полотном. В толпе послышались возгласы, когда Уот снял покров. Робу когда то приходилось видеть ученого медведя. Когда ему было шесть лет, отец повел его посмотреть такого зверя, того показывали возле постоялого двора Суонна. Мальчику медведь показался огромным. Когда Уот вывел на платформу своего медведя на длинной цепи, с продетым в нос кольцом, Робу показалось, что этот зверь поменьше. Чуть больше крупного пса, зато очень красивый.
– Медведь Бартрам! – возвестил Уот.
По его команде медведь лег на землю и притворился мертвым. Потом поймал мячик и принес своему хозяину, забрался на лесенку и спустился с нее, а затем Уот стал наигрывать на флейте, и медведь станцевал простонародный танец, называемый каролой, только не кружился, а неуклюже поворачивался на месте, но зрителям это доставило столько удовольствия, что они хлопали в ладоши при каждом движении медведя.
– А сейчас, – сказал Уот, – Бартрам станет бороться со всяким, кто пожелает. Если кто сумеет опрокинуть его на землю, то получит бесплатно горшочек мази Уота – самого что ни на есть чудодейственного средства для исцеления людских недугов.
В толпе оживленно зашумели, но ни один желающий не выступил вперед.
– Давайте, борцы, выходите! – взывал Уот.
У Цирюльника хитро блеснули глаза.
– Вот парнишка, у которого не дрожат коленки от страха, – громко сказал он.
К величайшему удивлению Роба и его немалому испугу, хозяин вытолкнул его вперед. Чьи то руки тут же помогли ему взобраться на помост.
– Мой ученик против твоего зверя, дружище Уот, – воскликнул Цирюльник.
Уот согласно кивнул, и оба опять рассмеялись.
«Ой, мамочка!» – пронеслось в голове оцепеневшего Роба.
Это все таки был медведь. Он стоял, покачиваясь на задних лапах, выставив навстречу Робу свою мохнатую голову. Это не собака, не приятели с улицы Плотников. Он видел могучие плечи и толстые лапы зверя, инстинкт самосохранения подсказывал Робу, что надо спрыгнуть с помоста и бежать без оглядки. Но поступить так – значит подвести хозяина и лишиться всего, что теперь у него было связано с цирюльником хирургом. И Роб выбрал из двух зол меньшее: он шагнул навстречу зверю.
Сердце гулко стучало; Роб кружил вокруг медведя, помахивая вытянутыми вперед руками, – он видел, что так делают борцы постарше его. Наверное, у него это не очень хорошо получалось: кто то в толпе хихикнул, медведь повернул голову на звук смеха. Роб постарался забыть, что его противник не человек, и поступил так, как дрался бы с другим мальчишкой: кинулся вперед и попытался сбить Бартрама с ног. С таким же успехом он мог пытаться вырвать из земли с корнем большущее дерево.
Бартрам поднял одну лапу и лениво ударил мальчика. Когти у него были удалены, но и удара такой лапы хватило, чтобы Роб упал и отлетел назад чуть не до края помоста. Теперь ему было уже не просто страшно: он понимал, что ничего не сможет поделать, ему придется спасаться бегством, – но Бартрам подозрительно быстро подошел косолапыми шагами и стоял, выжидая. Когда Роб встал на ноги, медведь тут же обнял его передними лапами, прижал к себе лицом, шерсть забила мальчику нос и рот. Он задыхался в густом жестком черном меху, пахнувшем точно так же, как и шкура, которой он укрывался по ночам. Медведь еще не был взрослым, но ведь Роб тоже не был взрослым! Отчаянно вырываясь, он случайно заглянул в маленькие испуганные красные глазки зверя. Медведю страшно не меньше, чем ему, догадался Роб, но в эту минуту именно медведь был хозяином положения. Бартрам не мог кусаться, но было ясно, что укусил бы непременно; он уткнулся своим кожаным носом в плечо Роба, обдавая мальчика горячим зловонным дыханием.
Уот вытянул руку в направлении маленькой ручки на ошейнике зверя. Не дотронулся даже, но медведь тут же захныкал и съежился. Потом отпустил Роба и опрокинулся на спину.
– Прижми его к земле, болван! – прошептал Уот.
Роб бросился на поверженного медведя и ухватил его за черный мех на плечах. Никого из зрителей одурачить не получилось, кое кто стал свистеть, но толпу удалось развлечь, а потому она была настроена миролюбиво. Уот вернул Бартрама в клетку, а потом вручил Робу его приз – небольшой глиняный горшочек мази, как и было обещано. Вскоре торговец уже объяснял зрителям, из каких полезных веществ состоит его снадобье и как им пользоваться.
Роб на ватных ногах отошел к повозке.
– Ты справился просто отлично, – похвалил его Цирюльник. – Прыгнул прямо на него. Что, кровь из носу пошла немного?
Роб шмыгнул носом, сознавая, что ему еще повезло.
– Зверь как раз собирался со мной разделаться, – угрюмо заявил он.
Цирюльник ухмыльнулся и покачал головой:
– А ты заметил маленькую рукоятку на его ошейнике? Этот ошейник душит. Рукоятка позволяет закрутить ошейник, не давая животному дышать, если оно не подчиняется командам. Так вот медведей и обучают. – Он подал Робу руку, помогая взобраться на козлы, затем запустил палец в горшочек и взял немного мази, втер ее себе между большим и указательным пальцами. – Свечное сало и свиной жир, да еще немного душистой травки. Однако же он бойко этим торгует! – проговорил Цирюльник, глядя на то, как выстраиваются в очередь покупатели, стремясь отдать Уоту свои пенни. – Наличие животного гарантирует ему процветание. Публику можно развлекать представлениями с учеными сурками, козами, воронами, барсуками и собаками. Даже ящерицы годятся, и тогда можно собрать больше денег, чем я собираю в одиночку.
Лошадь, повинуясь кучеру, двинулась вперед, увозя фургон по дороге в прохладу лесов, подальше от Челмсфорда и борцовских схваток с медведем. Роб еще подрагивал от пережитого. Не шевелясь, он сидел и размышлял.
– Почему же тогда вы сами не держите животное для развлечения публики? – задал он созревший в голове вопрос.
Цирюльник повернулся на козлах в его сторону. Приветливыми голубыми глазами он отыскал глаза Роба, и этот взгляд говорил больше, чем улыбка на губах.
– У меня есть ты, – сказал он.
6. Разноцветные шарики
Начали они с жонглирования, и Роб сразу понял, что такое чудо ему никогда не будет по силам.
– Стой ровно, но не напрягайся, руки по швам. Потом сгибай руки в локтях, пока они не будут параллельны земле. Поверни их ладонями вверх. – Цирюльник критически оглядел ученика и кивнул. – Представь себе, что я поставил тебе на ладони поднос с яйцами. Нельзя дать подносу накрениться ни на миг, иначе яйца скатятся. Вот и с жонглированием то же самое. Если руки у тебя не будут ровными, все шарики попадают на землю. Это тебе понятно?
– Понятно, Цирюльник. – В животе у Роба неприятно защекотало.
– Сложи ладони ковшиком, будто собираешься пить воду из каждой по отдельности. – Он взял два деревянных шарика. Красный шарик положил в согнутую ковшиком правую руку Роба, а синий – в левую. – А теперь подбрось их в воздух, как жонглер, только оба сразу.
Шарики пролетели у Роба над головой и упали на землю.
– Замечай. Красный взлетел выше, потому что правая рука у тебя сильнее левой. Поэтому тебе надо научиться уравновешивать силу, меньше усилий прилагать правой рукой, а больше левой, ведь броски должны быть одинаковой силы. Кроме того, шарики взлетели слишком высоко. Жонглеру хватает забот и без того, чтобы задирать голову против солнца и разглядывать, куда подевались его шарики. Шарики должны взлетать не выше этого места, – и он постучал по лбу Роба. – Так ты сможешь видеть их, не поднимая головы.
Хозяин нахмурил брови.
– Вот еще что. Жонглеры никогда не бросают шарики, а только подбрасывают. Середина ладони в это мгновение должна резко распрямиться, так что вместо ковшика ладонь становится совершенно плоской. Середина ладони посылает шарик строго вверх, а запястьем в то же самое время ты будто щелкаешь, как кнутом, предплечье же лишь чуть чуть приподнимается. А от локтя до плеча руки вообще не должны двигаться.
Он поднял шарики и подал их Робу.
Когда они приехали в Хартфорд, Роб установил помост, достал из фургона пузырьки с эликсиром Цирюльника, а потом сам взял два деревянных шарика и стал добиваться, чтобы они выскакивали из руки. Казалось, ничего трудного в этом нет, но в половине случаев, как оказалось, он заставляет шарики при броске вращаться, из за чего те меняют направление полета. Если он запускал шарик по кривой, промедлив с подбрасыванием, то шарик падал ему в лицо или перелетал через плечо. Если же он слишком расслаблял ладонь, шарик просто улетал от него прочь. Но Роб не сдавался, и вскоре до него стал доходить смысл того, как надо подбрасывать шарик. Когда вечером перед ужином он продемонстрировал свое только что обретенное умение хозяину, тот, кажется, остался доволен.
На следующий день Цирюльник остановил повозку, не доезжая до деревушки Лутон, и показал Робу, как подбрасывать шарики таким образом, чтобы их пути пересекались.
– Они не столкнутся в воздухе, если один вылетит чуть раньше или поднимется чуть выше другого, – объяснил он.
Как только в Лутоне началось представление, Роб потихоньку удалился с двумя шариками и стал тренироваться на полянке в лесу. Чаще всего синий шарик и красный сталкивались с легким стуком, словно смеялись над ним. Шарики все время падали, старались укатиться, приходилось то и дело гоняться за ними. Роб приуныл, чувствуя себя круглым дураком. Но никто на него не смотрел, разве что лесная мышка пробежит или птица случайно вспорхнет, поэтому он продолжил свое занятие. Наконец он увидел, что удается запустить оба шарика удачно, если первый вылетал из левой руки по более широкой дуге, а второй шел ниже и пролетал меньшее расстояние. Ему понадобились два дня постоянных усилий, ошибок и бесконечных повторений, пока он не уверился в себе настолько, что смог предъявить результат Цирюльнику.
Тот показал ему, как направлять оба шарика по кругу:
– Это поначалу кажется труднее, чем есть на самом деле. Выскакивает первый шарик. Когда он уже летит, ты перекладываешь второй в правую руку. Левой ловишь первый, из правой вылетает второй, и пошло: хоп, хоп, хоп! Шарики быстро выскакивают из твоей руки, однако падают гораздо медленнее. В этом весь секрет жонглера, это его и спасает. А времени у тебя предостаточно.
К концу недели Цирюльник уже показывал ему, как запускать одной рукой и красный, и синий шарики. Один нужно было держать на ладони, а другой чуть дальше, на пальцах. Роб обрадовался, что ладони у него большие. Он часто ронял шарики, но в конце концов получилось: сначала он подбрасывал красный, и не успевал тот упасть в руку, как вылетал синий. Они так и летали вверх вниз из одной руки – хоп, хоп, хоп! Он использовал для тренировок каждую свободную минуту, вот так: два шарика по кругу, потом навстречу друг другу, оба одной правой, потом оба одной левой. Выяснилось, что чем ниже летят шарики, тем быстрее ему удается жонглировать. Не доезжая городка Блечли, они задержались немного: Цирюльник купил у местного крестьянина лебедя. Это был лебеденок, и все же побольше любой птицы, какую Роб видел приготовленной на столе. Крестьянин продал птицу неощипанной, и Цирюльник очень этим возмущался, долго тушку промывал в проточной воде, а затем подвесил над костерком, чтобы подпалить корни перьев.
Он начинил лебедя каштанами, луком, жиром и разными травами, как и приличествует, когда готовишь птицу, обошедшуюся недешево.
– Мясо лебедя более упругое, чем у гуся, но суше, нежели утиное, поэтому надо жиру добавить, – радостно поучал он Роба. Они так и сделали, завернув птицу целиком в тонкие слои соленой свинины, перекрывшие друг дружку и образовавшие сплошной панцирь. Цирюльник перевязал все вместе льняным шпагатом, насадил на вертел и повесил над огнем.
Роб упражнялся в жонглировании неподалеку от костра, и шедшие оттуда запахи приятно дразнили его обоняние. Жар костра вытопил из свинины сало, впитывавшееся в суховатое мясо, а тем временем жир, добавленный в начинку, медленно растопился, смазывая мясо изнутри. Цирюльник поворачивал над огнем свежесрезанную ветку, служившую вертелом, и тонкая оболочка свинины высыхала и сморщивалась. Когда же птица была совсем готова и снята с огня, слой соленой свинины лопнул и свалился. Лебедь, зажаренный внутри нее, оказался сочным и нежным, немного волокнистым, зато отлично пропитавшимся жиром и прокопченным. Они съели часть лебедя с горячей каштановой подливкой и вареной молодой тыквой. Робу досталась огромная розовая ножка.
На следующее утро они поднялись рано и ехали быстро – вчерашний день, проведенный без работы, придал им сил. Для завтрака остановились на обочине дороги и полакомились холодной грудкой лебедя и разогретыми лепешками с сыром. Закончив трапезу, Цирюльник довольно рыгнул и дал Робу третий шарик – зеленый.
Они двигались, как муравьи, по огромной равнине. Перед ними открылись Котсуолдские холмы, округлые, невысокие, прекрасные в своем нежном летнем наряде. В долинах уютно укрывались деревеньки, где каменных домов было больше, чем Роб привык видеть в Лондоне. Наступил день святого Свитина , а еще через три дня Робу минуло десять лет. Но Цирюльнику он об этом ничего не сказал.
Мальчик рос: костистые запястья уже заметно выступали из рукавов рубахи, которые мама нарочно оставила подлиннее. Цирюльник щедро нагружал его работой. Роб выполнял большую часть хозяйственных дел: в каждом новом селе или деревеньке разгружал и загружал снова повозку, собирал хворост для костра, носил воду. От той вкусной и жирной пищи, которая превратила Цирюльника в настоящего толстяка, Роб становился жилистым и мускулистым. К этой замечательной пище он привык очень скоро.
С Цирюльником они постепенно притирались друг к другу. Если толстяк приводил к их костру женщину, Роба это уже не удивляло. Иногда он слышал страстные вздохи и пытался подсматривать, но чаще отворачивался и засыпал. Если складывались подходящие обстоятельства, Цирюльник иногда проводил ночь в доме женщины, но на рассвете непременно возвращался к повозке: пора было уезжать в поисках нового места.
Постепенно Роб стал понимать, что Цирюльнику хочется приласкать каждую женщину, на которую падает его взгляд, и так же ласково он относится к людям, собирающимся на его представление. Цирюльник хирург оповещал их, что его Особое Снадобье от Всех Болезней изготовлено по восточному рецепту, а основой является настой молотых сушеных листьев растения, называемого «виталия» , которое произрастает лишь в пустынях далекой Ассирии. Но когда запасы Снадобья подошли к концу, Роб помог Цирюльнику приготовить новую партию и увидел, что Снадобье – это главным образом обычный хмельной напиток.
Не больше пяти шести раз пришлось расспрашивать встречных, пока они нашли крестьянина, который рад был продать бочонок метеглина. Годилась любая разновидность хмельных напитков, но Цирюльник говорил, что всегда старается найти именно метеглин – разбавленный водой перебродивший мед.
– Его придумали валлийцы, парнишка, и это одна из немногих хороших вещей, которые мы у них переняли. Название происходит от их слов «меддиг», то есть лекарь, и «ллин», что значит «крепкий хмельной напиток». Они привыкли так принимать лекарство, это хороший способ, ибо от метеглина язык деревенеет, а душа согревается.
Виталия же, «трава жизни» из далекой Ассирии, оказалась щепоткой селитры, которую Роб старательно размешал в каждом галлоне метеглина. Селитра придавала крепкому напитку привкус лекарственного зелья, смягченный сладостью перебродившего меда, который служил основой снадобья.
Пузырьки были маленькие.
– Купи бочонок задешево, пузырек же продавай дорого, – повторял Цирюльник. – Наше место – среди простолюдинов и бедняков. Выше нас стоят хирурги, которые урывают себе кусок пожирнее, а иногда бросают нам грязную работенку, с которой им самим мараться неохота, как кидают кусок гнилого мяса дворовому псу! А над этими жалкими людишками стоят румяные лекари, надутые от чувства собственной важности; они пользуют только благородных, потому и берут дороже всех.
Ты ни разу не задумывался, почему вот этот Цирюльник не подстригает ни бород, ни волос? А потому, что я могу позволить себе выбирать, какой работой заняться. Вот тебе урок, и запомни его хорошенько, ученик: если приготовить целебное снадобье с толком да продавать его, не ленясь, то хирург цирюльник может заработать не меньше денег, нежели лекарь. И это все, что тебе необходимо обязательно знать, даже если ничего больше у тебя получаться не будет.
Когда они закончили смешивать целебное зелье на продажу, Цирюльник достал небольшой горшочек и в нем приготовил еще немного снадобья. Потом расстегнул штаны. Роб завороженно смотрел, как струйка журчит в горшочке с Особым Снадобьем.
– Это для особых пациентов, – шелковым голосом произнес Цирюльник, выдавливая из себя последние капли. – Послезавтра мы приедем в Оксфорд. Тамошний управитель, по имени сэр Джон Фиттс, дерет с меня три шкуры, иначе грозит выгнать совсем из округи. А через две недели окажемся в Бристоле – там есть хозяин таверны, некий Питер, который всегда во время моих представлений выкрикивает во всю глотку оскорбления. Вот для таких людей я готовлю достойные подарочки.
Когда они оказались в Оксфорде, Роб не стал удаляться для жонглерских упражнений с разноцветными шариками. Он ждал и глядел во все глаза, пока не появился королевский управитель в испачканной атласной куртке, высокий худощавый мужчина со впалыми щеками и не сходящей с губ холодной усмешкой – казалось, его забавляет что то недоступное пониманию прочих. Роб видел, как Цирюльник вручил ему мзду, а затем, словно поразмыслив хорошенько, без видимой охоты дал флакончик метеглина.
Управитель открыл флакончик и осушил. Роб ждал, что вот сейчас он закашляется, станет плеваться и закричит, чтобы их тут же арестовали. Но благородный Фиттс сделал последний глоток и утер губы:
– Добрая выпивка.
– Спасибо, сэр Джон!
– Дай мне еще несколько таких, домой отнесу.
Цирюльник вздохнул, словно примиряясь с неизбежным.
– Слушаюсь, благородный господин.
Сдобренные мочой пузырьки были помечены царапинами, чтобы не перепутать их с неразбавленным метеглином, и хранились отдельно в уголке фургона; впрочем, сам Роб не отваживался пить медовый настой вообще, из опасения ошибиться. Из за самого факта существования Снадобья для особых пациентов его тошнило при виде любого метеглина, благодаря чему он, возможно, и не пристрастился к выпивке с юных лет.
Жонглировать тремя шариками оказалось делом чертовски трудным. Роб упражнялся несколько недель – без большого успеха. Поначалу он брал два шарика в правую руку, а один в левую. Цирюльник советовал ему начать с жонглирования двумя шариками одной рукой, ведь этому он уже обучился. Когда казалось, что настал подходящий момент, Роб в том же темпе подбрасывал и третий шарик. Два шарика взлетали вместе, за ними один, опять два, опять один… Одинокий шарик чередовался с двумя сразу, это смотрелось красиво, но на самом деле так не жонглируют. А всякая попытка направить три шарика навстречу друг другу неизменно заканчивалась крахом.
Упражнениям он посвящал каждую свободную минуту. Ему и по ночам снилось, что разноцветные шарики танцуют в воздухе, легкие, как птички. Проснувшись, он пытался подбрасывать их именно так, но очень быстро убеждался, что ничего у него не выходит.
Сноровка пришла к нему, когда они были в Стратфорде. Роб не увидел ничего нового в том, как он подбрасывает и ловит шарики, просто нашел нужный ритм. Казалось, что все три шарика сами выскакивают из его рук и возвращаются так, словно стали частью его самого.
Цирюльник был этим очень доволен.
– Сегодня у меня день рождения, – сказал он. – Ты сделал мне отличный подарок.
Чтобы отпраздновать оба события, они отправились на рынок и купили большой кусок молодой оленины. Цирюльник сварил ее, сдобрил жиром, заправил мятой и щавелем, потом обжарил, добавив пиво, мелкую морковь и сладкие груши.
– А когда у тебя день рождения? – спросил он за едой.
– Через три дня после святого Свитина.
– Так ведь он давно прошел! А ты даже не сказал ничего.
Роб промолчал. Цирюльник посмотрел на него и одобрительно кивнул. Потом отрезал еще мяса и положил в миску Роба.
В тот вечер Цирюльник повел его в стратфордский трактир. Роб пил сладкий сидр, а его хозяин потягивал свежий эль и спел по случаю праздника песню. Голос у него был не сильный, но мелодию он выводил хорошо. Когда допел до конца, послышались аплодисменты и стук кружек по столам. В углу сидели две женщины – других женщин в таверне и не было. Одна – светловолосая, дородная, молодая. Другая – худощавая, постарше; в ее русых волосах уже серебрилась седина.
– Спой еще! – смело воскликнула та, что постарше.
– Мистрис, вам все мало, – откликнулся Цирюльник. Он запрокинул голову и запел:
Вот песня о том, как вдова развлекалась:
Она с молодым негодяем связалась,
В постели он ей так и сяк угождал,
А утром в расплату все злато украл.
Женщины визжали и помирали со смеху, закрывая лицо руками. Цирюльник же послал им эля и пропел:
Взглядом ты меня раз приласкала,
Нежно руками потом обнимала,
Буду тебя я вертеть, тормошить,
Поздно, милашка, пощады просить .
На удивление легко для человека его комплекции Цирюльник протанцевал с обеими женщинами по очереди огненную чечетку, а собравшиеся в трактире мужчины хлопали в ладоши и подбадривали его возгласами. Он подбрасывал и без усилий вертел довольных женщин – под слоем жира у него таились мышцы, достойные ломовой лошади. Роб уснул вскоре после того, как Цирюльник усадил обеих женщин за свой столик. Сквозь туман он припоминал потом, как его разбудили и как женщины помогали хозяину поддерживать его, когда он, спотыкаясь, брел вместе с ними к лагерю.
Когда утром он проснулся, все трое лежали под повозкой, переплетясь на манер огромных дохлых змей.
У Роба все больше вызывали интерес женские груди; он подошел ближе и стал разглядывать женщин. У младшей груди отвисали, а соски были тяжелые, с большими коричневыми кругами. Старшая же была почти плоской, с маленькими синеватыми сосцами, как у сучки или свиньи.
Цирюльник приоткрыл один глаз и наблюдал, как мальчик запоминает женские тела. Вскоре высвободился и стал пошлепывать сердитых сонных женщин, будить их, чтобы достать и вернуть в повозку подстилки, а Роб тем временем запрягал конягу. В подарок каждой даме Цирюльник оставил по монете и по пузырьку Особого Снадобья. Под шум крыльев недовольной цапли они с Робом выехали из Стратфорда, когда река начала розоветь под первыми лучами солнца.
7. Домик на берегу моря
Однажды утром Роб в очередной раз попробовал дунуть в саксонский рог – и вместо обычного шипения раздался полноценный звук. Вскоре он уже гордо оглашал путь одинокими, далеко разносившимися гудками. Лето заканчивалось, дни становились короче, и они направились на юго запад.
– У меня маленький домик в Эксмуте, – поведал ему Цирюльник. – Зиму я всегда стараюсь проводить на теплом побережье, терпеть не могу холод.
И дал Робу коричневый шарик.
Жонглировать четырьмя шариками – этого Роб не боялся, потому что давно научился выпускать два шарика из одной руки, теперь же просто выпускал по два из каждой. Упражнялся он постоянно, только Цирюльник не позволял заниматься этим на козлах, во время езды: мальчик частенько промахивался, и хозяину надоело то и дело натягивать вожжи и ждать, пока Роб слезет, подберет шарики и вернется обратно.
Изредка они приезжали в деревню, где мальчишки такого же возраста, как Роб, плескались в реке, смеялись и резвились, и тогда ему тоже очень хотелось побыть ребенком. Но он уже стал не таким, как они. Разве они боролись с медведем? А умели жонглировать четырьмя шариками? А в саксонский рог могли трубить?
В Гластонбери он свалял дурака: стал жонглировать перед ватагой восхищенных мальчишек на деревенском кладбище, пока Цирюльник давал представление на площади неподалеку и хорошо слышал рукоплескания и смех. Он сделал Робу строгое внушение:
– Ты не можешь выступать на публике, пока не сделаешься настоящим жонглером, а произойдет это или нет, еще посмотрим. Это тебе понятно?
– Да, Цирюльник, – отозвался Роб.
Уже в конце октября, вечером, они добрались наконец до Эксмута. Дом, пустой и заброшенный, стоял в нескольких минутах ходьбы от берега моря.
– Когда то здесь была крестьянская усадьба, но я купил дом без земли, а потому дешево, – сообщил Цирюльник. – Лошадь я держу в бывшем сенном сарае, а повозку – где был амбар.
Навес, под которым укрывалась когда то крестьянская корова, теперь хранил от непогоды запас дров. Жилье это было ничуть не больше, чем дом Роба на улице Плотников в Лондоне, и крыша была тоже соломенная, но вместо дыры для выхода дыма здесь стоял большой камин с дымоходом. В камине Цирюльник подвесил чугунок, установил треногу, большой котел, громадные щипцы для поленьев и крюк для жаренья мяса. Возле камина находилась печь, а чуть дальше стояло необъятное ложе. В течение прошлых зим Цирюльник сумел устроиться здесь со всеми удобствами. Было у него корыто для замеса теста, стол, скамья, шкафчик для хранения сыра, несколько кувшинов, две три корзины.
Когда в очаге запылал огонь, они разогрели остатки окорока, которым питались всю эту неделю. Мясо стало жестковатым, а лепешки покрылись налетом плесени. Хозяин не привык к такой еде.
– Завтра надо запастись провизией, – мрачно проворчал он.
Роб вытащил деревянные шарики и стал в отсветах пламени упражняться в перекрестном жонглировании. Все шло хорошо, потом вдруг шарики попадали на пол.
Цирюльник вытащил из своего мешка желтый шарик и бросил на пол; тот подкатился к остальным и замер.
Красный, синий, коричневый, зеленый. И вот теперь желтый.
Роб подумал обо всех других цветах и почувствовал, как им овладевают отчаяние и безнадежность. Встал и посмотрел на Цирюльника. Понимал, что хозяин видит в его глазах непокорность, которой раньше не было, но ничего поделать с собой не мог.
– Сколько еще?
Цирюльник понял и его вопрос, и его отчаяние.
– Ни одного, – спокойно ответил он. – Это последний.
Они трудились, готовясь встретить зиму. Поленьев хватало, но некоторые надо было еще разрубить. И хвороста на растопку надо было насобирать, наломать, аккуратно сложить у камина. В домике было две комнаты: одна жилая, другая кладовая для продуктов. Цирюльник совершенно точно знал, где купить лучшие продукты. Вдвоем с Робом они накупили репы, лука; корзину тыкв. В одном саду в Эксмуте взяли бочку яблок – белых, с золотистой кожурой – и привезли в повозке домой. Поставили бочонок свинины на засолку. В соседней крестьянской усадьбе была коптильня, так что они купили окороков и макрели, попросили закоптить за небольшую плату, а потом повесили припасы в доме вместе с четвертью баранины – высоко, в сухом месте, до времени, когда все это потребуется. Крестьянин, привыкший к тому, что люди сами производят продукты питания или же добывают их браконьерством, сказал удивленно, что никогда не слыхал о тех, кто покупает мясо в таких количествах.
Роб возненавидел желтый шарик. Этот шарик стал для него настоящим мучением.
Жонглирование пятью шариками с самого начала пошло как то не так. Ему приходилось держать в правой руке сразу три. В левой руке один шарик прижимали к ладони безымянный палец и мизинец, а другой удерживался большим, указательным и средним. В правой же руке один удерживался точно так же, другой держали только большой и указательный пальцы, а средний шарик был зажат между указательным и средним. Он и держал то их с трудом – куда уж тут жонглировать?
Цирюльник старался ему помочь.
– Когда жонглируешь пятью шариками, – говорил он, – многое из того, чему ты научился, уже не подходит. Теперь шарик уже не выскакивает из ладони, его надо подбрасывать кончиками пальцев. А для того, чтобы жонглировать всеми пятью сразу, их надо подбрасывать очень высоко. Сначала подбрасываешь шарик правой рукой. И тут же должен выскочить шарик из левой, потом опять из правой, снова из левой и еще один из правой. БРОСОК БРОСОК БРОСОК БРОСОК БРОСОК! Выпускать их нужно очень быстро.
Роб попробовал, и шарики посыпались на него дождем. Он старался поймать их, но они падали мимо и закатывались во все углы комнаты.
– Вот тебе и работа на зиму, – сказал с улыбкой Цирюльник.
Вода, которую они пили, имела горьковатый вкус, поскольку находившийся за домом родник был забит густым слоем гниющих дубовых листьев. Роб отыскал в сарае, где стояла лошадь, деревянные грабли и выгреб огромную кучу промокших и почерневших листьев. Потом накопал на берегу песка и насыпал в родник толстым слоем. Когда муть осела, вода стала свежей.
Быстро наступила зима, но какая то странная. Роб любил добрую зиму, когда на земле лежит снег. В Эксмуте же в том году ползимы шли дожди, а если и падал снег, то снежинки сразу таяли на сырой земле. Льда не было вовсе, если не считать немногих тоненьких сосулек в воде, которую он носил из родника. С моря беспрестанно дул холодный сырой ветер, и домик на берегу не избежал царившей повсюду сырости. По ночам Роб спал вместе с Цирюльником на огромном ложе. Хозяин лежал ближе к огню, но его массивное тело и само излучало немало тепла.
Роб возненавидел жонглирование. Он старался изо всех сил, но из пяти шариков поймать удавалось лишь два три. Когда он, держа два шарика в руке, пытался поймать третий, тот ударялся об один из зажатых в руке и улетал в сторону.
Он стал браться за любую работу, лишь бы не упражняться в жонглировании. Без приказания выносил ночной горшок и всякий раз старательно вычищал каменную чашу. Нарубил больше дров, чем требовалось, а кувшин то и дело наполнял свежей водой. Инцитата скреб и чистил до тех пор, пока у того не стала блестеть серая шкура, а потом еще и расчесал коню гриву. Перебрал по одному всю бочку яблок, откладывая те, что начали подгнивать. Благодаря его трудам в доме стало даже чище, чем было у мамы в Лондоне.
На берегу залива Лайм он смотрел, как накатывают на песок волны, покрытые белыми барашками пены. Ветер налетал с бурного моря такими сильным порывами, что у мальчика начинали слезиться глаза. Хозяин заметил, как он дрожит, и заплатил портнихе вдове по имени Эдита Липтон, чтобы она сшила Робу теплую куртку и узкие штаны из старых вещей самого Цирюльника.
Муж и два сына Эдиты утонули в бурю, в которую попали во время лова рыбы. Она была степенной женщиной, пышнотелой, с добрым лицом и печальными глазами. Очень скоро она стала возлюбленной Цирюльника. Когда тот оставался на ночь у нее в городе, Роб лежал один на просторном ложе и представлял себе, будто этот дом – его собственный.
Однажды налетел шквалистый ветер с холодным дождем, стал задувать во все щели, и Эдита пришла на ночь к ним. Робу пришлось переселиться на пол, где он прижал к себе замотанный в холст горячий камень, а ноги укрыл полотном, принесенным портнихой.
– Не лечь ли мальчику с нами, ему же здесь будет теплее? – услыхал он ее тихий ласковый голос.
– Нет, – отрезал Цирюльник.
Через несколько минут, когда Цирюльник засопел, трудясь на ней, вдова опустила руку, в темноте нащупала голову Роба и легонько погладила, словно благословляя.
Он лежал, боясь пошевелиться. К тому времени, когда Цирюльник завершил свои труды, она уже убрала руку. После этого, если вдове случалось ночевать в доме Цирюльника, Роб ждал, лежа на полу рядом с ложем, но больше она до него не дотрагивалась.
– Ты не двигаешься вперед, – сказал ему однажды Цирюльник. – Обрати на это внимание. Я ценю ученика только тогда, когда он умеет развлечь толпу. Мой ученик должен уметь жонглировать.
– А нельзя ли жонглировать только четырьмя шариками?
– Самый лучший жонглер может работать сразу с семью. Я знаю нескольких, жонглирующих шестью. Мне же хватит и обычного жонглера. Но если ты не можешь справиться с пятью шариками, то скоро нам придется расстаться. – Цирюльник вздохнул. – В ученики я принимал многих, но лишь трое оказались годными и остались у меня. Первым был Ивэн Кэри, он научился отлично жонглировать пятью шариками, однако проявил слабость к выпивке. Уже закончив обучение, он провел со мной еще четыре года и неплохо зарабатывал, пока его не зарезали в пьяной драке в Лестере – такая глупая смерть.
Вторым был Джейсон Эрл – умница, лучший жонглер из всех. Он обучился у меня ремеслу цирюльника, да только женился на дочке управителя Портсмута, а тесть сделал из него заправского вора и заставил собирать мзду.
Предпоследний ученик был настоящим чудом. Звали его Гибби Нельсон. Он честно зарабатывал мне и еду, и питье, пока не умер от лихорадки в Йорке. – Цирюльник нахмурил брови. – А вот последний, черт его раздери, оказался дураком. Он остановился там же, где и ты, – жонглировал четырьмя шариками, а пятый ему ну никак не давался. Я отделался от него в Лондоне перед тем, как нашел тебя.
Они оба огорченно посмотрели друг на друга.
– Ты, впрочем, далеко не дурак. Ты хороший парнишка, с тобой нет хлопот, и свою работу ты проворно делаешь. Но ведь и коня, и повозку, и этот самый дом, и мясо, что свисает с балок, я сумел купить вовсе не потому, что учу мальчишек, которые не приносят мне никакого дохода. К весне ты станешь жонглером, иначе придется тебя где нибудь оставить. Понял?
– Да, Цирюльник.
Кое что хозяин мог ему показать. Велел жонглировать тремя яблоками, и острые хвостики кололи Робу ладони. Цирюльник ловил их мягко, слегка отодвигая руку при падении каждого следующего.
– Видишь? – учил он мальчика. – И это маленькое отличие ведет к тому, что яблоко, уже зажатое в руке, не мешает тебе поймать и удержать следующее. – Роб быстро выяснил, что с шариками получается точно так, как и с яблоками. – Вот теперь кое что у тебя получается, – сказал ему Цирюльник с надеждой в голосе.
Рождественские праздники подкрались как то незаметно. Эдита предложила им пойти в церковь вместе.
– Мы что, уже одна семья? – хмыкнул Цирюльник. Но не стал возражать, когда она предложила взять с собой только мальчика.
В маленькой сельской церквушке мазанке толпилась уйма народа, поэтому там было теплее, чем в любом другом доме промозглого Эксмута. После отъезда из Лондона Роб ни разу не был в церкви, и теперь с жадностью вдыхал напоминавший о многом смешанный запах ладана и людской толпы. Он целиком погрузился в мессу, которая всегда утешала и успокаивала его. После службы священник, понять которого было нелегко из за сильного дартмурского акцента, прочитал проповедь о рождении Спасителя и о том, какую благословенную жизнь в человеческом воплощении Он вел, пока Его не убили евреи, прервав нить этой жизни. Очень пространно священник говорил о падшем ангеле Люцифере, с коим Иисус непрестанно борется, защищая всех и каждого. Роб пытался решить, какому святому помолиться бы отдельно, от себя самого, но в конце концов обратился к самой чистой душе, какую только знал: «Позаботься о других, мама. У меня все прекрасно, только помоги младшеньким. – Но не удержался и от того, чтобы не попросить о себе самом: – Мама, пожалуйста, помоги мне справиться с пятью шариками».
Из церкви они пошли прямо к столу: Цирюльник зажарил на вертеле гуся, начиненного сливами и луком.
– Если у человека есть гусь на Рождество, то и весь год станет он зарабатывать деньги, – убежденно заявил Цирюльник. Эдита улыбнулась в ответ.
– А я слышала, что для этого надо есть гуся на Михайлов день , – сказала она, но, когда Цирюльник стал настаивать на своем, спорить не стала. А он не пожалел горячительных напитков, и обед прошел на славу.
На ночь она не осталась – возможно, потому, что рождение Иисуса наводило ее на мысли о погибшем муже и сыновьях; Роб тоже витал далеко отсюда.
Она ушла домой, а Цирюльник смотрел, как Роб убирает со стола.
– Не следует мне чересчур привязываться к Эдите, – изрек он наконец. – Она всего только женщина, скоро мы с ней расстанемся.
В первые три недели нового года солнце совсем не показывалось, и настроение у них стало под стать неизменно серому, мрачному небу. Цирюльник стал давить на Роба, чтобы тот продолжал усердно упражняться, сколь бы плачевны ни были результаты.
– Ты помнишь, как у тебя не выходило с тремя шариками? Не выходило, не выходило, а потом – раз, и вышло! А с саксонским рогом разве не то же самое было? Ты должен использовать каждую минуту, чтобы жонглировать пятью шариками.
Но сколько бы времени Роб ни посвящал этому занятию, результат не менялся. Он стал относиться к жонглированию безразлично, с первой минуты уверившись, что ничего у него не получится.
Он знал: придет весна, а жонглера из него так и не выйдет.
Как то ночью ему приснилось, будто Эдита снова погладила его по голове, а потом раскрыла бедра и показала то, что находится между ними. Проснувшись, он уже не смог вспомнить, как именно это выглядело, но во сне с ним произошла удивительная и пугающая вещь… Он стер грязь с мехового одеяла, когда Цирюльника не было дома, а потом дочиста оттер растворенной в воде золой.
Мальчик был не настолько глуп, чтобы воображать, будто Эдита станет ждать, пока он станет взрослым и женится на ней, однако, подумал он, ей жилось бы куда лучше, если бы она обзавелась сыном.
– Цирюльник скоро уедет, – сказал он ей однажды утром, когда вдова помогала ему вносить в дом дрова. – Нельзя ли мне остаться в Эксмуте и жить у вас?
Ее взгляд стал тяжелым, но она не отвела глаз:
– Я не смогу прокормить тебя. Чтобы самой не умереть с голоду, мне приходится работать и портнихой, и шлюхой. А если бы и тебя надо было кормить, мне пришлось бы спать со всеми подряд. – Одно поленце выпало из охапки, которую она несла. Эдита дождалась, пока Роб положит его на место, потом повернулась и вошла в дом.
После этого случая она стала приходить реже, а с ним едва перебрасывалась парой слов. Наконец и вовсе перестала появляться. Возможно, наслаждения стали меньше интересовать Цирюльника, потому что он стал каким то раздражительным.
– Дубина! – зарычал он на Роба, когда тот снова упустил шарики. – Давай, поработай всего с тремя, только бросай их высоко, как бросаешь все пять. Когда взлетит третий, хлопни в ладоши.
Роб так и сделал; когда он хлопнул в ладоши, ему вполне хватило времени поймать все три шарика.
– Видишь? – сказал довольный Цирюльник. – За то время, что ты хлопал, можно было запустить остальные два шарика.
Но когда Роб попробовал с пятью, они столкнулись в воздухе и снова все пошло прахом; хозяин ругался, а шарики раскатились по всей комнате.
И вдруг оказалось, что до весны всего две три недели.
Однажды ночью Цирюльник, считая, что Роб спит, подошел к нему и поправил медвежью шкуру, чтобы та закрывала подбородок и мальчику было тепло. Он долго стоял над ложем, глядя на Роба. Потом вздохнул и отошел.
Утром Цирюльник достал из повозки кнут.
– Ты не думаешь о том, что делаешь, – упрекнул он Роба. Мальчик ни разу не видел, чтобы хозяин стегал кнутом лошадь, однако стоило ему снова уронить шарики – и кнут хлестнул его по ногам.
Было очень больно. Роб громко вскрикнул и заплакал.
– Подбери шарики.
Он подобрал, снова подбросил с тем же прискорбным результатом, и кнут снова прошелся по его ногам.
Отец много раз колотил Роба, но никогда не хлестал его кнутом.
Снова и снова он подбирал все пять шариков и пытался жонглировать ими, только ничего у него не получалось. После каждого промаха кнут обвивался вокруг ног, исторгая из него новый вскрик.
– Подними шарики.
– Ну, пожалуйста, не надо, Цирюльник!
– Это ради твоей же пользы, – ответил тот с посуровевшим лицом. – Думай головой. Поразмысли над этим. – Несмотря на холодный день, с Цирюльника лил пот.
Боль заставила Роба думать о том, чем он занимается, но тело тряслось от рыданий, а мышцы стали словно чужие. У него получалось даже хуже, чем обычно. Роб стоял и дрожал, лицо заливали слезы, сопли забивали нос и рот, когда Цирюльник хлестал его. «Я римлянин, – говорил он себе. – Когда вырасту, я найду этого человека и убью».
Цирюльник хлестал его, пока кровь не выступила на штанинах новых брюк, сшитых Эдитой. Тогда он бросил кнут и вышел из дома.
Поздно вечером хирург цирюльник воротился домой пьяным и замертво свалился на ложе.
Утром его глаза смотрели спокойно, но губы поджались, когда он увидел ноги Роба. Хозяин нагрел воды, смочил тряпку и стер засохшую кровь, потом принес горшочек медвежьего сала.
– Вотри его как следует, – велел он.
Сознание того, что он провалился, язвило Роба куда сильнее, чем царапины и рубцы от ударов кнута.
Цирюльник сверился со своей картой:
– Я отправляюсь в путь на Страстной Четверг и довезу тебя до самого Бристоля. Это богатый портовый город – может быть, там ты найдешь себе место.
– Да, Цирюльник, – ответил Роб чуть слышно.
Цирюльник долго возился с завтраком, а когда тот наконец поспел, он щедро выложил овсяную кашу, поджаренные лепешки с сыром, яйца и ветчину.
– Ешь, ешь, – угрюмо приговаривал он.
Сидел и смотрел, как Роб заталкивает в себя еду.
– Мне очень жаль, – сказал Цирюльник. – Я и сам ведь в детстве много бродяжничал, знаю, как жестока бывает жизнь.
После этого за все утро он сказал Робу лишь одну фразу:
– Можешь оставить себе одежду.
Разноцветные шарики были убраны, и Роб больше не упражнялся. Но до Страстного Четверга оставалось еще чуть ли не две недели, и Цирюльник заставлял его все так же много работать, велев выскоблить дощатые полы в обеих комнатах. Дома мама каждую весну мыла стены сверху донизу, а теперь Роб делал это здесь. В этом доме было не так дымно, как в родительском, но стены здесь, казалось, никто никогда не мыл, и когда Роб закончил, разница стала хорошо видна.
Вскоре после полудня, как по волшебству, выглянуло солнце, море посинело, засверкало, и воздух стал уже не таким соленым. Впервые Роб понял, почему кому то может нравиться жить в Эксмуте. В лесу, начинавшемся за их домом, стали проклевываться сквозь мокрую палую листву первые зеленые ростки. Роб насобирал целый горшочек побегов папоротника, и они сварили ветчину с первой в этом году зеленью. В успокоившееся море отважились выйти рыбаки, Цирюльник встретил одну из возвращающихся лодок и купил устрашающих размеров треску и полдюжины рыбьих голов. Роба он засадил за нарезку свинины кубиками, а затем медленно зажарил жирное мясо на сковороде, пока оно не покрылось хрустящей корочкой. Потом сварил густую похлебку, положив туда мясо, рыбу, нарезанную дольками репу, топленый жир, цельное молоко и щепотку тимьяна. Они в молчании смаковали похлебку, заедая теплыми хрустящими лепешками, и оба думали о том, что совсем скоро Робу уже не придется так пировать.
Некоторая часть подвешенной к стропилам баранины уже позеленела. Цирюльник отрезал гнилье и унес в лес. Из бочки с яблоками, где уже мало что осталось, шла страшная вонь. Роб перевернул бочку, вытряхнул из нее все, проверил каждое яблочко, откладывая в сторону те, которые не испортились.
Такие плотные, кругленькие…
Вспомнив, как Цирюльник помог ему жонглировать яблоками и научиться ловить их не поранившись, Роб подбросил три яблочка – хоп хоп хоп.
Поймал. Снова подбросил, на этот раз повыше, и успел хлопнуть в ладоши, прежде чем поймать их.
Взял еще два яблока, подбросил в воздух все пять, но они – право, удивительно! – столкнулись и попадали на пол, немного забрызгав его соком. Роб застыл на месте, не зная точно, где сейчас Цирюльник. Он не сомневался, что снова отведает кнута, если хозяин увидит, как он портит продукты.
Но окрика из соседней комнаты не последовало.
Роб стал складывать крепкие яблоки обратно в бочку. Попытка удалась неплохо, сказал он себе. И время он, кажется, рассчитал лучше.
Он выбрал еще пять яблок подходящего размера и подбросил их вверх. На этот раз почти получилось, только он слишком сильно волновался, и яблоки полетели вниз, словно их сдуло с дерева порывом осеннего ветра.
Он поднял яблоки и снова подбросил. Роб метался по всему помещению, дергался, никакой приятной глазу плавности в движениях, но теперь все пять яблок взлетели и попали в его руки, и снова взлетели, будто их было всего три.
Вверх вниз и снова вверх вниз. И снова, и снова.
– Ах, мама! – воскликнул он с дрожью в голосе, хотя много лет спустя мог и усомниться в том, что она имела к этому отношение.
Хоп хоп хоп хоп хоп!
– Цирюльник, – позвал он, не решаясь кричать.
Дверь отворилась. Через миг он уронил все яблоки, и они рассыпались повсюду.
Подняв голову, он съежился, потому что Цирюльник спешил к нему, подняв руку.
– Я все видел! – закричал Цирюльник, и Роб оказался в его радостных объятиях, которые можно было сравнить с самой добросовестной хваткой медведя Бартрама.
8. Потешник
Наступил и минул Страстной Четверг, а они пока не трогались из Эксмута – надо было обучить Роба всем тонкостям искусства развлекать публику. Сначала отрабатывали парное жонглирование – это Робу очень понравилось с самого начала, и он быстро добился больших успехов. Потом перешли к фокусам, основанным на ловкости рук, что по трудности можно было сравнить с жонглированием четырьмя шариками.
– Фокусникам не дьявол помогает, – наставлял его Цирюльник. – Фокусы – это чисто человеческое искусство, и в нем совершенствуются тем же путем, каким ты освоил жонглирование. Только фокусы гораздо легче, – поспешно добавил он, увидев, как у Роба вытянулось лицо.
Цирюльник поведал ему самые простые секреты белой магии:
– Ты не должен знать ни робости, ни смущения; что бы ты ни делал, на лице всегда должна быть написана полная уверенность в себе. Нужны проворные пальцы, четкие движения, умение прикрывать все болтовней, вставляя в нее необычные словечки, чтобы они служили достойной оправой твоим действиям. А последнее правило – самое самое важное. У тебя должны быть приспособления, позы, жесты, любые отвлекающие маневры, которые заставят зрителей смотреть куда угодно, только не на то, что ты в это время действительно делаешь.
Для них главный отвлекающий маневр состоит в том, добавил Цирюльник, что они работают в паре. Для наглядности он показал ему фокус с лентой.
– Для этого фокуса мне нужны ленты: голубая, алая, черная, желтая, зеленая и коричневая. После каждого ярда я делаю на ленте скользящий узел, потом туго сворачиваю ленту, а полученные рулончики прячу в разных карманах. Причем в определенном кармане всегда должен быть один и тот же цвет. «Кто хочет получить ленту?» – спрашиваю я. «Ой, я хочу, сэр! Голубенькую, в два ярда длиной». Большей длины обычно не просят. Не корову же на эту ленту привязывать.
Я тогда делаю вид, будто позабыл об этой просьбе, и перехожу к другим фокусам. А потом ты привлекаешь всеобщее внимание – может быть, жонглируешь. Пока все глазеют на тебя, я лезу вот в этот карман куртки, где хранятся голубые ленты. Потом делаю вид, будто закашлялся, прикрываю рот рукой, и вот уже рулончик ленты у меня во рту. Через минуту, когда все снова переводят глаза на меня, я обнаруживаю, что между зубами у меня зажат кончик ленты, и понемногу вытягиваю ее. Когда первый узел задевает зубы, он соскальзывает. Когда чувствую второй, я понимаю, что вот они – два ярда, – отрезаю ленту и вручаю.
Роб пришел в восторг, научившись фокусу, однако все эти манипуляции, которые трудно назвать красивыми, огорчили его, он понял, что магия – это надувательство.
А Цирюльник и дальше рассеивал его иллюзии. Вскоре Роб, если и не стал пока искусным фокусником, мог выполнять черновую работу помощника фокусника. Он разучил некоторые танцы, псалмы и песни, а также шутки и рассказы, смысла которых не понимал. Под конец он затвердил те речи, которые сопутствовали продаже Особого Снадобья от Всех Болезней. Цирюльник заявил, что Роб схватывает все на лету. И намного раньше, чем предполагал сам мальчик, пришел к выводу, что тот уже вполне готов.
Они пустились в путь туманным апрельским утром и два дня преодолевали под легким весенним дождиком гряду Блэкдаунских холмов. На третий день после полудня, под очистившимся от туч и сиявшим небосводом, они приехали в деревню Бриджтон. Цирюльник остановил повозку перед мостом, от которого и пошло название деревни , и окинул Роба оценивающим взглядом:
– Значит, ты готов к работе?
Роб кивнул, хотя в глубине души не чувствовал уверенности.
– Вот и молодец. Это просто небольшая деревенька. Шлюхи да сутенеры, трактир переполнен, полным полно клиентов, которые издалека приходят в поисках женщин и выпивки. А потому все можно, а?
Роб понятия не имел, что под этим подразумевается, но снова кивнул утвердительно. Инцитат, которого слегка подхлестнули вожжами, неспешной рысцой потянул повозку на другую сторону моста. Поначалу все шло так, как раньше. Конь ржал, Роб бил в барабан, они медленно катили по главной улице. Мальчик соорудил помост на сельской площади и водрузил на него три плетеных корзины с пузырьками Особого Снадобья.
Но на этот раз, когда началось представление, он взобрался на помост вместе с Цирюльником.
– Доброго дня всем сегодня и доброго утра завтра, – сказал Цирюльник. – Нам очень приятно оказаться в Бриджтоне…
По третьему шарику они вынули из карманов одновременно, потом и четвертый, и пятый. У Роба шарики были красные, у Цирюльника – синие; шарики взмывали вверх и лились из одной руки в другую, будто струи фонтана. Руки двигались едва заметно, а шарики плясали в воздухе.
Наконец, не переставая жонглировать, они повернулись лицом друг к другу и встали на противоположных сторонах помоста. Не промедлив ни мига, Роб послал шарик Цирюльнику, а сам поймал брошенный ему синий. Поначалу он отправлял Цирюльнику каждый третий шарик и тут же получал ответный. Потом они стали посылать друг другу шарики через один; красные и синие снаряды то и дело сновали туда сюда. Вот Цирюльник незаметно для постороннего глаза кивнул Робу, и в ответ на каждый шарик, попадавший тому в руку, тут же вылетал встречный – так же ловко, быстро, точно.
Рукоплескания прозвучали для Роба подобно грому и слаще любой музыки.
Когда эта часть представления завершилась, он забрал десять шариков из двенадцати и сошел с помоста, спеша укрыться в повозке, за завесой. Сердце бешено колотилось, ртом он отчаянно хватал воздух. Ему было слышно, как Цирюльник, ничуть не запыхавшийся, рассказывает собравшимся о том удовольствии, которое доставляет жонглирование, а сам продолжает подбрасывать два оставшихся шарика.
– Известно ли вам, чем вы владеете, когда держите вот такие штуки в своей руке, мистрис?
– И чем же, сэр? – спросила его девка.
– Вы владеете его вниманием – полностью и без остатка, – ответил Цирюльник.
Толпа разразилась восторженным смехом и одобрительными возгласами.
Роб в повозке подготовил все нужное для нескольких фокусов и присоединился снова к хозяину, который тут же заставил пустую корзину расцвести бумажными розами, превратил темный головной платок в целую цепочку веселеньких флажков, выловил из воздуха несколько монет и заставил исчезнуть сперва целую бутыль эля, а потом куриное яйцо.
Роб под одобрительный свист слушателей спел «Песенку о богатой вдове», а после этого Цирюльник быстро распродал свое Особое Снадобье, опустошив все три корзины и велев Робу принести из повозки еще. Затем выстроились в длинную очередь те, кто жаждал исцеления от многочисленных хворей. Роб заметил, что в толпе, отзывавшейся громким смехом на все шутки, воцарилось очень серьезное настроение, когда речь зашла о поиске средств для облегчения их телесных недугов.
Как только закончился прием пациентов, они уехали из Бриджтона: Цирюльник сказал, что это настоящая клоака и с наступлением темноты там орудуют настоящие головорезы. Хозяин не скрывал того, что очень доволен сделанным сбором, и Роб улегся спать счастливым: его согревала мысль о том, что он завоевал себе место под солнцем.
На следующий день они были в Йовилле, где Роб испытал жгучий стыд, упустив во время представления три шарика. Цирюльник утешал его.
– Поначалу такое обязательно случается время от времени, – говорил он. – Потом это станет случаться все реже и реже, а там и совсем пройдет.
На той же неделе они посетили Тонтон, городок трудолюбивых ремесленников, и Бриджуотер, где жили преимущественно крестьяне, которые придерживались весьма строгих правил. Давая представления в этих местах, они воздерживались от излишних вольностей. Следующим на их пути был Гластонбери, город людей набожных, построивших свои жилища вокруг большой и красивой церкви Святого Михаила.
– Здесь мы должны соблюдать благопристойность, – предупредил Цирюльник. – В Гластонбери всем заправляют попы, а они весьма неодобрительно смотрят на всякую лечебную деятельность, полагая, что Господь им одним поручил заботы не только о душе человеческой, но и о теле.
Туда они прибыли на следующее утро после праздника Троицы, завершающего пасхальные празднества и развлечения и знаменующего сошествие Святого Духа на апостолов, каковое укрепило последних после девяти дней непрерывных молений вслед за вознесением Иисуса на небеса.
Роб заметил в толпе зрителей не меньше пяти попов с постными физиономиями.
Они с Цирюльником жонглировали красными шариками: хозяин торжественно возгласил, что оные суть подобия разделяющихся языков огненных, представляющих Дух Святой, как о том сказано в «Деяниях апостолов», глава вторая, стих третий. Зрители были довольны, они горячо хлопали, но тут Роб запел «Gloria» , и все сразу примолкли. Петь ему всегда нравилось; голос Роба дрогнул на строчке о детях, уста которых сладко поют осанну , на очень высоких нотах он срывался немножко, но в целом получилось отлично, как только у него перестали дрожать коленки.
Цирюльник вынес священные реликвии, хранившиеся у него в ветхой шкатулке из ясеневого дерева.
– Воззрите, друзья мои! – сказал он особым тоном (как он позднее пояснил Робу, это был его «монашеский» голос) и показал им землю и песок, привезенные с горы Синайской и горы Масличной, а также щепочку от Истинного Креста и кусочек шеста, на котором висели ясли с младенцем Иисусом. Показал он им сосуд с водой из реки Иордан, ком земли из сада Гефсиманского, фрагменты мощей бесчисленных святых.
Потом на помосте его сменил Роб и встал там в одиночестве. Воздев очи к небесам, как и наставлял его Цирюльник, он запел еще один гимн:
Создатель неба звездного,
Для верных свет немеркнущий,
Христе, всех нас избавивший,
Молитву нашу выслушай.
Скорбя о мире гибнущем,
Себя обрекшем тлению,
Ты нашим стал спасением
И исцеленьем немощи .
Слушатели растрогались. Пока они не перестали вздыхать, Цирюльник поднял флакончик Особого Снадобья.
– Друзья, – сказал он. – Подобно тому, как Господь Бог нашел лекарство для души вашей, я отыскал то, что излечивает тело.
И поведал им о виталии, Траве Жизни, которая, несомненно, действовала одинаково хорошо и на богобоязненных людей, и на грешников, ибо раскупали Снадобье очень охотно, а потом выстроились в очередь к завесе, за которой Цирюльник осматривал пациентов, жаждущих получить от него совет и облегчение своих страданий. Священники, наблюдавшие все это, бросали косые взгляды, но их удалось задобрить подарками и смягчить выказанными горячими религиозными чувствами. Лишь один церковник выразил свое недовольство:
– Ибо архиепископом Теодором писано: опасно пускать кровь в то время, когда луна прибывает, а воды морские приливают.
Цирюльник не замедлил согласиться с ним.
В тот вечер они разбивали лагерь, ликуя. Цирюльник варил в вине мелко нарезанную говядину, пока она не стала нежной, добавил лук, старую репу, которая сморщилась, но была еще вполне годной, свежие бобы и зеленый горошек. Для запаха он бросил туда тимьян и щепотку мяты. У них оставалась часть головки сыра, необыкновенно светлого, купленного в Бриджуотере. После ужина Цирюльник сел у костра и с видимым удовлетворением пересчитал наличность, хранимую в особой шкатулке.
Робу эта минута показалась подходящей, чтобы задать вопрос, который неотступно его преследовал и угнетал.
– Цирюльник, – позвал он.
– М м м м?
– Цирюльник, когда же мы отправимся в Лондон?
Хозяин, сосредоточенно раскладывая монеты столбиками и не желая сбиться со счета, только махнул рукой.
– Попозже, – пробормотал он рассеянно. – Когда нибудь попозже.
9. Дар
В Кингсвуде Роб промахнулся четыре раза, один раз он уронил шарик в Манготсфилде, но то был его последний промах. После того как они в середине июня развлекали и лечили жителей деревни Реддич, Роб перестал посвящать по нескольку часов ежедневно упражнениям в жонглировании: частые представления на публике позволяли его пальцам сохранять ловкость, а ему самому – не терять чувства ритма. При жонглировании к нему теперь пришла уверенность. Робу казалось, что вскоре он мог бы справляться и с шестью шариками, только Цирюльник о том и слышать не пожелал. Он хотел, чтобы Роб помогал ему в ремесле цирюльника хирурга.
Подобно перелетным птицам, они двигались на север, только не летели, а медленно тащились по горам, разделяющим Англию и Уэльс. В первый раз Роб помогал Цирюльнику при осмотре и лечении пациентов, когда они оказались в Абергэвенни – селении, которое состояло из одной улицы покосившихся хижин, прилепившихся к подножию угрюмой гряды невысоких гор.
Робу было страшно – куда страшнее, чем учиться жонглировать.
Почему люди становятся вдруг больными? Это была великая тайна. Казалось, человеку не дано ее постичь и совершить чудо, которое поможет прогнать болезнь. Цирюльник был способен на такое, значит, он умнее всех, кого Роб встречал до сих пор.
Люди выстроились в очередь перед завесой, и Роб вызывал следующего, как только Цирюльник заканчивал с предыдущим. Роб приглашал их в относительное уединение, какое мог обеспечить тонкий занавес. Первым, кого Роб провел к хозяину, был высокий сутулый мужчина с покрытой черной грязью шеей; грязь въелась и в пальцы, и под ногти.
– Тебе не мешало бы помыться, – мягко предложил ему Цирюльник.
– Понимаете, это уголь, – объяснил пациент. – Когда его копаешь, пыль въедается в кожу.
– Так ты копаешь уголь? – сказал Цирюльник. – Я слыхал, что он ядовит, если его сжигать. Да я сам видел собственными глазами, что он порождает вонючий тяжелый дым, который не так то легко выходит через дымовое отверстие в крыше. Неужто такая бесполезная вещь способна кого то прокормить?
– Все правильно, сэр, мы и живем бедно. Только в последнее время суставы у меня стали опухать и болеть, копать теперь очень больно.
Цирюльник потрогал его грязные запястья и пальцы, потыкал своим толстым пальцем в распухший локоть пациента.
– Это происходит от того, что ты вдыхаешь испарения земли. Постарайся побольше сидеть на солнце, как сможешь. Чаще купайся в теплой воде, но не в горячей, ибо горячая вода вызывает слабость в сердце и конечностях. Натирай опухшие болезненные суставы моим Особым Снадобьем от Всех Болезней – его можно и внутрь принимать, тебе это пойдет на пользу.
Он потребовал с больного шесть пенсов за три пузырька Снадобья и еще два пенса за осмотр и советы; на Роба он при этом старался не смотреть.
Дородная женщина с поджатыми губами вошла вместе с тринадцатилетней девочкой – та была уже помолвлена.
– Ежемесячные кровотечения закупорились в ее теле и не выходят, – пожаловалась женщина. Цирюльник спросил, были ли у девочки раньше регулярные истечения крови.
– Больше года они происходили всякий месяц, – ответила мать. – Но вот уж пять месяцев, как ничего нет.
– Ты возлежала с мужчиной? – осторожно поинтересовался Цирюльник у девочки.
– Нет, – ответила за нее мать.
Цирюльник всмотрелся в девочку. Была она тоненькая, пригожая, с длинными светлыми волосами и настороженно глядящими глазами.
– У тебя бывает рвота?
– Нет, – прошептала девочка.
Он снова внимательно присмотрелся, потом туго натянул на ней платье. Взял ее мать за руку и приложил к маленькому округлому животику.
– Нет, – повторила девочка и замотала головой. Щеки залил румянец, она начала всхлипывать.
Мать отняла руку от живота дочери и влепила ей пощечину. Она увела дочь, ничего не заплатив, но Цирюльник не стал их останавливать.
Потом быстро, одного за другим, он принял мужчину, у которого уже восемь лет была искривлена нога, а левая ступня при ходьбе волочилась по земле; женщину, которую одолевали сильные головные боли; мужчину, который жаловался, что у него постоянно чешется голова; глуповатую девушку, не перестававшую улыбаться: у той была ужасная болячка на груди, и она, по ее словам, непрестанно молилась Богу, чтобы через их селение проехал хирург цирюльник.
Он продал Особое Снадобье всем, кроме чесоточного – тот не стал покупать, хотя Цирюльник ему настойчиво советовал; должно быть, у больного просто не было двух пенсов.
Они перебрались к более низким и пологим холмам западных графств Срединной Англии. Не доезжая села Герефорд, пришлось остановить Инцитата на берегу реки Уай и пропустить отару овец, переходивших реку вброд. Поток блеющей густой шерсти казался бесконечным, и Роб почему то очень испугался. Ему хотелось бы научиться обращаться с животными, ведь и мама была родом из крестьянской усадьбы, однако он чувствовал себя сугубо городским мальчиком. Тат был единственным конем, с которым он научился управляться. На улице Плотников, далеко от них, жил один сосед, который держал дойную корову, но с овцами никому из Колей не доводилось соприкасаться.
Село Герефорд процветало. Они проезжали мимо крестьянских хозяйств, и повсюду валялись в грязи свиньи, а вокруг расстилались зеленые луга, на которых паслось множество овец и коров. Каменные дома и амбары были просторные, крепкие, а люди в большинстве смотрели куда веселее, чем задавленные нуждой жители холмов Уэльса всего в нескольких днях пути отсюда. На лужайке у села они и повеселили публику, собравшуюся немалой толпой, и Снадобье разошлось очень хорошо.
Первым пациентом за занавесом у Цирюльника на этот раз оказался мальчик, с виду ровесник Роба, хотя и более щуплый.
– Свалился с крыши, и шести дней еще не прошло, и вот – посмотрите, – сказал отец мальчика, бондарь.
Щепка от бочарной клепки, лежавшая на земле, проткнула ладонь левой руки, и ладонь воспалилась и раздулась, что твоя рыба иглобрюх. Цирюльник показал Робу, как надо держать мальчику руки, а отцу велел придерживать ноги и отыскал среди своих инструментов короткий острый нож.
– Крепче держите, – бросил он.
Роб ощущал, как дрожат руки мальчика. Тот завопил, когда лезвие ножа рассекло ему ладонь. Из раны брызнула струя зеленовато желтого гноя, пахнуло смрадом, потом хлынула кровь.
Цирюльник вычистил рану от омертвевших тканей и, пользуясь железным пинцетом, снова и снова входил в рану – осторожно, толково, – вытаскивал мелкие щепочки.
– Это кусочки той большой щепки, которая его поранила, видите, – объяснил он отцу, показывая щепочки.
Мальчик стонал. Роба подташнивало, но он держался, пока Цирюльник без всякой спешки, заботливо продолжал врачевание.
– Надо их все вынуть, – сказал он, – ибо они выделяют вредоносные испарения, от которых рука снова начнет мертветь.
Убедившись, что рана полностью очищена от остатков щепок, он влил туда немного Снадобья и перевязал чистой тряпочкой, потом допил сам то, что оставалось в пузырьке. Рыдающий пациент улизнул, довольный тем, что все закончилось, а отец задержался и уплатил.
Следующим на очереди был согбенный старец, которого мучил глухой кашель. Роб пропустил его за занавес.
– По утрам выходит мокрота. Ох, сэр, очень много! – говорил он, задыхаясь.
Цирюльник задумчиво провел рукой по костлявой груди больного.
– Хорошо. Я поставлю тебе банки. – Он посмотрел на Роба. – Помоги ему раздеться до пояса, чтобы можно было поставить банки на грудь.
Роб осторожно снял со старика короткую рубашку – тот казался таким хрупким. Помогая пациенту снова подойти к цирюльнику хирургу, он был вынужден поддерживать того за обе руки.
Чувство было такое, будто он держит пару трепещущих птичек. Негнущиеся пальцы крепко прижались к рукам Роба, и оттуда в него перелилось знание.
Цирюльник, взглянув на них, увидел, как Роб застыл на месте.
– Давай давай, – нетерпеливо бросил он. – Мы не можем заниматься этим до самой ночи. – Казалось, Роб его не слышит.
Раньше Робу уже дважды приходилось испытывать эту удивительную и очень неприятную уверенность, которая проникала вглубь его существа, переливаясь из тела другого человека. И теперь, как и тогда, ужас охватил его, подавляя все прочие чувства; он отпустил руки старика и выбежал, спрыгнул с помоста.
Цирюльник, ругаясь, искал повсюду, пока обнаружил своего ученика, который сидел за деревом, сжавшись в комок.
– Я требую объяснений. Сейчас же!
– Он… Этот старик скоро умрет.
– Это еще что за глупости, с чего ты взял? – Цирюльник смотрел на него с недоумением.
Ученик уже вовсю плакал.
– Перестань, – сказал Цирюльник. – Откуда ты то знаешь?
Роб открыл рот, но слова застревали у него в горле. Цирюльник влепил ему оплеуху, и он тяжело задышал. Наконец заговорил, и теперь слова так и лились потоком, потому что в его сознании они крутились и бурлили непрестанно еще до того времени, когда он встретил Цирюльника и покинул Лондон.
Он почувствовал неминуемую смерть матери, объяснил он, так и произошло. А потом ему открылось, что отец умирает, и тот вскоре умер.
– Ах, Боже мой, вот оно что, – произнес Цирюльник с отвращением. Но слушал он внимательно, не сводя глаз с Роба. – Так ты хочешь сказать, что и впрямь чувствуешь, будто этот старик умирает?
– Да. – Роб даже не надеялся, что хозяин ему поверит.
– А когда?
Вместо ответа он только пожал плечами.
– Но скоро?
Мальчик кивнул. К сожалению, говорить он умел только правду.
В глазах Цирюльника он увидел, что тот хорошо это понимает.
Хозяин немного поразмыслил и, наконец, принял решение:
– Я пока избавлюсь от пациентов, а ты укладывай все в повозку.
Из села они выехали неторопливо, но как только их уже нельзя было видеть, помчались что есть духу по тряской дороге. Инцитат, громко шлепая и разбрызгивая воду, пронесся по броду через реку, а едва выбравшись на тот берег, распугал отару овец, которые заблеяли так громко, что заглушили вопли разъяренного овчара.
Роб впервые увидел, как Цирюльник нахлестывает коня кнутом.
– Почему мы убегаем? – крикнул он, вцепившись в козлы.
– А ты знаешь, как поступают с колдунами? – Цирюльнику приходилось кричать, перекрывая топот копыт, стук и звяканье вещей, лежавших в фургоне.
Роб отрицательно покачал головой.
– Их вешают на дереве или на кресте. Иногда подозреваемых бросают в вашу Темзу, чтоб ей ко всем чертям провалиться, если тонут, их признают невиновными. И если этот старик умрет, то все скажут: это мы виноваты, мы колдуны, – проорал он, не переставая нахлестывать вконец перепуганного коня.
Они не останавливались ни для того, чтобы поесть, ни для того, чтобы облегчиться. К тому времени, когда Тату позволили замедлить ход, Герефорд остался далеко позади, но они не останавливались, пока не погас последний лучик дня. Они с Цирюльником, совершенно без сил, быстро разбили лагерь и молча съели что попалось под руку.
– Расскажи мне все заново, – наконец потребовал Цирюльник. – И не пропускай ничего.
Слушал он с напряженным вниманием и перебил Роба лишь один раз, просто попросил говорить громче. Выслушав рассказ мальчика до конца, кивнул:
– Когда я сам ходил еще в учениках, я стал свидетелем того, как моего учителя, цирюльника хирурга, убили по ложному обвинению в колдовстве.
Роб уставился на него, слишком напуганный, чтобы расспрашивать.
– За мою жизнь было несколько случаев, когда пациенты умирали в то время, как я их лечил. Однажды в Дареме умерла старушка, и я не сомневался, что церковный суд назначит мне испытание: либо водой, либо каленым железом . Меня отпустили после допроса с пристрастием, поста и раздачи милостыни. В другой раз, в Эддисбери, мужчина умер прямо у меня за занавесом. Тот был молод и на вид совершенно здоров. Прекрасный повод для любителей мутить воду, но мне повезло: я помчался на дорогу, и никто не преградил мне путь.
– Так вы думаете, – еле смог вымолвить Роб, – что я… отмечен дьяволом? – Именно этот вопрос весь день преследовал его и не давал покоя.
– Если думаешь так, – хмыкнул Цирюльник, – значит, ты дурак и невежда. А я знаю, что ты ни то ни другое. – Он пошел к повозке, наполнил рог метеглином, выпил до дна и лишь после этого заговорил снова: – Матери и отцы рано или поздно умирают. И старики умирают. Это в порядке вещей. Ты уверен, что почувствовал что то?
– Уверен, Цирюльник.
– Может быть, тебе показалось или ты просто фантазировал – ты же совсем еще малыш, а?
Роб решительно помотал головой.
– А я говорю, что это все – отражение твоих мыслей, – подвел итог Цирюльник. – Довольно мы сегодня удирали, довольно болтали, пора и отдыхать.
Они постелили себе по разные стороны костра. Но оба долго лежали, не в силах уснуть. Цирюльник ворочался с боку на бок, наконец, встал и открыл другую бутыль метеглина. Принес ее к постели Роба и сел на корточки.
– Предположим, – сказал он и сделал большой глоток, – просто представим, что все люди в мире рождаются без глаз. А ты родился с глазами, а?
– Тогда я буду видеть то, чего никто, кроме меня, не может видеть.
– Конечно. – Цирюльник снова выпил и кивнул. – Или представь, что ни у кого из нас нет ушей, а у тебя есть. Или что у нас отсутствует какой нибудь другой орган чувств. И вот каким то образом, по воле Божьей, или от природы, или в силу чего угодно еще ты получил… особый дар. Просто представь, что ты способен точно знать: вот такой то человек скоро умрет. И что?
Роб молчал, снова перепугавшись насмерть.
– Все это дурость, и мы оба это понимаем, – проговорил Цирюльник. – Все это тебе просто примерещилось, мы оба в этом согласны. Но ты просто представь себе… – Он в задумчивости припал к бутылке, кадык заходил туда сюда, а затухающее пламя костра отражалось теплыми искорками в его исполненных надежды глазах, какими он смотрел на Роба. – Грешно было бы не использовать такой дар, – заключил он.
В Чиппинг Нортоне они сделал остановку, купили метеглин и изготовили еще партию Снадобья, восполняя приносящие неплохой доход запасы.
– Когда я умру и окажусь в очереди к вратам рая, – говорил Цирюльник, – святой Петр станет спрашивать: «Чем ты зарабатывал хлеб свой?» Кто то ответит: «Я возделывал землю», кто то скажет: «Я мастерил обувку из кож». Но я скажу: «Fumum vendidi», – весело произнес бывший монашек, и Робу хватило скромных познаний в латыни, чтобы понять: «Я продавал дым».
И все же этот толстяк был не просто бродячий торговец сомнительным зельем. Когда он лечил больных за своим занавесом, то делал это умело и, как правило, очень бережно. Что Цирюльник умел делать, то умел и делал отлично. Он научил Роба уверенности движений и мягкости прикосновений.
В Бакингеме Цирюльник показал ему, как вырывать зубы – им повезло заполучить гуртовщика, у которого был полон рот гнилых зубов. Пациент по толщине не уступал Цирюльнику, но он выпучивал глаза, громко стонал и даже вопил, как баба. На середине лечения он передумал.
– Стойте, стойте, стойте! Отпустите меня! – прошепелявил он окровавленными губами, но зуб надо было удалять, тут и вопроса даже не было, а потому они вдвоем налегли на него. Это был отличный урок.
В Клейверинге Цирюльник арендовал на один день кузницу, и Роб учился изготавливать железные ланцеты и острые иглы. Это задание ему потом пришлось повторять несколько лет в десятке с лишним кузниц по всей Англии, пока учитель не уверился в том, что он может делать это как положено. А в Клейверинге он забраковал почти все сделанное мальчиком, однако нехотя позволил тому забрать маленький обоюдоострый ланцет – первый инструмент в собственном хирургическом наборе Роба. Это был знаменательный день. Они закончили объезжать Срединную Англию и держали теперь путь на Болота . Цирюльник объяснял по пути, какие вены надо вскрывать, чтобы пустить кровь, что вызвало у Роба неприятные воспоминания о последних днях жизни отца.
Иной раз он невольно вспоминал отца, ведь и его собственный голос все больше походил на отцовский, тембр становился ниже, а на теле начинали пробиваться волосы. Он знал, что эта первая поросль с годами станет гуще: помогая Цирюльнику, Роб уже неплохо познакомился с мужским телом, не покрытым одеждой. Женщины представляли для него куда большую загадку: при лечении женщин Цирюльник пользовался куклой с пышными формами и загадочной улыбкой, которой дал имя Тельма. Вот на ее обнаженном глиняном теле женщины целомудренно показывали, что и где болит у них самих; все это позволяло избежать непосредственного осмотра. Роб по прежнему чувствовал себя скованно, когда приходилось вторгаться в личные дела пациентов, но к обычным расспросам о работе организма он вполне привык: «Когда у вас последний раз был стул, мастер? Когда у вас начнутся ежемесячные истечения, мистрис?»
По предложению Цирюльника Роб брал руки каждого пациента, который оказывался за занавесом, в свои.
– Что ты чувствуешь, когда их пальцы оказываются в твоих руках? – спросил его Цирюльник однажды. Они были тогда в Тисбери, и Роб разбирал помост.
– Иногда вообще ничего не чувствую.
Цирюльник кивнул. Взял у Роба одну скамью, уложил в фургон и вернулся нахмуренный.
– Значит, иногда ты… что то все таки чувствуешь?
Роб молча кивнул.
– И что же ты чувствуешь? – В голосе хозяина послышалось раздражение. – Что именно ты чувствуешь, парень?
Но он не мог сказать определенно, не умел описать это словами. Он интуитивно ощущал жизненную силу того или иного человека, будто заглядывал в темные колодцы и чуял, много ли еще жизни остается в каждом.
Цирюльник же принял его молчание за доказательство того, что Робу все это только казалось.
– Не вернуться ли нам в Герефорд? Посмотрим, а вдруг тот старик живет себе поживает, – лукаво сказал он.
Роб согласился, и это вызвало у Цирюльника вспышку раздражения.
– Мы не можем ехать назад, болван! – воскликнул он. – Ведь если он и вправду умер, нам что – самим совать голову в петлю?
Хозяин и дальше насмехался над «даром», часто и громко. Но когда Роб стал забывать взять за руки очередного пациента, он тут же приказал ему поступать, как прежде.
– А почему бы и нет? Разве я не деловой человек, разве я забываю об осмотрительности в делах? И разве такая блажь стоит нам хоть сколько нибудь?
В Питерборо, которое всего несколько миль – и целая жизнь – отделяли от аббатства, откуда он убежал еще мальчишкой, Цирюльник провел один в трактире весь долгий и дождливый августовский вечер, целеустремленно и неспешно потягивая крепкие напитки.
К полуночи пришел ученик, заждавшийся учителя. Тот уже выходил из трактира, сильно пошатываясь. Роб встретил его и поддерживал на всем пути в лагерь.
– Пожалуйста, – прошептал Цирюльник со страхом в голосе.
Роб очень удивился, когда подвыпивший хозяин поднял обе руки, потом протянул их перед собой.
– Ах, ради Бога, пожалуйста, – повторил Цирюльник.
Наконец Роб понял, чего он хочет. Взял Цирюльника за руки и заглянул ему в глаза. Через мгновение Роб кивнул.
Цирюльник повалился на свою постель. Рыгнул, повернулся на бок и уснул сном праведника.
10. На севере Англии
В том году Цирюльник не успел добраться в Эксмут до наступления зимы: они выехали в обратный путь слишком поздно, и осенний листопад застал их в селении Гейт Фулфорд на Йоркском нагорье. Вересковые пустоши были густо покрыты травами и цветами, и холодный ветерок был насыщен их густым пряным запахом. Роб с Цирюльником следовали за Полярной звездой, останавливались по пути в деревнях и неплохо зарабатывали, а их повозка катила по бесконечному ковру пурпурного вереска, пока они не прибыли в город Карлайл.
– Дальше на север я никогда не забираюсь, – сказал Робу Цирюльник. – В нескольких часах пути отсюда заканчивается Нортумбрия и начинаются пограничные земли. А по ту сторону лежит Шотландия, край, где люди прелюбодействуют со своими овцами. Всем известно, что доброму англичанину туда лучше не попадать.
Целую неделю они жили в лагере, разбитом близ Карлайла, каждый день проводили в тавернах, где брали выпивку с разумной умеренностью, и вскоре Цирюльник уже прознал, где можно найти подходящее жилье. Он снял на зиму домик в три комнаты, выходящий на вересковую пустошь. Многое здесь напоминало о доме, который принадлежал ему на южном побережье, но не было ни камина, ни каменного дымохода, что весьма огорчило Цирюльника. Они расстелили шкуры по обе стороны очага, словно у костра на ночном привале, а поблизости нашлась и конюшня, где с радостью приютили Инцитата. Цирюльник снова щедро закупил провизию на зиму, легко расставаясь с деньгами – эта его манера вызывала у Роба поразительное ощущение благополучия.
Хозяин запасся говядиной и свининой. Он думал купить оленье бедро, но летом в Карлайле повесили трех торговцев охотников – за то, что убивали оленей в королевских лесах, которые служили местом охоты только для знати. Вместо оленины Роб с учителем купили пятнадцать жирных кур и мешок корма.
– Эти куры – твоя забота, – сказал ему Цирюльник. – Ты должен их кормить, резать, когда я попрошу, ощипывать, потрошить, а я уж займусь ими, когда они окажутся в котле.
На Роба куры произвели впечатление: такие большие, желтые, с голыми ногами, красными гребнями и бородками. Они не протестовали, когда по утрам Роб забирал из их гнезд четыре, а то и пять яиц.
– Они думают, что ты большой и страшный петух, – смеялся Цирюльник.
– Отчего бы нам не купить настоящего петуха?
Цирюльник только неопределенно хмыкнул: холодным зимним утром он любил поспать подольше, не хватало, чтобы петух кукарекал.
У Роба еще не было, конечно, бороды, но русые волоски стали пробиваться на лице. Цирюльник сказал, что лицо бреют только датчане, однако он сам знал, что это не совсем так: его отец не носил бороду. В наборе хирургических инструментов у Цирюльника имелась бритва, и он сердито кивнул, когда Роб попросил ее попользоваться. Мальчик несколько раз порезался, зато бритье принесло ему ощущение взросления.
Однако в первый же раз, когда Цирюльник поручил ему зарезать курицу, Роб снова почувствовал себя совсем ребенком. Каждая из птиц смотрела на него своими черными глазками бусинками, как бы говоря, что может стать ему другом. Наконец он сделал над собой усилие, и его пальцы сжали ближайшую теплую шейку; дрожа, он закрыл глаза. Резкий, судорожный рывок – и дело сделано. Но птица отомстила ему после смерти, упорно не желая расставаться с перьями. Ощипывание и потрошение заняли у него не один час, а Цирюльник с отвращением воззрился на протянутую ему перемазанную жиром тушку.
В следующий раз, когда потребовалась курица, Цирюльник показал настоящее мастерство. Он открыл курице клюв и вонзил тонкий нож вдоль верхнего края прямо в мозг. Птица обмякла, умерев мгновенно, и встопорщила перья. Теперь их можно было без малейшего усилия вырывать пучками.
– Это тебе еще один урок, – сказал Цирюльник. – Человека убить нисколько не труднее. Трудно удержать в нем искру жизни, а еще сложнее сделать так, чтобы человек был здоров. Вот на эти цели и должны быть обращены все наши помыслы.
Стояла поздняя осень, погода благоприятствовала сбору трав, и учитель с учеником прочесывали леса и вересковые пустоши. Цирюльник особенно хотел отыскать портулак; тот, если растворить его в Особом Снадобье, снижал жар и постепенно прогонял лихорадку. К глубочайшему разочарованию Цирюльника, портулака они не нашли нигде. Были, впрочем, растения, попадавшиеся достаточно часто: лепестки красной розы использовались для припарок; тимьян и желуди, растертые в порошок и смешанные с жиром, годились для втирания в гнойники на шее. Были и такие, которые приходилось добывать с трудом: нелегко выкопать корень тиса, а он помогает беременной женщине сохранить плод. Они собирали укроп и сорго лимонное – мочегонные средства; аир болотный, помогающий предотвратить ухудшение памяти, вызванное холодными влажными испарениями; ягоды можжевельника, которые в вареном виде помогали открыть закупоренные дыхательные пути; люпин, позволяющий вытягивать гной, если приложить к воспаленному месту тряпицу, смоченную в его горячем отваре; мирт и мальву, каковые облегчают чесотку.
– Ты растешь быстрее, чем эти травы, – с кривой улыбкой сказал Цирюльник, и то была чистая правда: Роб вымахал ростом уже почти с учителя и давно вырос из той одежки, которую сшила ему в Эксмуте Эдита. Но когда Цирюльник привел его к карлайлскому портному и заказал «новую зимнюю одежду, которой хватит на ближайшее время», портной лишь покачал головой:
– Мальчик еще растет, разве нет? Лет пятнадцать шестнадцать? Такие парни быстро вырастают из старой одежды.
– Шестнадцать? Да ему одиннадцать только исполнилось!
– Тогда он вырастет очень высоким мужчиной! – И портной взглянул на Роба со смесью удивления и уважения. – На нем сшитая мною одежда станет словно съеживаться. Позволено ли будет предложить, чтобы мы переделали что нибудь из старого?
Так вышло, что еще один наряд Цирюльника, на этот раз из почти еще приличного серого материала, был перекроен и перешит. Они все дружно смеялись, когда при первой примерке оказалось, что одежда слишком просторна для Роба, однако рукава и штанины коротки. Портной убрал лишнее по ширине, а из полученного материала надставил штанины и рукава, скрыв швы щегольскими полосками синей ткани. Почти все лето Роб бегал босиком, но скоро должен был выпасть снег, и мальчик обрадовался, когда Цирюльник купил ему башмаки из сыромятной кожи.
В этих башмаках он прошагал через площадь Карлайла до церкви Святого Марка и постучал в ее массивные дубовые двери. Прошло немало времени, пока они отворились; перед Робом стоял пожилой викарий со слезящимися глазами.
– Позвольте спросить, отец. Я ищу священника по имени Ранальд Ловелл.
Викарий захлопал глазами.
– Я знал священника с таким именем, он помогал Лайфингу служить мессу в те времена, когда Лайфинг был епископом Уэлла. На Пасху будет десять лет, как он умер.
– Нет, я ищу не этого, – покачал головой Роб. – Я своими глазами видел отца Ранальда Ловелла всего года два назад.
– Ну, может, тот, которого я знал, был Хью Ловелл, а вовсе не Ранальд.
– Ранальда Ловелла перевели из Лондона в одну церковь на севере. С ним мой брат Вильям Стюарт Коль. Тремя годами младше меня.
– У твоего брата теперь может быть другое имя во Христе, сын мой. Священники нередко отдают мальчиков в монастыри, и те становятся пономарями. Ты поспрашивай других, везде расспрашивай. Ибо святая наша матерь Церковь есть море безбрежное, я же в ней – лишь рыбка малая. – Старик священник приветливо кивнул Робу головой, и мальчик помог ему притворить тяжелые двери.
Поверхность маленького пруда за городской таверной затянуло тонкой коркой льда. Цирюльник указал пальцем на пару костяных коньков, подвешенных к потолочной балке в домике, где они жили:
– Жаль, что они такие маленькие. Тебе не подойдут, у тебя ступни необыкновенно большие.
Что ни день, лед становился все толще, и однажды утром, когда Роб вышел на середину и топнул ногой, лед лишь отозвался глухим стуком. Роб снял с балки маленькие коньки. Они были вырезаны из оленьего рога и очень похожи на те, что смастерил ему отец, когда Робу было шесть лет. Из тех он быстро вырос, но все равно пользовался ими целых три зимы, так что теперь Роб взял эти коньки, вышел с ними на пруд и привязал к ногам. Поначалу он катался с удовольствием, да только острия коньков затупились, и это, а также их малый размер, подвело его, едва лишь он попытался развернуться. Размахивая руками, он тяжело шлепнулся на лед и проскользил по нему изрядное расстояние.
И тут услышал чей то смех.
Девушке было, вероятно, лет пятнадцать. Она хохотала громко, заливисто.
– А ты можешь лучше? – запальчиво спросил ее Роб, отмечая в то же время, что она красивая куколка: очень худая, с тонкими ногами и с волосами черными, как у Эдиты.
– Я? – переспросила она. – Да что ты, я не умею, да и смелости мне ни за что в жизни не хватит.
Весь гнев Роба сразу утих.
– Эти коньки больше годятся на твои ноги, чем на мои, – сказал он. Снял коньки и отнес их к берегу, где стояла девочка. – Это совсем не трудно. Давай я тебя научу.
Он быстро преодолел ее возражения и вскоре уже привязывал коньки к ее ногам. Девочка не могла удержаться на непривычно скользкой поверхности льда и вцепилась в Роба. Ее карие глаза от тревоги расширились, а тонкие ноздри раздувались.
– Не бойся, я же тебя держу, – подбодрил он. Он поддерживал девочку сзади и подталкивал ее вперед по гладкому льду, ощущая теплоту ее ляжек.
Вскоре она уже смеялась и визжала, когда он вез ее вокруг пруда снова и снова. Зовут ее Гарвин Тэлбот, сказала девочка. У ее отца, Эльфрика Тэлбота, усадьба за городом.
– А тебя как зовут?
– Роб.
Она без умолку щебетала, обрушивая на него лавину сведений – городок то был невелик. Девочке уже было известно, когда они с Цирюльником приехали в Карлайл, каким ремеслом занимались, сколько провизии закупили, в чьем доме теперь живут.
Очень быстро ей понравилось на льду. Глаза ее сверкали от удовольствия, а щеки раскраснелись от морозца. Волосы развевались, открывая розовое ушко. Верхняя губа у нее была очень тонкой, зато нижняя казалась опухшей. На скуле виднелся побледневший синяк. Когда она улыбалась, Роб видел, что один зуб на нижней челюсти шатается.
– Значит, вы осматриваете людей?
– Ну да, конечно.
– И женщин?
– У нас есть кукла. На ней женщины показывают, где у них болит.
– Какая жалость, – проговорила девочка, – что вы пользуетесь куклой. – Искоса она так взглянула на Роба, что у того закружилась голова. – Она хоть красива?
«Не так красива, как ты», – хотелось ответить Робу, но не хватило смелости. Он просто пожал плечами.
– Ее зовут Тельма.
– Тельма! – Гарвин задохнулась от смеха, он улыбнулся в ответ. – Ой! – воскликнула девочка, посмотрев на солнце. – Мне пора бежать в усадьбу, на вторую дойку! – И склонилась всем весом своего мягкого тела на его руки.
На берегу Роб опустился на колени у ее ног и отвязал коньки.
– Это не мои, они висели в доме, – честно сказал он. – Но ты можешь взять их себе на время и кататься.
Она быстро замотала головой:
– Если я принесу их домой, он меня изобьет до полусмерти и станет допытываться, что мне пришлось делать, чтобы их заполучить. – Роб почувствовал, как к лицу прихлынула кровь. Чтобы справиться со смущением, он подобрал три сосновые шишки и стал жонглировать для нее.
Гарвин засмеялась и захлопала в ладоши, а потом скороговоркой, задыхаясь, объяснила, как отыскать усадьбу ее отца. Уже уходя, она чуть задержалась и обернулась к Робу.
– В четверг утром, – выпалила она. – Он не любит, когда кто нибудь к нам приходит, но по утрам в четверг он возит сыр на рынок.
Наступил четверг, однако Роб не поспешил в усадьбу Эльфрика Тэлбота. Вместо этого он долго не вставал с постели, охваченный страхом – не перед Гарвин, не перед ее отцом, – а перед тем, что творилось с ним самим и чего он не в силах был понять. Здесь были тайны, на разгадку которых ему не хватало ни смелости, ни мудрости.
Ночью ему приснилась Гарвин Тэлбот. В этом сне они лежали вместе на сеновале – должно быть, в сарае ее отца. Сон был похож на те, в каких он несколько раз видел Эдиту, и теперь он старался вытереть свою подстилку так, чтобы не привлечь внимания Цирюльника.
Пошел снег. Тяжелые хлопья валились с неба, и Цирюльник затянул оконные отверстия шкурами. Воздух в доме стал тяжелым, и даже днем видно было только маленький круг, освещенный очагом. Снег шел четыре дня, с короткими перерывами. Подумывая, чем бы заняться, Роб сидел у очага и рисовал разные травы, которые они насобирали. Из костра он выхватывал обгоревшую палочку и набрасывал на коре, содранной с поленьев, то курчавую мяту, то хрупкие засохшие цветы, то покрытые прожилками листики клевера. После полудня растопил на огне снег, напоил и накормил кур, стараясь при этом побыстрее отворить и так же быстро затворить дверь в курятник – несмотря на все его старания по регулярной чистке клеток, воздух там был уже очень тяжелый.
Цирюльник не вылезал из постели, потягивая метеглин. На второй вечер снегопада он отправился в трактир и вернулся с тихой светловолосой девкой по имени Хелен. Роб, лежа по другую сторону очага, пытался подсматривать за ними: хотя он не раз видел это событие, теперь его стали озадачивать некоторые подробности; с недавних пор тревожившие его мысли и сны. Но в кромешной тьме ничего разглядеть не удавалось, только головы, освещенные пламенем очага. Цирюльник был весь поглощен своим занятием, но женщина казалась усталой и невеселой, словно выполняла безрадостную работу.
Когда она ушла, Роб взял кусок коры, палочку из очага и вместо растений попытался изобразить женские черты.
Цирюльник, отправившись к ночному горшку, задержался у постели мальчика, разглядел рисунок и задумчиво наморщил лоб.
– Кажется, это лицо мне знакомо, – проговорил он.
Немного погодя, уже вернувшись в постель, он поднял голову и сказал:
– Ба! Так это же Хелен!
Робу это было приятно. Он попытался изобразить торговца мазями, Уота, но того Цирюльник узнал, лишь когда Роб пририсовал рядом фигурку медведя Бартрама.
– Тебе надо продолжать эти старания воссоздать лица – думается мне, такое умение нам еще пригодится, – велел ему Цирюльник. Но наблюдать за Робом ему скоро надоело, и он вернулся к метеглину, а потом уснул.
Наконец, во вторник снегопад прекратился. Роб обернул голову и руки старыми лохмотьями и отыскал в доме деревянную лопату. Расчистил дорожку у дома и пробрался к конюшне, чтобы прогулять Инцитата; от безделья и сытной еды – вдоволь сена и сладкого зерна – конь разжирел.
В среду Роб помог нескольким местным мальчишкам расчистить занесенную снегом поверхность пруда. Цирюльник снял шкуры с оконных отверстий и впустил в дом поток холодного свежего воздуха. Это событие он отпраздновал, зажарив баранью ногу и подав к ней мятное желе и пироги с яблоками.
Утром в четверг Роб снял с балки костяные коньки, перекинул через шею кожаные ремешки креплений. Потом пошел на конюшню и не запряг Инцитата, а лишь надел на него узду и недоуздок, сел на коня верхом и выехал из городка. Морозный воздух звенел, ярко светило солнце, ослепительно сверкал белизной свежий снег.
Роб представил себя римлянином. Воображать себя Калигулой на настоящем Инцитате ему не хотелось – он твердо помнил, что Калигула был не в своем уме и плохо кончил. Он решил быть Цезарем Августом и повел преторианцев по Аппиевой дороге до самого Брундизия .
Усадьбу Тэлбота он нашел без каких либо затруднений – она стояла точно там, где и сказала девочка. Дом покосился и выглядел ветхим, с прогнувшейся крышей, зато сарай был просторным и крепким. Дверь в него была отворена, и Роб слышал, как внутри кто то возится со скотиной.
Мальчик сидел верхом, не решаясь сойти, но Инцитат тихонько заржал, и делать ничего не оставалось.
– Гарвин! – позвал он.
В дверях сарая показался мужчина и медленно пошел к Робу. В руках он держал деревянные вилы, густо облепленные навозом, от которого на морозе валил пар. Шел он, осторожно ступая, и Роб понял, что человек этот пьян. Сутулый, с землистым цветом лица, кудлатой черной бородой (того же цвета, что и волосы Гарвин) – это мог быть только Эльфрик Тэлбот.
– Ты кто? – спросил он.
Роб назвал себя. Мужчина покачнулся.
– Что ж, Роб Джереми Коль, не повезло тебе. Ее здесь нет. Она сбежала, шлюха проклятая.
Вилы качнулись в его руках, и Роб уже не сомневался, что сейчас и его самого, и коня окатят с ног до головы дымящимся коровьим навозом.
– Убирайся прочь из моих владений, – сказал Тэлбот; из глаз его полились слезы.
Роб медленно ехал на Инцитате обратно в Карлайл. В голове неотвязно вертелись мысли: куда она направилась, выживет ли в одиночку? Больше он не был Цезарем Августом во главе отряда преторианцев. Он был просто мальчиком, которого одолевали сомнения и страхи.
Вернувшись в дом, Роб повесил костяные коньки на балку и больше уже их не снимал.
11. Еврей из Теттенхолла
Делать больше ничего не оставалось, только дожидаться весны. Они приготовили и разлили по пузырькам новую партию Особого Снадобья. Каждая травка, нужная Цирюльнику, кроме одного только портулака, прогоняющего лихорадку, была уже высушена, измельчена в порошок или превратилась в целебный отвар либо настой. Они оба устали от бесконечных упражнений в жонглировании, от повторения фокусов. Цирюльник по горло был сыт севером, его тошнило от избытка сна и выпивки.
– И когда же зима закончится? Просто сил нет ждать! – воскликнул он однажды мартовским утром, и они выехали из Карлайла до срока, медленно продвигаясь на юг по раскисшим дорогам.
Весна встретила их в Беверли. Воздух сделался ласковее, выглянуло солнышко, появилась толпа паломников, которые приходили в этот город помолиться в большой каменной церкви, посвященной Иоанну Евангелисту. Роб с Цирюльником горячо взялись за развлечение публики, и большая толпа зрителей, первых в новом сезоне, встретила их с немалым воодушевлением. И во время лечения все шло хорошо, пока Роб, впуская за занавес уже шестую пациентку, красивую женщину, не взял ее мягкие руки. Сердце его бешено заколотилось.
– Входите, мистрис, – проговорил он слабым голосом. Его руки – там, где они соприкасались с руками женщины – от испуга покрылись гусиной кожей. Он повернул голову и столкнулся взглядом с Цирюльником.
Цирюльник побелел. Он грубовато толкнул Роба в уголок, подальше от любопытных ушей.
– У тебя нет никаких сомнений? Ты вполне уверен?
– Она умрет совсем скоро, – ответил Роб.
Цирюльник воротился к женщине, которая была далеко не стара и не выглядела больной. Она и не жаловалась на здоровье, а за занавес явилась, дабы приобрести любовное зелье.
– Муж мой уже в преклонных летах. Пыл его угасает, а он ведь любит меня. – Говорила она спокойно, а природная грация и отсутствие показной скромности подчеркивали ее достоинство. На ней была дорожная одежда из дорогого материала. Несомненно, это была женщина богатая.
– Я не продаю любовных зелий. Они суть колдовство, а не лечение, благородная госпожа.
Она пробормотала извинения, но обращение приняла как должное, и Цирюльника это привело в ужас: обвинение в колдовстве против знатной особы влекло за собой неминуемую гибель.
– Весьма часто желаемое действие оказывает глоток крепкого хмельного напитка. Пить его надо горячим, на ночь. – От платы Цирюльник отказался. Как только женщина ушла, он принес извинения тем пациентам, которых не успел принять. Роб уже укладывал все вещи в повозку.
И вновь они бежали из города.
На этот раз во время бешеной гонки они почти не говорили друг с другом. И лишь когда отдалились на вполне безопасное расстояние и разбили лагерь на ночь, Цирюльник нарушил молчание.
– Если человек умирает мгновенно, глаза у него стекленеют, – тихо проговорил он. – Лицо теряет всякое выражение, иногда становится багровым. Уголки рта обвисают, веки бессильно закрываются, конечности как бы каменеют. – Он вздохнул. – Такой конец не лишен милосердия.
Роб ничего не ответил.
Они постелили себе и попытались уснуть. Цирюльник встал и некоторое время утешал себя выпивкой, но на сей раз не дал ученику подержать свои руки.
В душе Роб твердо знал, что никакой он не колдун. Но в таком случае объяснение могло быть только одно, и его Роб принять не мог. Он лежал без сна и молился. «Прошу тебя. Нельзя ли забрать у меня этот недобрый дар и вернуть его туда, откуда он был взят?» Обескураженный и рассерженный, он не удержался и от упрека, ибо смирение не принесло ему ничего. «Это ведь такой дар, который угоден разве что сатане, и я более не желаю иметь с ним ничего общего», – заявил он Богу.
Казалось, молитва его услышана: той весной подобных прискорбных случаев больше не было. Погода стояла по прежнему хорошая, потом стала еще лучше – солнечная, теплее и суше, чем обычно. Для них это было хорошо.
– Тепло и сухо на день святого Свитина, – торжествующе сказал однажды утром Цирюльник. – Всякий тебе скажет, что еще сорок дней такая погода простоит. – Постепенно страхи улеглись, к ним вернулось хорошее настроение.
Хозяин не забыл, когда у Роба день рождения! На третье утро после дня святого Свитина он сделал мальчику прекрасный подарок: три гусиных пера, чернильный порошок и кусочек пемзы.
– Вот теперь ты сможешь рисовать лица по настоящему, а не палочкой из костра, – объявил Цирюльник.
Купить ему ответный подарок на день рождения Роб не мог – у мальчика не было денег. Но как то раз, уже под вечер, когда они ехали полем, его глаза заметили и узнали одно растение. Наутро он улизнул со стоянки, полчаса шагал до того поля и насобирал охапку зелени. На день рождения Цирюльника Роб преподнес ему портулак, траву от лихорадки, и именинник принял подарок с заметным удовольствием.
Их растущее взаимопонимание сказывалось и на представлениях. Они прекрасно чувствовали друг друга, их слаженность придавала представлению блеск и отточенность, вызывая у зрителей бурные рукоплескания. Роба посещали видения наяву: он представлял себе среди зрителей братьев и сестру, воображал, какими гордыми и радостными стали бы Анна Мария и Сэмюэл Эдвард, когда увидели бы, как их старший брат проделывает фокусы и легко жонглирует пятью шариками.
Они, должно быть, уже сильно выросли, напоминал он себе. Вспомнит ли его Анна Мария? И по прежнему ли так несносен Сэмюэл Эдвард? А Джонатан Картер теперь уже должен и ходить, и говорить, настоящий маленький человечек.
Ученик не смеет советовать своему учителю, куда направить путь, но в Ноттингеме он нашел возможность разглядеть карту Цирюльника и увидел, что они находятся в самом сердце Английского острова. Чтобы попасть в Лондон, им надо было продолжать двигаться на юг, но одновременно и отклониться к востоку. Он запомнил названия городов и селений, чтобы знать точно, направляются ли они туда, куда так горячо стремилось его сердце.
Следующая страница