Лариса Аш
Туман над Токио
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=42128740SelfPub; 2019
Аннотация
На сцене в Токио и Осаке она – прекрасная английская леди. А чуть выйдет из театра, как превращается в сломленную тяжёлой утратой нищенку. «Горе, как рваное платье, оставляй дома » – учит японская мудрость. Поэтому за кулисами ей приходится скрывать душевную боль под маской благополучия. Притворство и фальшь влекут за собой кризис доверия к окружающим, и даже ухаживания популярного японского певца и актёра, слишком мудрёные для европейки, заводят её в тупик. Искренен ли любимец миллионов японских дам, чьи ласковые янтарные глаза молят о любви? Или это просто блеф гениального актёра, помогающий ему блестяще сыграть на сцене большую любовь?
Часть первая
Глава 1
Окольцованная бриллиантами и суровостью японского шоу‑бизнеса дама ждала меня на вокзале. Она не поклонилась, как принято в Японии при первом знакомстве, и тут мне бы следовало насторожиться. Но я была слишком занята тем, что произошло в скоростном поезде Синкансэн, вырвавшем меня с корнем из Тохоку, и, не кантуя, выгрузившем в мегаполисе Осака.
«Бриллиантовая» дама, госпожа Хории, менеджер театрального агентства «NICE», зафиксировала взглядом мои губы, произносившие приветственные фразы и слова благодарности по‑японски, но, видимо, с сильным акцентом. Затем её зрачки переместились на мою шею, и в них виртуозно заиграли багряные блики от гранатового кулончика, висевшего у меня на тонкой цепочке.
Пока мы шли к стоянке такси, я прикидывала, прилично или неприлично сейчас достать из сумки глазные капли и ещё раз промыть свои опухшие от слёз веки. В этот момент госпожа Хории надела солнцезащитные очки и проблема с веками была решена – я сделала то же самое, спрятав отёчность глаз за тёмными стёклами.
Пять часов назад, заняв место у окна в поезде Синкансэн, я задала себе два несложных вопроса: куда я еду, и зачем мне это надо? Ответ на второй вопрос был лёгким. Как это зачем? Я всегда знала, что рождена актрисой. И все дороги вели меня на большую сцену. Просто судьба долго подковывала меня, давала созреть, обуздывая мои пылкость и нетерпение.
И вот я, созревшая на ценностях мировой культуры, подкованная страстями французских романов, бросалась в отчаянии, как мадам Бовари, к мышьяку, чтобы судорожно набить им рот, и покончить с рутиной бытия, убить в себе преподавателя французского языка и… заблистать под прожекторами японской сцены! Накануне отъезда в Осаку меня одолевали амбиции, от которых захватывало дух. Вот он, мой звёздный час! Зеркала уже отражали ореол славы, венчиком обрамляющий мою голову.
Тут зазвонил телефон. Мама сообщила, что отцу стало хуже. Ещё разгорячённая грандиозным будущим и упоённая рукоплесканиями зрительного зала, я опешила. Как же так? Ведь у папы не злокачественное заболевание крови? Ведь он лечится у лучшего районного гематолога?
Я как будто наступила на длинный шлейф своего тянущегося по сцене платья, зашаталась, цепляясь за декорации… и свалилась в оркестровую яму. Падать с высот актёрской глории в драматическую явь было слишком больно.
Выплёвывая мышьяк амбиций, я кричала в телефонную трубку, смахивала с головы виртуальный парик, а заодно с ним и ореол будущей славы, сдирала накладные ресницы, размазывала грим слезами, умоляя маму сделать всё возможное, чтобы спасти папу.
Положив трубку, я прилегла, уставившись в потолок. Он казался мне глиняным рингом, где, как два борца сумо, давали друг другу увесистые пинки мой звёздный час и страх потерять отца.
Уже поздно ночью опять раздался звонок. На этот раз звонил брат. Мама сильно расстроилась из‑за моих стенаний по телефону, полезла за чем‑то на верхнюю полку шкафа и упала с табурета. Переломов нет, но на левой ноге образовалась большая кровавая гематома.
* * *
Сидя у окна скоростного поезда Синкансэн, я никак не могла найти ответ на свой первый вопрос: куда я еду? За окном лил дождь.
Остановка. Вокзал Корияма. Мамаша усадила своего малыша в кресло с другой стороны прохода и достала для него завтрак – «онигири», треугольник из варёного риса, завёрнутый в лист из спрессованных морских водорослей. Рядом со мной было два свободных места.
Немолодая японская пара вошла в вагон, сверяя билеты с номерами сидячих мест. Впереди шествовал налегке видный супруг, по чьей солидной осанке, сытому облику и вольной походке можно было изучать теорию иерархии доминирования. Ту, где буквой альфа обозначается особь, занимающая доминирующее положение в стае, а в данном случае, в семье. За альфа‑супругом несла тяжёлую сумку миловидная омега‑жена с лицом, выражающим крайнюю усталость и слепое повиновение вожаку. Тот, бросив на меня орлиный взор и поняв неотвратимость близости с чужестранной блондинкой, уселся рядом. Омега‑жена нагнулась к сумке, пытаясь оторвать её от пола, чтобы загрузить на полку для багажа. Вожак не шелохнулся. Тогда я встала, стукнувшись плечом об откидной столик впереди стоящего кресла, и, переступив через колени вожака, схватилась за край сумки, чтобы помочь супруге затолкать её наверх. Что мы, две омега‑женщины, и сделали, мило улыбаясь друг другу. А альфа‑супруг чуть приподнял своё мягкое место с такого же мягкого комфортабельного кресла и произнёс: «О‑о‑о!»
Супруга, поблагодарив меня и несколько раз поклонившись, достала кружевной платочек и стала смахивать им пот с лица. Я исподтишка наблюдала, примет ли вожак меня в свою стаю, раз я оказалась впритык к нему по воле компьютерной системы бронирования мест? С учётом того, как старательно он не смотрел в мою сторону и как напрягал мышцы, чтобы, не дай бог, не задеть локтем мою руку, лежащую на подлокотнике, или же коленом не прикоснуться к моей ноге, я сделала вывод: не‑а, не принял. Я мешала ему расслабиться, выпить пива, съесть ланч‑бокс, потому что была из чужой стаи, являясь бета или омега‑особью со светлыми волосами, кожей цвета сметаны, высокой переносицей и серо‑голубыми глазами.
Супруги совсем не разговаривали друг с другом. И не только потому, что рядом находилась чужестранка. Они, видимо, вообще не разговаривали друг с другом, как это происходит с большинством японских пар, которые долго живут вместе. По единственному взору, тому, орлиному, положенному на меня альфа‑вожаком, я поняла многое. Интимных отношений у пары не было. Супружеский долг был полностью и навсегда погашен после рождения их потомства. Обычный для японцев сценарий. Супруга проявляла слишком много рвения по уходу за детьми, а вожак поначалу обходился подручными средствами, затем, удачливый и при деньгах, стал посещать ночные клубы с девушками‑хостес из восточноевропейских стран. Там нашёл платиновую любовницу, начал оплачивать её счета по аренде просторной квартиры в самом центре города, одел её в «бренды» вплоть до трусиков и купил белый «мерседес». О, белый «мерседес» – это была мечта всякой платиновой блондинки из Восточной Европы, работающей в японском ночном клубе. Омега‑жена жила в полном неведении о ночных похождениях мужа, поскольку большинство японских мужчин очень мозговитые и гуляют с умом: в будние дни «работают» даже ночью ради благополучия семьи, а каждую субботу и воскресенье прилежно сидят дома, что вводит в ярость любовницу‑содержанку. Однако, судя по тому напряжению, которое испытывал альфа‑супруг, сидя в нескольких сантиметрах от меня, сценарий переписывался заново. Любовницей была не платиновая европейка, а хостес‑японка, а это в сто раз хуже! Плата за обладание телом японки из ночного клуба – готической Лолиты с голоском нежной птички и неизлечимой булимией к материальным благам – грозила бы разорением даже альфа‑олигарху из Европы.
* * *
Остановка. Вокзал Уцуномия. Заскучавший вожак вытащил из кармашка впереди стоящего кресла информационно‑рекламный журнал японских железных дорог «Train Vert» и принялся лениво листать его. Я мельком глянула, на чём это задержал внимание наш доминирующий иерарх. Так… Реклама какой‑то театральной постановки… Оказывается, альфа‑сосед интересуется театром!
Долго рассматривать вместе с ним журнал не полагалось по правилам хорошего тона, и я отвернулась к окну. Но краем глаза, стрельнувшим в журнал, я увидела сладкую парочку, улыбающуюся с рекламы. Дородная пышногрудая героиня в синем европейском платье держалась за что‑то похожее на корабельный штурвал. Рядом с ней находился сияющий счастьем и покоряющий неоспоримым шармом главный герой постановки, японский актёр в английском котелке покроя XIX века, видимо, в роли капитана. Мой сосед подал голос, энергично произнеся: «О, Фуджи‑сан да!», что в переводе с японского означало: «А, да это же Фуджи‑сан!» Затем, удивив и меня, и супругу своей многоречивостью, опять воскликнул: «О, Нагао‑сан да!» Сия длинная реплика означала «А, да это же Нагао‑сан!» Я не знала, кто такие Фуджи‑сан и Нагао‑сан, но по тому, с каким энтузиазмом альфа‑сосед толкнул речь, убедилась, что это народные любимцы, шоу‑звёзды.
Амбициозность опять стукнула мне в голову. Сидящий рядом иерарх пока не знал, с кем в поезде Синкансэн его столкнула глобальная дистрибьюторская система! Бронируя билеты онлайн, он даже не ведал о такой удаче! Но вскоре я, восходящая звезда японской сцены, блесну страстями в театрах общенационального масштаба, например, в роли Офелии или леди Макбет, и раскрою тончайшие грани своего трагедийного и комедийного дарования, опирающегося, естественно, на учебники по актёрскому мастерству, которые я скоро проштудирую. Потом, само собой, меня заметит влиятельный продюсер и высоко оценит мою персону… И вот тогда, как домкратом, он подымет меня с позиции преподавателя французского языка и зашвырнёт, словно фрисби, на самые верхи японского шоу‑бизнеса! Я буду тусоваться на центральном телевидении, в телешоу бок о бок с Такеши Китано, и на съёмках артхаусных телесериалов… А‑а, голова шла кругом! И в ней созрел тонко продуманный хитрый план: продефилировать через колени соседа в туалет. Так он лучше меня запомнит! И потом горько пожалеет, что не коснулся локтем или голенью этой европейской суперзвезды, не сходящей с телеэкранов!
Я нежно произнесла «сумимасэн» (прошу прощения) и протиснулась между острыми коленями олигарха и спинкой впереди стоящего кресла, на этот раз ударившись своим мягким местом об откидной столик соседа. Омега‑супруга услужливо вскочила и, искренне улыбнувшись, открыла мне светлый путь в туалет. О‑о, теперь уж доминирующий пассажир не забудет, с кем сидел рядышком 12 июля этого года в поезде Синкансэн!
Остановка. Вокзал Омия. Супружеская пара покидала вагон в строгом порядке греческого алфавита. Впереди налегке шёл супруг, как и полагалось первой букве «альфа». Позади, с тяжёлым багажом, следовала «омега». А их на веки вечные отделяли друг от друга остальные двадцать две буквы греческой письменности, зафиксировавшие многочисленные ошибки и трагедии истории, провалы, взлёты и падения цивилизации.
Я осталась одна. За окном проливал слёзы на рисовые поля сезон дождей. До Токио оставалось минут двадцать езды. Заскучав, я открыла журнал «Train Vert» на странице, рекламирующей спектакль про сладкую парочку. И название, и вся информация, разумеется, на японском. А я, честно признаться, на иероглифы всегда смотрела как ёж в страховой полис. Даже рискну сказать – ожесточённо. В глазах у меня сразу начинало либо рябить, либо перед носом появлялись какие‑то отвратительные белые мушки. Это был тот случай, когда, при виде текстов, составленных из иероглифов, в голове у меня, что называется, шарики за ролики запрыгивали. И не потому, что моего умственного коэффициента не хватило, чтобы за десять лет проживания в Тохоку на должном уровне осилить чтение и правописание идеограмм. (Кстати, не считая японского разговорного, я владею английским и тремя европейскими языками.) Нет, просто по мере обучения коварным сплавам мелких палочек, чёрточек, крестиков и ноликов, мой IQ взбесился и начал великое сопротивление заковыристости и уму не постижимой сложности азиатской письменности.
«Ну зачем, – спрашивал меня коэффициент, – такое простое и близкое всякому смертному слово «любовь» обозначать таким трудоёмким для начертания иероглифом ?
Произносится‑то он мгновенно «аи», а вот попробуй напиши! Не говоря уже о более сложных понятиях, для начертания которых требуется чуть ли не до ста палочек, чёрточек и перекладин!»
И вот тогда он восстал, мой бунтарь‑коэффициент, устроил ни много ни мало государственный переворот! Как парижский санкюлот, вооружившись рогатиной и каменьями, пошёл мой IQ не на взятие Бастилии, а на взятие измором китайских идеограмм. Взять их в одиночку, без народной поддержки, не удалось, поэтому мой IQ рявкнул: «Пользуйся автоматическим переводом Гугл!», после чего сложил оружие и бросил силы на другие фронты, в том числе на артистические и литературные…
Но, рассматривая два иероглифа, составляющие название рекламируемой постановки, IQ восторжествовал. Как же ему было не узнать идеограмму нашего с ним любимого куста камелии, по‑японски «цубаки», цветущего зимой у нас под балконом? А вторая идеограмма была нам с коэффициентом жизненно необходима, потому что мы водили машину, колеся по заснеженным дорогам Тохоку, и зимой регулярно проверяли прогноз погоды по телевидению на предмет снегопадов, по‑японски «юки», чтобы обоим не подвергаться – и ему и мне – риску при торможении на обледенелом шоссе. Итак, мы с IQ по двум опознанным иероглифам разгадали название рекламируемой пьесы! «Камелия на снегу». После чего коэффициент задремал, а я стала рассматривать главных действующих лиц, всенародных любимцев Фуджи‑сан и Нагао‑сан.
Неделю назад менеджер госпожа Хории, по телефону предлагая мне роль в театральной постановке крупного масштаба, название пьесы и имена актёров не упомянула, а если даже и упомянула, то я не разобрала. Поэтому ликования в предвкушении того, что я выйду на сцену с этой вот сладкой парочкой, не возникло. Хотя это не помешало мне внимательно вглядеться в лица звёзд японского шоу‑бизнеса. Надо прямо отметить – их лица мне ни о чём не говорили. Вот если бы за корабельным штурвалом стояла Моника Белуччи, а господин, держащий в руке английский котелок, был Антонио Бандерасом, тогда у меня возникло бы множество эмоций и ассоциаций. А великая актриса Фуджи‑сан была для меня так же безлика, как безымянная нимфетка с силиконовой грудью, рекламирующая бикини на обложке японского журнала «NYLON». Однако Нагао‑сан, капитан судна, производил эффект гипноза своими миндалевидными, чуть хитроватыми, янтарными, ласковыми глазами, которые, без всякого сомнения, разбивали вдребезги сердца всех его поклонниц. Но актёр не вызывал во мне никаких ассоциаций с европейской или же англо‑саксонской мужской привлекательностью, и блеск моего взгляда, оценивающего данного всенародного любимца, погас.
Остановка. Вокзал Уено. Через пять минут поезд прибывал в Токио. Капли дождя бились об окна, пытаясь достучаться до сердец нескольких сидящих в вагоне пассажиров, затем текли прозрачными струями по стёклам, как по щекам убитого горем человека, оплакивающего невосполнимую потерю.
Я вышла из поезда, покидая линию Тохоку‑Синкансэн. У меня было десять минут на длинный переход по вокзалу к линии Токайдо‑Синкансэн, соединяющей станции Токио и Син‑Осака. Второпях, не зная, куда идти, я искала указатели. Жирной стрелкой со значком мини‑самолёта указатель настаивал на том, чтобы я переходила не на линию Токайдо, а на линию Собу, ведущую на перрон экспресса «Нарита», с конечной остановкой в международном аэропорту. Толпы народа с ошалелым видом спешили на свои линии и поезда. Иногда я ловила на себе их взгляды, в основном равнодушные, иногда не очень доброжелательные, поскольку являлась особью не из их стаи.
Наконец я вышла на линию Токайдо и запрыгнула в Синкансэн «Нозоми». Указатель со значком мини‑самолёта не выходил из головы. Кажется, я ехала не туда. Машинист локомотива сделал объявление, перечислив все остановки. Через два часа двадцать пять минут поезд прибудет на станцию Син‑Осака. Нет, ошибки не было. Но я ехала не туда!
Жирная стрелка на вокзале Токио, направляющая пассажиров к международному аэропорту Нарита, колола меня копьём в область сердца, устраивала пытки, загоняя остриё под ногти. И всё для того, чтобы я слёзно покаялась в своих амбициях, не грезила о грядущей славе, а лучше б собирала чемодан да летела к родителям. Ведь папе стало хуже… У него сильные боли в суставах, такие невыносимые, что он скрипит по ночам зубами, да в придачу полная потеря иммунитета из‑за заболевания крови, вовсе не злокачественного… Мама – сердечница, а обширная гематома на голени к добру не ведёт… Любовь и жалость к родителям терзали меня больней, чем жестокие пытки стрелки‑указателя. И как сожаление о своей дурной голове, как раскаяние в легкомысленности и бесшабашности у меня по щекам потекли слёзы. Ни усилия мои собственные, ни злое шиканье разбуженного IQ не смогли остановить их. Более того, слёзы внезапно перешли в глухие рыдания. Я подавляла их, заткнув рот рукавом кофты и украдкой оглядываясь на соседей. Рядом со мной не было ни олигархов, ни иерархов, ни их супруг. Впереди стоящие кресла, к счастью, тоже были пусты. Лишь позади, через два ряда от моего, виднелись макушки чьих‑то голов. Я не понимала, что со мной происходит, но ситуация не поддавалась контролю. Допила чай из пластиковой бутылки – не помогло. Взяла себя в руки лишь для марш‑броска в туалет, чтобы умыться холодной водой. И вдруг там, в зеркале, увидела красное, кислое, искажённое от неслучившегося горя лицо. Это было не моё лицо! Мама часто говорила: «Доченька, никогда не плачь – от слёз быстро постареешь». От этого воспоминания я разрыдалась ещё больше.
Кто‑то подёргал дверь в туалет, и мой умственный коэффициент стал судорожно обдумывать стратегию возвращения в вагон. Дело в том, что шла‑то я сюда по ходу поезда, и пассажиры видели только мою спину. А обратный путь пролегал против движения Синкансэна, и таким образом я просматривалась прямо анфас. Вдруг мой коэффициент осенило! В сумке у нас имелось гениальное изобретение какого‑то сопливящего фармацевта – марлевая маска (выпуклая, делающая лицо похожим на соевый боб) на случай чихания, насморка, аллергии у её пользователя, или чтобы предохранить свой любимый организм в общественном транспорте от кашляющего соседа и его вируса. А мне она служила ещё и для маскировки. Всякий раз, когда рано утром надо было срочно выйти в магазин за молоком, с лицом для публики непрезентабельным, а косметику накладывать жутко не хотелось, то спасала такая вот марлевая штука – натянул на уши и вся «красота» в бобе.
Надев маску и опустив глаза, я вернулась на своё место. Как раз в это время поезд приближался к префектуре Сизуока, и гора Фудзияма находилась совсем близко, где‑то там, за плотной завесой дождя. Мне было не до горы. Лишь только та настырная стрелка, покаравшая меня за неправильный выбор маршрута, подсыпала соли на рану, вопрос: «Куда я еду?» поднимался, как колосс, и рыдания возобновлялись.
Я применяла любые подручные средства для конспирации, такие как рукав кофты, зажатие носа пальцами, щипки и покусывание рук, и, кажется, ни один из сидящих или передвигающихся пассажиров и в ус не дул о плачевной ситуации на моём ряду. Да если бы кто‑то и заметил рыдающую европейку, то навряд ли бросился утешать или успокаивать. Большинство японцев, будучи свидетелями проявления чьих‑либо эмоций в общественном транспорте, или утыкаются в свои мобильные телефоны, или притворяются спящими.
Поезд подъезжал к вокзалу Сизуока. И тут произошёл нежданно‑негаданно метеорологический сюрприз. Небо посветлело, выглянуло солнце и тучи плавно, как театральный занавес, разошлись над кратером священной горы. На сцене, залитая светом небесной рампы, стояла она, Фуджияма, культовая красавица японских телепередач по искусству, примадонна гравюр укиё‑э и открыток для туристов. Сзади меня раздались восхищённые возгласы, и кто‑то захлопал, точно в зрительном зале.
Я впервые видела Фуджияму так близко. И тут мне надо бы воскликнуть: «У меня даже спёрло дыхание!» Но мой IQ был ярым противником и культа личностей, и культа гор. Даже Джона Леннона и Олимпа. Вдобавок ко всему, с моих коленей сполз на пол мобильный телефон, и от удара распался на части. Батарейка и сим‑карта лежали от него отдельно. У меня даже спёрло дыхание! Это был очередной разбитый телефон!
Пока я его собирала, слушала звуковые сигналы, а они звучали как ни в чём не бывало, слёзы подсохли. Поезд отъезжал от вокзала Сизуока. Фуджияма была видна как на ладони. Склоны её были совсем не скалистые, а плавные и покатые, как спокойные мазки художника… Странно, почему тогда Кацусика Хокусай в гравюрах «Тридцать шесть видов Фуджи» рисовал гору неприступной, с крутыми очертаниями, которую могли покорить лишь избранные? Видимо, прозорливый мастер увидел в Фуджияме то, чего не видели простые смертные: крутизну, непревзойдённость, эгоцентризм любимицы. Похоже, что и миру искусства была не чужда теория иерархии!
А сегодня у подножия священной горы делался чёрной тушью рисунок для ещё одной гравюры, под названием «Тридцать седьмой вид Фуджи». На первом плане терзаемая собственным эгоцентризмом я, а надо мной господствует крутая Фуджияма. Занавес из грозовых туч медленно закрылся на этой реплике, и тридцать семь видов Фуджи исчезли со сцены.
Мой папа всегда хотел быть в семье главным, то есть первой буквой греческого алфавита. А мама не хотела быть последней. Поэтому их супружеская жизнь протекала бурно, с рукоприкладством и ежедневными конфликтами. Затем они разошлись. Но я приняла позицию нейтралитета, поддерживая и любя обоих. Любя обоих… Рыдания вновь подступили к горлу.
Поезд прибывал на станцию Син‑Осака. Значит, выбора маршрута больше не было – по ту сторону турникетов меня ждала менеджер Хории‑сан и неизбежный, как пить дать, успех.
Глава 2
Мегаполис Осака давил меня, будто мошку, своими плотными рядами небоскрёбов, целиком сконструированных из бетона и стекла. Изредка в их тиски попадали синтоистские или буддийские храмы, и даже сам Хотоке‑сама не смог бы вырвать их из каменного плена.
При сорокоградусной жаре и высоком проценте влажности вкрутую варился не только мой IQ, но и IQ всех жителей Кансая. Переходить широкие магистрали было опасно, потому что, видимо, охладители воздуха внутри автомобилей из‑за жары не справлялись со своей задачей, и у водителей тоже плавились мозги.
Да простят меня обитатели мегаполиса, но мне хотелось спастись бегством от мегабетонного давления многоэтажных глыб сверху, на голых, без растительности, без голосов птиц улицах, по которым провела меня Хории‑сан. Шли мы из бизнес‑отеля, в котором я переночевала, к театральному агентству «NICE». А вокруг да около поблёскивали моноклями безупречно вымытых стёкол безликие высотки.
В агентстве я была представлена директору, милейшему господину Янабэ, который один из немногих не посмотрел на меня, как на инопланетянку, предложил кофе и оказал в дальнейшем ряд любезных услуг. Он быстро откланялся и уехал на важное заседание в телецентр.
Хории‑сан, перед тем как выехать со мной на встречу с продюсером одной из самых крупных японских компаний, имевшей монополию по театрам Токио и Осаке, вручила мне программку спектакля и пошла делать фотокопию моего французского паспорта.
Я поперхнулась глотком кофе! На программке улыбалась сладкая парочка, стоя за корабельным штурвалом!
Когда менеджер вернулась, я уже хорошенько прокашлялась и голосом, имитирующим восхищённые интонации альфа‑супруга из Синкансэна, произнесла:
– О, Фуджи‑сан да! А, Нагао‑сан да!
– Да, да! – подтвердила Хории‑сан, явно удивлённая моим знанием кумиров. – И кроме Фуджи Моеми‑сан и Нагао Терумуне‑сан в пьесе будут играть ещё несколько звёзд театра и кино!
Другие звёзды меня не заинтересовали. Поскольку я начала маневр. Нагнувшись над иероглифами и проведя по ним пальцем, я вслух прочитала название постановки: «Камелия на снегу», давая тем самым понять, что не лыком шита и владею японской грамотой.
Ожидаемого эффекта не произошло. Наверное, Хории‑сан была уверена, что человек, собирающийся выходить на большую сцену и, соответственно, учить роли, уж читать‑то умеет. Она просто поддакнула:
– Да, да, это так. «Камелия на снегу».
Теперь, пожалуй, можно было задавать главный вопрос, вертевшийся у меня на языке уже две недели, с самого нашего первого контакта по телефону. И я его задала:
– Скажите, пожалуйста, каков размер гарантий?
Гарантией тут называют зарплату актёров и певцов.
Хории‑сан даже бровью не повела, но ответила без вежливых формулировок:
– Аш‑сан, такие вопросы задавать не следует.
Я не умела ещё владеть своими бровями, поэтому не только повела ими, но они ещё у меня и выгнулись в дугу от изумления. Не задавать? Так в Европе устраивающийся на работу таких вопросов и не задаёт! Потому что работодатель своевременно и самолично уведомляет будущего сотрудника о размере зарплаты. Впрочем, настаивать на вопросе о деньгах я не решилась, опасаясь испортить свою актёрскую карьеру.
Чуткий менеджер поспешила сообщить мне то, от чего любой размер гарантий напрочь вылетит из головы! При собеседовании с продюсером я должна буду пройти тестирование на роль. Мне выдадут ксерокопию с моими репликами, двадцать минут на чтение и затем – показ.
У меня похолодело внутри. Двадцать минут на чтение? Иероглифов?! Так это… я их и за двадцать суток не прочту!
– Пора, госпожа Аш, собеседование в 11:30. Поедем на метро, тут близко, – усугубила мои страхи Хории‑сан.
Мы проехали по прямой линии подземки несколько остановок и вышли через длинную торговую улицу к театру. При сорокаградусной жаре и высоком проценте влажности, соответственно, косметика «течёт». Вот такой и увидел меня у служебного входа в театр продюсер спектакля, господин Накамура. Он, тоже прекрасно умеющий владеть бровями, даже не повёл ими, только украдкой окинул меня с ног до головы, оценивая, видимо, подхожу я на роль, или не очень.
Мне в срочном порядке требовалось подправить макияж. Но отпрашиваться в туалет было не солидно. Тогда я почти смирилась с мыслью, что с таким вот лицом навряд ли подойду на роль, и навряд ли сыграю на сцене этого шикарного и безразмерного, как буддийский храм, сооружения.
Я почувствовала, что вхожу в состояние индифферентности, когда уже всё до лампочки и будь что будет. А внезапное безразличие к окружающему было для меня лично огромной удачей в сложных ситуациях. В такие моменты моя врождённая застенчивость испарялась, как косметика в сорокаградусную жару, и я становилась раскованной, смекалистой и игривой.
Накамура‑сан, заметив огонь в моих глазах и приняв его за интерес к роскошным внутренностям здания, начал, как туристке, выдавать информацию о годе создания театра, его возведении, нюансах архитектуры и замечательных пьесах, в большинстве своём «кабуки», сыгранных здесь. Я широко улыбалась, восхищалась, и из моего горла чуть не вырвалась удачная, на мой взгляд, шутка. Но, наученная горьким опытом, я зарубила себе на носу, что шутить, кроме как с близкими друзьями, в Японии опасно, поскольку официальные лица не понимают европейского юмора и принимают его за издёвку.
Добравшись наконец до зала заседаний, мы сели за бесконечно длинный стол из дорогого дерева. Накамура‑сан восседал, как альфа, в самом его начале, а мы с Хории‑сан, бета и омега, находились в конце, у двери. Заседание началось. Я была рада тому, что Накамура‑сан едва виднелся на том краю, и тёмно‑коричневые пятна на его холёном лице с такого расстояния не просматривались. Значит, и он не видел недостатков моей кожи, причиной которых была изнуряющая жара и влажность. Приятный релакс разлился по всему телу…
Минут пять мы обменивались вежливыми фразами и восклицаниями, которые вкратце звучали так: «Я безмерно рад (рада) встрече с вами, и несказанно благодарен (благодарна) за оказанную мне честь». Затем пять минут я сообщала с сильным европейским акцентом сведения о себе. Заодно поинтересовалась, не помешает ли мой акцент игре на японской сцене. Накамура‑сан мягко ответил, что иностранный акцент в моей роли просто необходим, потому что это роль английской аристократки. И успокаивающе добавил: «Не беспокойтесь, госпожа Аш, слов в роли совсем немного и они вас не должны затруднить!» В свою очередь мне, как иностранке, была непонятна и слегка неприятна вежливая манера Накамуры‑сан во всём меня успокаивать и не отягощать крупной ролью. В душе я ему противоречила: «Чем больше реплик будет в моей роли, тем многограннее раскроется моё актёрское дарование!» А вслух произнесла, с английским акцентом:
– Нэ мог би Накамура‑сан бит так добр сообшчит мне количество страниц с репликами в чрезвищайно интересный роль английской аристократка, на который он так льюбезно менья пригласить и за который я искренне ему благодарить!
Продюсер с обезоруживающей улыбкой подбодрил меня:
– Даже речи не могло бы быть о множестве реплик, Аш‑сан, поскольку мы пытаемся сделать всё возможное для вашего комфорта на сцене и в нашем театре. А также разрешите ещё раз выразить вам свои искренние извинения за то, что отрываем вас от основной деятельности: обучения студентов университета в Тохоку французскому языку и французской культуре. И, поверьте, мы беспредельно рады, что этот отрыв не продлится дольше трёх месяцев!
У меня возникло подозрение, что Накамура‑сан действительно настолько искренне сожалеет о причинённых мне неудобствах, что по прошествии трёх месяцев больше никогда мне их не причинит. И на этом моя актёрская карьера закончится.
Продюсер вытащил из папки один единственный листок ксерокопии и, любезно поднявшись со стула, самолично перенёс его в наши края:
– Пожалуйста, Аш‑сан, не беспокойтесь, вот здесь ваши реплики, отмеченные красным. Их шесть. Но, к большому сожалению, драматург не смог написать вашу роль без слов! Прошу прощения!
Весь мой релакс исчез, и мне хотелось настойчиво объяснить ему, что меня совершенно не затруднит, если реплик будет много, в каждом действии, от начальной и до финальной сцены постановки!
Продюсеру, кажется, надоело наше с ним воркование и он довольно твёрдо сказал:
– Прочитайте, пожалуйста, реплики и подготовьте их к показу. Вашим партнёром будет вот этот предмет.
Он освободил от стульев место посередине зала, оставив только моего партнёра – изящное кресло с гнутыми ножками. Я понимающе кивнула. Хории‑сан за время моего собеседования с продюсером не проронила ни слова, лишь изредка поглядывая на меня и утвердительно покачивая головой.
Воцарилась тишина и я склонилась над текстом. Реплики были достаточно длинные. Первое слово я поняла мгновенно, потому что хорошо освоила третий вид японской письменности «катакана», на которой писались иностранные слова. «Congratulations! Поздравляю!» Второй вид письменности – «хирагана» – тоже присутствовал, но его было слишком мало, чтобы догадаться, кого и по какому поводу я должна поздравлять. Остальное же составляли десятки китайских иероглифов и я, как уже повелось, глядела в них, как бабуин в ДДУ. Поискала хоть какие‑нибудь из идеограмм, которые привыкла видеть в прогнозах погоды или на указателях скоростных дорог в Тохоку. Напрасно. Не было также иероглифов, обозначающих рыбу, рис и молоко.
Скоро все чёрточки, палочки, перекладины и загогулины стали сливаться в тёмное месиво, и у меня зарябило в глазах. Потом перед носом заплясали отвратительные белые мушки и к горлу подступила тошнота.
Иероглифы выстроились в агрессивно настроенные ряды, объявляя мне войну. Их полководцы, застав врага, то есть меня, врасплох, использовали стратегию, основанную на отсутствии у противника тяжёлого орудия, такого как Гугл и его автоматический перевод. Уже слышались победные крики «Банзай!». Я падала на поле боя. И вдруг тихий голос Хории‑сан, как плач над моим телом, произнёс: «Госпожа Аш, осталось пять минут! Вы готовы?» Я прошептала: «Да, готова! («А точней, мне – хана», – добавил внутренний голос.) Только есть два‑три иероглифа, которые я ещё не встречала, читая японские газеты…»
За пять минут менеджер вернула меня к жизни, произнося, как семечки щёлкая, даже наисложнейшие иероглифы, состоящие из нескольких десятков чёрточек и загогулин. После чего я сразу прониклась к ней уважением, несмотря на то, что она скрывала от меня размер гарантий.
Поздравлять я должна была Мураниши‑сан за то, что у него была такая прелестная невеста. Далее мне надо было сильно удивиться, что жених и невеста держатся в столь почтительном отдалении и, верх моей прозорливости, игриво назвать влюблённых «melo‑melo», сладкой парочкой. Это было странное совпадение, прикол потусторонних сил! В Синкансэне, ещё ни о чём не ведая, я мгновенно окрестила главных героев пока неизвестной мне театральной постановки сладкой парочкой!
Накамура‑сан жестом указал на одиноко стоявший посреди зала стул с гнутыми ножками. Я распахнула руки, готовясь заключить его в объятия и радостно воскликнула: «Congratulations!» Стул как стоял, так и стоял, никак не реагируя на мои поздравления. Я ещё раз воскликнула «Congratulations!» и стала держать паузу… лишь потому, что напрочь забыла свои слова! Хории‑сан благожелательно суфлировала, но я не могла расслышать подсказок из‑за дальности её дислокации.
Пауза затянулась, и во взгляде Накамуры‑сан появилось сожаление. Чувствуя полный провал, я по привычке вошла в состояние индифферентности к окружающему и наплевательского отношения к безвыходной ситуации. В результате этого растерянность моя уступила место полному расслаблению, игривости, шаловливому красноречию. И я стала шпарить не по тексту!
Как чистокровная леди, я приблизилась к стулу, и протянула ему руку для поцелуя. Стул, кажется, от удивления покачнулся на гнутых ножках, но руки мне не поцеловал. И вдруг медленно растворился в воздухе. Передо мной стояла влюблённая пара с рекламной программки. Мураниши‑сан завораживал ласковыми янтарными глазами. Его счастливая избранница держалась за корабельный штурвал и обворожительно улыбалась. Я легонько пожала господину Мураниши руку, погладила по плечу избранницу, и с английским акцентом произнесла речь:
– Господин Мураниши, примите мои сердечные поздравления! У вас очаровательная невеста и безупречный выбор! Кроткий взор и лучезарная улыбка этой девушки, без сомнения, сделают вас счастливейшим из мужчин! Но почему же вы с невестой стоите так далеко друг от друга? У нас в Англии помолвленная пара предстаёт перед гостями под руку. Обнимите любимую, не стесняйтесь! Ха, ха! Все гости, приглашённые на празднование вашей помолвки, желали бы видеть вас в тесном единстве! О! Вы на удивление сладкая парочка!
Хории‑сан утвердительно закивала. И, как мне показалось, бросила победный взгляд на продюсера.
Ни один мускул не дрогнул на лице Накамуры‑сан. Лишь, как австрийский император Иосиф II, прослушавший оперу Моцарта и воскликнувший «У вас слишком много нот!», он произнёс:
– Госпожа Аш, у вас слишком много слов! Когда выйдете на сцену, говорите, пожалуйста, только то, что написано в сценарии. Сможете?
Я ответила:
– Выучу и смогу!
Упоминая о выходе на сцену, продюсер уже использовал не условное наклонение, а будущее время. Значит, меня взяли на роль? Настроение улучшилось.
После тестирования Накамура‑сан сделал некоторые пояснения закулисных обычаев японского театра. Извиняющимся тоном он сообщил, что в гримёрных нет стульев, и сидеть нужно по‑японски, на циновках.
– Вас это не затруднит?
– Нет, что вы, Накамура‑сан, совсем не затруднит! Я и дома у себя всегда сижу на циновках!
На самом деле дома у меня не было циновок, а в японских ресторанах высидеть даже полчаса на полу, подогнув под себя ноги, было мукой. Я ёрзала, вытягивая их так и сяк, растирала, массировала, а дешёвый пластмассовый стул с жёсткой спинкой казался мне оттуда предметом роскоши.
– Наша корпорация обеспечивает актёров ланч‑боксами на обед в те дни, когда спектакль играется и утром, и вечером. Любите ли вы японскую кухню?
Я честно призналась:
– Люблю, если в блюде нет мяса.
Очень хотелось добавить, что не ем я ни суши, ни роллов, ни нарезанное филе сырой рыбы «сасими», так как сырая рыба содержит мышьяк и ртуть, а самое главное, грозит заражением паразитами. Также водоросли не ем, потому что они застревают в зубах. И крабов вообще не ем, потому что их бросают живыми в кипящую воду и мне их жалко. Но в Японии никогда ни в чём честно признаваться нельзя. Ни друзьям, ни тем более официальным лицам, потому что от честных признаний они теряются. Растерялся и Накамура‑сан.
Хории‑сан выручила:
– В японских ланч‑боксах мяса почти нет, подаются в основном суши, сасими, роллы и крабовое мясо. Ну и, конечно, рис.
Вопрос о питании был урегулирован. Оставалось только вновь рассыпаться бисером, благодаря продюсера и их корпорацию за заботу об актёрских желудках и, по ходу дела, отметить, что в театрах Европы нет такой услуги, как комплексные обеды, и что каждый актёр наспех питается чем попало: гамбургерами, бутербродами с камамбером и рокфором, ест жареную картошку‑фри, пирожные, если позволяет вес, копчёного жирного лосося, балуется красной и реже чёрной икрой и прочими вредными продуктами европейской кухни.
Прощаясь у метро, Хории‑сан сообщила мне хладнокровно:
– Вы же в курсе, госпожа Аш, что в Японии нет дублирующих актёров. Поэтому выход на сцену обязателен при любых личных обстоятельствах.
Нет, я была не в курсе. При каких таких личных обстоятельствах? При температуре выше 40? А как насчёт гриппа или желудочного вируса? И даже если что‑то случается с близкими и родными? А если актёр сломает ногу?
Для уточнений не было времени. Дав мне информацию к размышлению, Хории‑сан уже поглядывала на свои бриллиантовые часики.
– Да‑да, поняла, буду стараться, – послушно произнесла я. Менеджер вошла в поезд метро, а я осталась на перроне, провожая её удачно сыгранным благодарным взглядом и очень искренней дежурной улыбкой.
Ехать мне надо было в противоположную сторону. К вокзалу Син‑Осака.
* * *
Обратный путь в Тохоку я проделала по тому же сценарию, что и накануне: сезон дождей так же горько оплакивал вековое одиночество Фуджиямы, а ветер подхватывал его слёзы и шлёпал их в стёкла скоростного поезда Синкансэн, в котором давилась едва сдерживаемыми рыданиями я, маскируя от любопытных пассажиров свой размытый макияж и кислую физиономию. Изменился лишь второй акт: при переходе на вокзале Токио с линии Токайдо на линию Тохоку кровожадная стрелка‑указатель линии Собу, доставляющей народ в международный аэропорт Нарита, уже не устраивала мне пыток и не загоняла под ногти и в сердце своё карающее остриё. Мой мобильный телефон, как верный страж и преданный друг, хранил в себе файл с только что купленным электронным билетом на вылет к родителям, восемнадцатого числа.
Глава 3
Теперь я рыдала уже не прячась и не маскируясь. Над телом папы. Мама стояла за моей спиной и строго шептала: «Не наваливайся на него, Лара!» А я ещё крепче обнимала папу, ложась ему на грудь. На его лице красавца‑мужчины не было ни малейшего намёка на те страшные муки, которым он подвергся при кончине. Выражение достоинства и благодати покрывало светлым саваном черты родного лица. В какой‑то момент, когда мои причитания достигли апогея, я ясно увидела, как папа слегка покачал головой, как бы уговаривая меня: «Нет, не надо, доченька!»
Из‑за поездки в Осаку для пробы на роль английской аристократки я опоздала домой ровно на один день. Опоздала выразить умирающему отцу свою любовь и привязанность, опоздала облегчить предсмертную агонию, крепко сжать его руку, провожая в небытие.
Кажется, тогда, в поезде Синкансэн, в глубины моего подсознания неизвестно откуда был послан сигнал о грядущем горе, а сознание тупо включало механизмы защиты от внезапной психической аномалии, не поддающейся его всемогущему контролю. Этот всемогущий контроль, мой господин и диктатор, пытался взять власть в свои руки. Его эгоизм строил на своих зыбких песках грандиозные замки, которые слепили мне глаза, делали сердце каменным. И всё же подсознание, принявшее сигнал надвигающегося горя, подняло тревогу. И вот тогда, совершенно необъяснимо на сознательном уровне, чувство вины выплеснулось из меня потоками слёз и рыданий.
«Не наваливайся на него, Лара!» – снова слышался голос мамы. И крышка гроба, как бесстыжая любовница, навсегда увела у меня отца.
В детстве мне здорово от него доставалось. Хотя я и была прилежной школьницей, а в подростковый период не сильно трепала родителям нервы и не устраивала истерик из‑за завышенных требований в области карманных денег, дорогостоящей одежды и сексуальной свободы. Ну да, целовалась с первым своим парнем в подъезде до полдесятого, хотя папа строго‑настрого наказал мне возвратиться домой ровно в девять. За это я получила от него в глаз, и синяк от удара сделал меня похожей на одноглазого мишку‑панду.
Но что бы ни случалось в нашей бурной семейной жизни, перед тем как папа обзавёлся второй семьёй, а затем и третьей, и как бы я ни возмущалась, будучи юной и несмышлёной, его насильственными методами воспитания, повзрослев, я оправдала и простила отца.
В третьем браке у него родилась дочь, моя сестра Юлия. В то время он уже был в преклонном возрасте, карьера и женские юбки больше не баламутили его психику, взявшую курс на накопление мудрости. Поэтому Юлии повезло больше – папа баловал младшую дочь, лелеял её и бил совсем редко.
Возвратившись однажды в родной город, я увидела отца немощным пенсионером, безвольным, уставшим от жизни, с печалью в глазах, которые молили о любви. И я не отыгралась за детские свои синяки и побои. Потому что элементарно, кровно любила его. И когда он был молодым, властным, авторитарным, и тем более, когда старость начала втихую унижать его достоинство. Отец в то время уже прошёл сложный процесс переоценки ценностей, и понял наконец, что любовь детей – это великая ценность, остов для душевного покоя, освобождение от тирании чувственного зова и от деспотизма материальных благ.
А вот брат мой никак не мог простить папу за насилие над нами и над мамой в течение восемнадцати лет совместной жизни. И тогда я стала заботиться о пожилом папе и любить его за двоих: за себя, и за брата.
В последующие после похорон дни мне стали сниться многосерийные сны. Будто папа с большим трудом и в терниях пытался подняться по лестнице куда‑то вверх. Каждая ступенька давалась ему мучительно трудно. И я слышала явственно его голос: «Доченька, мне плохо!» В следующей серии он достиг лестничного пролёта и оказался перед двумя дверями. Одна из них вела наверх. Другая вниз.
Проснувшись, я горячо молилась о прощении своих собственных грехов, ошибок и эгоизма, а также за ошибки родителей. Ставила свечи и, обращаясь к небу, приводила множество доводов в оправдание своего отца. Во сне опять видела его страждущим, боящимся сделать неправильный выбор и войти не в ту дверь. Наутро снова молилась о спасении его души. И наконец последняя серия, или скорее радиопостановка: я услышала упокоенный голос папы, всего одну реплику: «Спасибо, дочь». На этом сериал закончился, и, по‑моему, хэппи‑эндом. Уф‑ф‑ф…
Гематома на голени мамы так и не заживала. Я возила её в клинику, где ей прописали разные мази, примочки, таблетки, в том числе и лекарство, разжижающее кровь. Был риск того, что сгусток крови, тромб, из гематомы может оторваться и закупорить сердечную артерию.
Не помню, что я делала в гостиной, сидя в кресле напротив горшка с ухоженной дифенбахией, стоящей на ажурной подставке для цветов. То ли склонилась над книгой, то ли штопала купальник… Слышала, как через гостиную в спальню проходила мама. И дифенбахия вдруг дифенбабахнулась с подставки, а земля из горшка рассыпалась по ковру. Мама виновато засуетилась, оправдываясь, что даже близко не подходила к растению. Ворча, я собрала руками землю и прочистила ковёр. Дифенбахию водрузили на прежнее место, тщательно проверив устойчивость горшка на ажурной подставке. Растение много лет стояло на этом месте и никогда не падало, даже при наличии приходящей в гости вездесущей малышни.
Чуть позже мама проходила мимо меня и дифенбахии, чтобы включить телевизор, старательно обходя ажурную подставку, насколько это ей позволяла полнота и стоящий напротив сервант с посудой. Горшок упал вновь. И опять ковёр превратился во вспаханную целину.
Мама и я были на грани слёз. Мама – потому что была суеверной, и сырая земля пугала её. Я суеверной не была. Просто не хотелось ещё раз сгребать в кучу и утрамбовывать землю в горшке. Погружать руки во влажную почвосмесь, где наверняка водились сороконожки и червяки, крайне неприятно. Да и ковёр, по всей видимости, придётся отдать в химчистку.
* * *
В конце августа рано утром мама разбудила меня криками:
– Лара, быстро! Звонок из Японии! Я ничего не понимаю! Слышу только: «Госпожа Аш!»
Звонила секретарь агентства «NICE». Она торжественно объявила о том, что продюсер «Камелии на снегу» господин Накамура утвердил меня на роль английской леди. Мой компас прекрасно сработал даже спросонья, и, прочистив горло, я рассыпалась благодарностями за оказанную мне милость, отвешивая, по инерции, поклоны… телефонному аппарату.
Мама, застыв, наблюдала.
Секретарша наказала мне связаться с агентством сразу же по возвращении в Японию, в начале сентября.
Честно говоря, я уже и не знала, радоваться мне утверждению на роль, или нет. Дело в том, что кончина папы нанесла удар по моим планам в артистической карьере. А чувство вины перед ним за то роковое опоздание ровно на один день дало увесистую оплеуху захватывающим дух амбициям, сорвало венчик славы над моей головой, превращая его в терновый венец, вонзающий колючки мне в лоб и в виски, до жгучей боли, до крови.
Та безысходность, охватившая меня во время траура по папе, как тяжёлая ноша, легла на плечи, сбросила с заоблачных высей актёрской глории, пригвоздила к земле. Бессилие что‑либо изменить, вернуть папу, доводило меня порой до бешенства. Я бунтовала против ярких солнечных дней, которые слепили мне глаза, и в ярости задёргивала шторы. Музыка, гвалт телевизионных программ, веселье соседей по поводу дня рождения или бракосочетания резали слух, и я затыкала уши смоченной в воде ватой. Приходили знакомые, соболезновали, но я чувствовала в их голосах фальшь, поскольку все они осуждали отца за его хаотичную, неправильную, по их словам, жизнь. Тётя Регина даже посмела успокоить меня следующими словами: «Перестань горевать, кончина папы – это ведь не кончина мамы!» Я с тревогой взглянула на маму. Нет, она не услышала. Она обсуждала по телефону с третьей женой папы меню на поминальный обед «сорока дней».
Просыпаясь утром, я больше не слышала пения птиц. Их, видимо, истребил какой‑то вирус, и они навсегда исчезли с лица земли, сделав флору и фауну безжизненной.
Смазывая лечебной мазью гематому на голени, мама вспоминала и хорошее и плохое в их супружеской жизни с папой. Я интуитивно чувствовала, что она всё ещё не простила его за их развод, за тех женщин, с которыми он ей изменял, за жестокое обращение с родными детьми. Я понимала маму, но молчала, потому что забыла всё плохое и помнила только хорошее. Меня волновало другое. Назвавшись в Осаке груздем – я должна была лезть в кузов, и на три месяца спектаклей не иметь личных обстоятельств. Но незаживающая уже два месяца гематома на голени мамы угрожала бедами, и я решила предупредить её, чтобы она больше не залезала на табурет и не падала, потому что перелом шейки бедра может стать роковым для человека пенсионного возраста. Но говорить мне надо было намёками, «на прямоту» я высказываний не делала.
– Будь предельно осторожна в эти три месяца, потому что если что случится с ногой или… ну… то сразу приехать я не смогу, – уклончиво объяснила я маме.
– Нет, и на табурет лезть не буду, и с лестницы в подъезде не свалюсь. Не волнуйся, ног не переломаю. А если что‑то достать из верхних шкафов, то попрошу Игоря, – напрямую, без обиняков, успокоила меня мама. А Игорь – это был сын тёти Регины со второго этажа.
* * *
Из Тохоку нам часто звонил для поддержки верный друг и джентльмен Огава‑сенсей. Он был также моим советчиком по делам женским и разным. Придя однажды на консультацию к Огава‑сенсею, я оказалась в плену эрудиции, профессионализма и шарма немолодого гинеколога. Кроме того, он был очень симпатичен моей маме, потому что как‑то раз, когда она гостила в Японии, он признался, что если бы не был женат, то обязательно женился бы на ней. О, этим он навсегда покорил истерзанное изменами сердце мамы!
За свою долгую медицинскую практику Огава‑сенсей помог родиться десяткам тысяч младенцев, ни разу не совершив врачебной ошибки. С первого осмотра, усадив пациентку в гинекологическое кресло, сенсей уже знал о её личной жизни всё. С помощью зеркала Куско он раскрывал «внутренний мир» женщины, и по нему, как хиромант по руке, исследующий линию любви, линию чувственности, пояс Венеры, холм Аполлона, большой треугольник, гинеколог прослеживал жизненный путь и сердечные неурядицы пациентки.
Я уважала Огава‑сенсея и за то, что он владел недоступной мне жуткой тайной, знал то, чего не знала о себе самой я. Тайной «большого треугольника». Сидя в баре за бокалом вина, я шутливо пытала Огава‑сенсея:
– Ну и как там у меня с линией любви, холмом Аполлона, поясом Венеры?
Властелин треугольников однозначно отвечал:
– Красавица.
– А у госпожи К.? – не унималась я, имея в виду знаменитую японскую актрису, приезжавшую к нему на консультации из Токио.
– Это врачебная тайна.
Лишь только пациентка входила в его кабинет для профилактического осмотра на предмет выявления онкологических заболеваний, сенсей уже видел по её лицу, есть они у неё или нет.
Ничего не боящийся хирург и гинеколог Огава‑сенсей испугался в своей практике только один раз. На приём к нему после любовных игр примчалась барышня с жалобами на раздирающие «внутренний мир» симптомы. Раскрыв этот самый мир расширителем, бесстрашный доктор вдруг увидел в женском «треугольнике» своё собственное лицо! И единственный в жизни раз он вскрикнул и отшатнулся от чертовщины… И перекрестился бы, пожалуй, приговаривая: «Изыди, сатана!», если бы не был буддистом. Оказалось, что распалённый утехами супруг засунул внутрь партнёрши серебристую крышку от баночки 50 мл крема для лица, которая распирала ничего не помнящую от экстаза барышню и филигранно отражала лик опешившего гинеколога.
Не считая десятков тысяч новорождённых, чего только не извлекали золотые руки сенсея из вагин пациенток! И куриные яйца (сенсей не уточнял: сырые или варёные), и крупные головки кроваво‑красных гвоздик (очевидно, сорт гвоздики Шабо «Огненный Король» или «Микадо», диаметром до 12 см), овальные куски пемзы и других скрэбов для ног, рюмочки для саке, мини‑мыльницы, одноразовые тюбики с кремом для бритья, бутылочки с гелем для душа, шампунями и лосьонами и многие другие подручные БДСМ‑аксессуары, которые господа доминирующие иерархи засовывали в нутро любимых женщин в разгар «экшенов». Правда, в данном перечне извлечённых из вагин штуковин отсутствовали наручники, клизмы, колесо Вартенберга, орудия порки, расширители для урологического и проктологического осмотра, ремни, хлысты и плётки. Наверное, их ещё не продавали в то время в токийских секс‑шопах и, о, пречистая дева Мария, золотым рукам Огава‑сенсея крупно повезло.
Много раз я убеждалась на своём личном опыте и на фактах из жизни общих знакомых, что врач от бога Огава‑сенсей обладал даром ясновидения. Однажды, после концерта звёзд аргентинского танго, мы с хорватской подругой Рубеной и двумя японскими девушками были приглашены Огава‑сенсеем на ужин в итальянский ресторан. Сенсей впервые видел Рубену и, как мне показалось, мгновенно увлёкся ею. Он сидел напротив Рубены, и не сводил с неё глаз. Всё было логично. Средиземноморская красота хорватки, то есть каштановые вьющиеся волосы, карие глаза, сверкающие в ресторанном полумраке, точёное лицо и фигурка могли сразить наповал даже таких крепких, женатых до зубов оловянных солдатиков, как сенсей. Одно только смущало меня в его пристальном взгляде: он выражал не столько восхищение красотой моей подруги, сколько неясную тревогу, дискомфорт (по моим предположениям) от чар Рубены, беспокойство (как я думала) в преддверии сильных чувств.
Сама я оживлённо беседовала и смеялась с японскими девушками, но краем уха слышала обрывки беседы Рубены и опытного врача Огава. Сенсей произнёс:
– Рубена‑сан, вас ничто не беспокоит по‑женски? Вы могли бы, между прочим, прийти ко мне на консультацию…
– Благодарю вас, Огава‑сенсей! И хоть я и не люблю женских консультаций… как бы лучше объяснить… ну, по причине застенчивости, сами понимаете… Честно признаться, я не консультировалась уже лет пятнадцать… да, пятнадцать… с самого рождения моего сына… но непременно воспользуюсь вашим любезным приглашением, – оправдывалась Рубена.
Ага, подумала я с лёгкой ревностью, властелин треугольников уже возжаждал прощупать у Рубены холм Аполлона и пояс Венеры! Наверное, тоже однозначно скажет: «Красавица!»
Японские девушки обсуждали поездку на три дня и две ночи в Токио, и я присоединилась к их спорам, в каком отеле лучше забронировать номер.
Взгляд сенсея становился всё тревожней, хотя обсуждаемые ими темы были самыми что ни на есть обыденными, не медицинскими.
Сенсей спросил, как зовут сына Рубены. Она назвала имя. И тут врач допустил бестактность:
– По‑немецки это имя звучит как рак, злокачественная опухоль.
Рубена смутилась, не зная, что и ответить. А я в свою очередь тоже допустила бестактность и по‑дружески вонзила под столом свой каблук‑шпильку в ботинок сенсея.
Рубена рассказывала ему о лазурных берегах моря в Хорватии, а сенсей, с сочувствующим лицом, возвращался к теме онкологии.
Ещё два раза мне пришлось толкать его ногой под столом, потому что ещё два раза он произнёс это страшное, мерзкое слово «рак».
В это трудно поверить, но через две недели у Рубены вздулся живот и она попала на осмотр к гинекологу центральной городской больницы. Тот поставил диагноз: злокачественная опухоль яичников, четвёртая степень, с метастазами в брюшную полость. Оказывается, у Рубены года три уже не было критических дней, а она по неведению думала, что у неё ранняя менопауза и держала всё в тайне. Онкология яичников – коварное заболевание, как сообщил нам потом Огава‑сенсей. Не даёт ни тревожных симптомов, ни боли фактически до последней стадии.
Не прошло и года, как моей кареглазой подруги не стало. В юности как‑то хорватская гадалка, посмотрев на её ладонь, предсказала Рубене раннюю смерть. Так и легло. Рубена скончалась в возрасте 41 год. Она была необычайно красива в день погребальной церемонии, засыпанная белыми гвоздиками, улыбающаяся чарующей своей широкой улыбкой. Огава‑сенсей, видевший, по роду своей профессии, множество мёртвых тел, признался, что никогда не встречал такой ликующей улыбки у покойников. И однозначно добавил: «Красавица».
* * *
В очередном телефонном разговоре Огава‑сенсей попросил меня купить в магазине много цветов и положить их от его имени на могилу папы.
Мой отпуск заканчивался, и я всё чаще обнимала маму, умоляя не печалиться из‑за моего отъезда и обещая приехать быстро, всего через четыре месяца, до новогодних праздников.
Назвавшись груздем, я готовилась лезть в кузов. Сначала вяло, но затем завелась. Купив несколько учебников по актёрскому мастерству, и в первую очередь по системе Станиславского, я упражнялась, обучаясь на театральную «звезду». Мама говорила, что у меня это получается, как у Катрин Денёв. Потому что слепо верила в меня, в мою уникальность. Потому что пуповина, обрезанная при моём рождении, всё ещё пульсировала, связывая нас с мамой узами тихой, без громких слов, вечной любви.
Страница 2Вернуться к описанию